Текст книги "Песчаная роза"

Часть II

Глава 1

Женя позвонил, когда Соня ехала в барнаульский аэропорт, и сказал, что встретит ее в Домодедове.

– Да зачем же встречать? – удивилась она. – Чемодан у меня маленький, аэроэкспрессом доеду.

Но он сказал, чтобы позвонила, как только приземлится самолет, и она позвонила, конечно.

– И ты, Брут? – улыбнулась Соня, когда брат подошел к ней у выхода из багажного отделения и она увидела на его лице голубую медицинскую маску. И добавила шутки ради: – Или ты прямо с работы и снять ее забыл?

– Я прямо с работы, – кивнул он. – И ты надевай.

– Жень, ну нельзя же так! – воскликнула Соня, увидев, что он протягивает ей такую же маску. – Это психоз какой-то! Нельзя ему поддаваться, правильно папа говорит.

О китайском гриппе, вспышки которого начались в разных странах, говорили и писали везде, так что о нем узнала даже Соня, давно уже не смотревшая телевизор. Эти панические новости успели ей надоесть.

– Папа у себя в горах и долах может и не поддаваться, – сказал Женя. – Во всяком случае, пока. А ты надень. И общественным транспортом не пользуйся.

– Чем же мне, интересно, ездить?

Пожав плечами, Соня надела маску.

– Пешком ходи. – Он поддернул на ней маску так, чтобы был закрыт не только рот, но и нос. – У тебя всё в шаговой доступности. И маску надевай в любом помещении.

– Особенно в театре! Чтобы выглядеть идиоткой.

– В театр не ходи вообще.

– Ну уж это точно нет, – фыркнула Соня.

И тут же чихнула, потому что от фырканья под маской зачесался нос.

Маску Женя снял только подойдя к машине.

– Ой, ты машину купил? – обрадовалась Соня. – Поздравляю! Это «Фольксваген»? Симпатичный. А говорил, не хочешь по Москве за рулем.

– Не хочу. Но придется.

Она никогда не ездила с братом и сначала удивилась тому, как спокойно он ведет машину по неспокойным московским дорогам, а потом поняла, что удивляться нечему: огромная часть его жизни ей неизвестна, и манера езды – лишь малая составляющая этой неизвестности.

– Мне правда тошно в эту муть погружаться, – вздохнула Соня.

– Ты про погоду?

Февральская погода в самом деле не способствовала оптимизму. Шоссе, ведущее из Домодедова в Москву, было запружено облепленными грязной снежной жижей машинами. В ранних сумерках все это выглядело совсем уныло. Но зимой так бывало всегда, и Соня не видела смысла это замечать.

– Я про нервность эту по поводу вируса, – ответила она. – Москва вообще нервный город, и зачем еще добавлять, не понимаю.

– В Озерногорске, конечно, благодать, – усмехнулся Женя.

Соня знала, как тяжело он воспринял мгновенную и резкую перемену жизни, которую совершили родители. Конечно, превращение папы из московского инженера в алтайского конезаводчика удивило всех знакомых, однако ничего особенного в этом все-таки не было. Многие перебираются за город, когда выходят на пенсию. В основном, правда, в Подмосковье, однако и Алтай не такая уж экзотика, тем более что мама оттуда родом и в Горноалтайске живут две ее сестры. Но для Женьки эта перемена была разительной, даже разящей. Слишком много значил для него дом в Подсосенском переулке, чтобы он спокойно воспринял то, с какой безоглядностью папа сделал их общее прошлое несуществующим.

– Жень, но дорого ведь нам не только то, что мы можем потрогать руками, – примирительно произнесла Соня.

– Возможно. – Он смотрел не на нее, а на вереницу автомобильных огней впереди. – Кстати, возьми там в бардачке санитайзер.

– Что взять? – не поняла она.

– Флакон с дезинфицирующей жидкостью. Носи с собой и руки протирай почаще.

– Господи, – вздохнула Соня. – Как в детском саду. Ну возьму, возьму.

«Врачи, наверное, все такие, – подумала она. – Во всяком случае, с его опытом».

От мысли о Женькином опыте ей вдруг стало не по себе. Брат не много рассказывал о своей работе во «Врачах без границ», но о том, что он был на лихорадке Эбола в Либерии, она знала. И что он не паникер, знала тоже. Соединение этих двух знаний заставляло поежиться.

– Как родители? – спросил Женя.

– Да прекрасно. Папа лошадями своими увлечен, мама алтайские травы изучает. Собирается какие-то кремы делать, и даже не то что как хобби, а фирму зарегистрировать. Они меня на Колыванское озеро возили. Там такие скалы! Как замки средневековые. До того красиво, даже не верится, что наяву такое бывает.

– Мне тоже не верилось, когда на Полесье приехал.

Поразительно, как освещается его лицо при любой, даже косвенной мысли об Алесе. Соне показалось, что его профиль мгновенно обвелся сияющей линией.

– Папа меня уговорил верхом покататься, – сказала она. – И представляешь, получилось. Прав он, пока не сделаешь, не узнаешь, на что способен.

– Ну, это очевидно, – пожал плечами Женя.

– Для тебя. А я так мало самостоятельного делала в своей жизни, в основном по течению плыла, что если это и понимала, то абстрактно. В общем, верховая езда освоена. Хотя не могу сказать, что мне понравилось.

– Почему?

– Какое-то огромное живое существо под тобой… Как-то не по себе. Ты ездил на лошадях? – спросила Соня.

– Да. И на верблюдах.

– Колыванское озеро на верблюда похоже, – вспомнила она. – С огромной такой головой. Если сверху смотреть, с вертолета.

– Ты и на вертолете полетала?

– Ага. Папа меня в этот раз решил приобщить ко всему, чего я боялась.

– А мама, как обычно, соглашалась с его решениями.

– Зря иронизируешь. – Соня улыбнулась. – Алеся тоже соглашается с твоими решениями. Такое у вас, видимо, свойство.

– У кого – у нас?

– У Артыновых.

– И у тебя?

– Не знаю, Жень.

Соня действительно этого не знала. С ее решениями приходилось соглашаться разве что коллегам, да и с ними все решалось в основном коллективно. А никаких более существенных решений она и не принимала. Сказать, что всегда соглашалась с решениями, которые принимали мужчины? Определенно нет. Что шла им наперекор? Тоже нет. Но какому алгоритму подчиняется ее жизненное поведение, она не понимала. Видимо, такому же неопределенному и неясному, как и вся ее жизнь.

– Как у вас дела? – спросила она. – Как Сережа, привык к тебе?

– Привык. Соня, я серьезно тебе говорю насчет метро и прочего. И контакты сведи к минимуму.

– Да они у меня и так к нему сведены, – снова улыбнулась Соня. – Я только на работе и бываю.

– Ты каждый вечер то в театре, то на выставке. Это надо прекратить.

Его жесткий тон поразил ее. Он никогда не позволял себе распоряжаться ее жизнью.

– Жень, неужели все так серьезно? – тихо спросила Соня.

– Да.

– Но почему? Всегда же был грипп. У Риты, соседки моей, однажды в пневмонию перешел, она даже в больнице лежала. И года три назад тоже какой-то азиатский был, птичий, что ли. Но никакой же паники никто не поднимал!

– Это не грипп, – сказал Женя. – Это совершенно непонятный коронавирус, такого еще не было. Распространяется стремительно, состояние больных ухудшается почти мгновенно, легкие просто отказывают, и это не единственный фактор летальности. Спроси любого эпидемиолога, он тебе скажет, что нужен немедленный локдаун, иначе это не остановить.

– Что такое локдаун?

– Всех по домам посадить.

– Но это же невозможно! – воскликнула она. – Ну как ты себе это представляешь? Никуда не ходить, ни с кем не общаться… Метро тоже закрыть, что ли?

– Хорошо бы. Но не закроют. Кстати, а ты не можешь из дома работать? – поинтересовался он. – У тебя же всё в компе, легко на онлайн перейдешь.

– Я понимаю, что моя работа не представляется тебе существенной, – обиделась Соня. – Но все-таки она требует моего присутствия. Мы обсуждаем, спорим…

– В скайпе можно спорить. Или есть другая платформа, зум, мы на ней с берлинской штаб-квартирой еще в прошлом году из Мозамбика работали.

– Ну какой еще зум, Жень? – вздохнула она. – Без живого общения ничего не сделать по-человечески.

За этим тягостным разговором доехали наконец до Большого Козихинского.

Увидев бабушкин дом с барельефами в виде прекрасных женских лиц над окнами и ярко освещенное, полное людей кафе на первом этаже, Соня вздохнула с облегчением.

Что было бы с жизнью, если бы не все эти чудесные незыблемости?

Глава 2

Все оказалось не так страшно, как казалось. Соня не знала, расстраиваться из-за этого или радоваться.

Ей было стыдно от того, что посреди общего уныния, фоном которого является болезнь, она живет с ощущением полной гармонии, и было удивительно, как легко она отказалась от всего, что считала неотъемлемой частью своей жизни. Как это – не забежать по дороге с работы в галерею у Никитских ворот, чтобы посмотреть только вчера выставленных там необыкновенных марионеток молодой французской художницы? Как это – не выйти вдруг, под настроение, в четверть девятого из дому, чтобы как раз успеть в консерваторию на второе отделение концерта, в котором исполняют любимого Малера? Как не слетать на два дня в Вену, чтобы посмотреть выставку Брейгеля? А два часа в бассейне «Чайка» утром по средам? А обеденные посиделки в кафе на Малой Никитской? А работа, ее удачная работа, в неспешной своей разумности оставляющая время и силы для разнообразной и такой же неспешной жизни?

Да вот так. Нет этого теперь, и как будто бы не надо.

Работа, впрочем, никуда не делась. Но Соня выполняла ее теперь не в старом доходном доме на Тверском бульваре, а у себя в квартире. Женя был прав: перенести домой все ее издательские дела оказалось не только не сложно – это вообще не потребовало усилий. Немедленно выяснилось, что в зуме обсуждать любые дела гораздо удобнее, чем в офисе: никого не приходится ждать, никто не ссылается на утренние пробки – будто в Москве когда-нибудь не бывает пробок! – или на то, что поезд якобы полчаса простоял в тоннеле метро.

Пробок в городе, правда, теперь не стало, это Соня видела из своего окна. Что делается в метро, она не знала, потому что если где и бывала, то в продуктовом магазине на углу, да и там лишь изредка: заказывать всё на дом оказалось гораздо удобнее, чем тратить время на покупку еды в магазинах, здесь, в центре, еще и дорогих до неприличия.

Собаки, которую пришлось бы выгуливать, у нее не было, а тягостности постоянного пребывания в четырех стенах она почему-то не ощущала вовсе. Может, потому что однажды, в самом начале апреля и локдауна, озираясь, не видно ли полицейских патрулей, пошла на Патриаршие пруды, потом на Тверскую, чтобы посмотреть, что там происходит, и вернулась домой в подавленном состоянии, так поразили ее пустые, то есть совершенно пустые улицы, еще совсем недавно бывшие самыми оживленными в Москве. От их мертвенности стало почти страшно, и пережить это неприятное ощущение еще раз она не стремилась.

А в неожиданно образовавшейся домашней капсуле ей жилось и спокойно, и удобно, и даже приятно. Как мультяшная Масяня, говорившая «ну ее, эту наружу», Соня сознавала, что происходящее во внешнем мире с каждым днем все более становится для нее абстракцией. Может, это объяснялось тем, что среди ее знакомых не было никого, кто заболел бы или, не дай бог, умер. Может, тем, что Израиль полностью закрылся, а значит, о предложении, которое сделал Борис, можно было пока не думать. Соня не понимала, хочет ли на его предложение ответить, а потому вздохнула с облегчением.

Как бы там ни было, она не чувствовала никакого соприкосновения с заоконным миром. И лишь то, что брат находится в самой опасной его точке, связывало ее теперь с действительностью.

Звонил он не каждый день, а самой ему звонить было бессмысленно: его телефон всегда был выключен. И Алесин тоже – как раз перед началом пандемии она перешла работать в реанимацию больницы в Сокольниках, куда Женя устроился, как только решил, что остается в Москве. Они и квартиру собирались снять там же, в Сокольниках, чтобы не тратить время на дорогу, тем более что та, в которой Алеся жила в Тушине, тесна была для троих. Но теперь стало не до переезда: врачей и медсестер, работающих в ковидной зоне, поселили в хостеле рядом с больницей, чтобы они ни с кем не контактировали и никого не заражали. О том, что сами они могут заразиться в любую минуту, Соня старалась не думать. Женя сказал ей по телефону, что все работают в защитных костюмах, так что он последний, за кого стоит беспокоиться, и Алеся тоже, вот она сейчас рядом с ним, передает привет, и через пять минут они ложатся спать.

– А Сережа? – ахнула Соня. – Он что, один дома остался? Давай я его к себе заберу!

– Сонь, ты нас недоумками считаешь, что ли? – Ей показалось, она видит, как Женька поморщился. – Теща сразу приехала и в Багничи его увезла. В Беларусь, в деревню, – уточнил он.

– А школа? – чувствуя недоумком как раз себя, спросила Соня.

– Школы на дистанте. Он из деревни учится.

– Жень, звони мне, а? – попросила она. – Хотя бы раз в день.

– Буду звонить, когда смогу.

Он всегда выполнял обещанное, поэтому по его звонкам можно было понять, какой у него рабочий график, и график этот приводил Соню в ужас. Как он выдерживает такое напряжение, никакого здоровья ведь не хватит!

Да, это было единственное, что врывалось в спокойное течение ее жизни. Но и тревога за брата вписывалась в общую картину обстоятельств, на которые она не могла повлиять.

«Все-таки, наверное, Макс был прав, – подумала Соня. – Если не можешь ничего сделать, то лучше вообще…»

Но тут просигналил зум и пришлось отвлечься от мысли, высказанной когда-то Максимом. Как странно, что он был в ее жизни!..

Совещание по издательскому плану на ближайшее полугодие уже подходило к концу, когда зазвонил ее телефон. Мама звонила часто, а папа никогда, поэтому Соня удивилась, увидев на экране фотографию, которую поставила на его номер. Она сделала ее на Колыванском озере в свой последний приезд и радовалась, что удалось поймать редкую папину улыбку в тот момент, когда он выудил из лунки огромную рыбину.

Соня не узнала его голос. То, что он звучит глухо, как из бочки, можно было бы списать на плохую связь. Но безжизненность, но прерывистость, но сипящее придыхание!.. Все это испугало ее так, что она не сразу осознала смысл его слов.

– Мама умерла, – сказал он. – Сообщи…

– Папа! – Соня закричала так, что на мониторе перед ней вздрогнули в зумовских окошках сотрудники, хотя она отключила у себя микрофон прежде чем ответить на его звонок. – Ты что?! Где ты?!

Но его голос умолк, остался только гул движущейся машины.

– Он не может говорить, мы ему кислород даем, – наконец послышался из этого гула другой, женский голос. – В больницу его везем на «Скорой».

– Куда? – вскрикнула Соня. – В какую больницу?

– В Озерногорск. Ближе нету, а дальше не знаю, довезем ли.

– А… мама?

– Ее тоже везем, – помедлив, ответила женщина из «Скорой». – Отец вам правду сказал. Соболезную.

– Я сейчас выезжаю! – закричала Соня. – Скажите ему, пожалуйста, скажите, что я уже выезжаю в аэропорт!

– Он сыну звонил, – сказала ее собеседница. – Брату вашему, да? Но у того телефон не отвечает. Вы уж сообщите ему сами насчет матери.

– Как папино состояние? – стараясь, чтобы голос не дрожал, спросила Соня.

– Тяжелое. Потому и в больницу едем. Кислород сегодня есть у нас. Повезло.

Слышно было, что машину трясет на ухабах. Соня вспомнила дорогу, огибающую овальное озеро перед родительским домом, и как мама сказала, что здешняя красота искупает все неудобства… Никогда она не сознавала, как огромны эти пространства, как одинок и беззащитен в них человек!

– У него ковид?

Ее голос больше не дрожал, но лишь потому, что онемели губы.

– Пневмония двусторонняя, – ответила Сонина собеседница. – Корона или нет, это неизвестно. У нас лаборатории нету, чтобы определять.

– Пожалуйста, помогите ему, – с трудом выговорила Соня. – Я еду в аэропорт.

– Сделаем что сможем.

Голос в трубке прервался.

«Без пробок быстро доберусь. Днем должен быть рейс. В такси посмотрю. До Барнаула четыре часа. Озерногорск…»

В этот райцентр они с папой ездили зимой, покупали обогреватель. Соня запомнила сугробы вдоль центральной улицы, заснеженные, как в сказке «Морозко», деревья и по-советски одинаковые трехэтажные дома. Что там за больница, что они смогут сделать, когда и в Москве, наверное, мало что могут?.. Мамы больше нет… Обдала ужасом эта мысль. Потом мелькнуло малодушное: вот прилечу и сразу узнаю, что это неправда. Ведь разговаривали всего три дня назад! Мама была совершенно здорова…

Позвонила Жене из такси. Его телефон был выключен, и казалось невозможным оставить сообщение о маминой смерти, но оставила. И что папа в районной больнице, и что она едет в аэропорт, сообщила тоже. Может быть, Женя догонит ее в дороге. А может быть, прослушает сообщение, когда она будет уже в Барнауле.

На всякий случай попробовала дозвониться на городской телефон его больницы, но тот был занят наглухо. Сотни людей набирали этот номер, чтобы спросить о своих больных и мертвых. Соня физически ощутила их присутствие в пространстве частых гудков.

– Жень, – сказала она в это безответное страшное пространство, – я всё сделаю, не думай. Всё сделаю.

Глава 3

– Я здорова.

Он спросил, как она себя чувствует, но отвечать на этот вопрос не хотелось. Вернее, невозможно было ответить «хорошо». Да и не значат ничего ее чувства. А физически она здорова.

– Где ты находишься? – спросил Женя.

– В больнице. У двери в морг.

Он выругался так, как ей вообще не приходилось слышать, тем более от него. Потом сказал:

– Тебя не должны были пускать в больницу. Да еще в морг.

Она хотела ответить, что здесь всем всё равно, потому что все падают от усталости, и некому следить, чтобы она не заразилась, и работать тоже некому и нечем, и нет никаких защитных костюмов, а врачи ходят в масках из сложенной марли, как во фронтовом госпитале из фильма про войну.

Коридор в подвале перед моргом не отличался от больничного коридора, вдоль стен которого лежали на койках люди, и от палат мало отличался, и, может быть, от реанимации, где папа умер за пять минут до того, как Соня подошла к ее дверям.

– Приезжать не надо, Жень, – сказала она. – Мне их отдают. Машина сейчас придет, поедем в Барнаул. После кремации дождусь, когда выдадут урны.

– Где дождешься?

Холодный его голос не мог ее обмануть. У папы был точно такой же. А мамин голос всегда звенел жизнерадостностью. Ей от них не досталось ни жизнерадостности, ни воли.

– В гостинице, – ответила она.

– Соня… – Его голос дрогнул. – Если с тобой что-то случится, я себе никогда этого не прощу.

– Со мной ничего не случится.

– Надень две маски друг на друга. И поверх шарфом обмотайся.

Соня хотела сказать, что маска у нее с собой одна, и ту она обнаружила только в Домодедове, когда полезла в сумку за паспортом. Женя относился к беспечности в этой сфере с яростью, ей непонятной. Раньше непонятной.

– Приезжать тебе не надо, – повторила она.

– Я все равно не смог бы.

При всей его суровости это прозвучало все-таки… Равнодушно? Нет, но как-то странно… Тут дверь морга со скрежетом открылась, вышла женщина со стопкой бумаг, и Соня поскорее выключила телефон, потому что эта огромная женщина в накинутой на плечи военной стёганке заходилась кашлем, и ей не хотелось, чтобы Женя это услышал.

Сама же она перестала обращать внимание на кашель вокруг себя. Какой смысл, все равно ничего с этим не поделаешь. Маски не надевает никто, в том числе и кашляющие, и на это обращать внимание тоже смысла нет. Даже если бы Соня носила с собой пачку этих масок и предлагала каждому встречному, вряд ли многие взяли бы их у нее, и мало кто надел бы. Почему это так, она не понимала. Иррациональность человеческого поведения всегда ее раздражала, но сейчас ей было не до того, чтобы это анализировать. Ей было ни до чего, и не до себя тоже.

Когда умерла бабушка, она была школьницей, витающей в облаках своих фантазий, и бабушкина смерть почти забылась. А с тех пор ей редко приходилось бывать на похоронах, и никогда это не были похороны близких людей.

Происходящее теперь казалось и не похоронами даже, а чем-то призрачным, фантасмагорическим. Из Горноалтайска приехала одна из маминых сестер, тетя Лида, она плакала, обнимала Соню, падала на закрытые гробы в пустом ритуальном зале крематория, просила у сестренки прощения… За что прощения?.. Наверное, так положено… Кем положено?..

– Катя-то не смогла приехать, уж ты прости, – сказала тетя Лида, на минуту перестав всхлипывать. – Сама с короной лежит. Выкарабкается, нет – неизвестно. Горе, горе какое! За грехи наши Господь нам послал!

И она зарыдала снова. Соня ненавидела разговоры о грехах, за которые якобы послан человечеству коронавирус, но и такие разговоры были лучше, чем всё, что пришлось услышать в последние дни.

Сотрудница морга, когда Соня, не выдержав, спросила ее, почему бы при таком сильном кашле не прикрыть хоть чем-нибудь рот, презрительно ответила:

– Вы верите в это, что ли?

– Во что? – не поняла Соня.

– Да в эпидемию эту. Обычный грипп, а шуму-то подняли! Всё американцы придумали. Нажиться на нас хотят. Справки смотрите не потеряйте, а то свидетельства о смерти не выдадут.

Соня не знала, что на это сказать. Ее словно коснулось крыло какой-то темной силы, перед которой она чувствовала такую же свою беспомощность, какую чувствовала перед силой смерти.

Причиной смерти в справках значился оторвавшийся тромб у мамы и пневмония у папы, о ковиде не было ни слова. Может, надо было настоять, чтобы указали и ковид, но анализов никто не делал, а главное, в таком случае ей не выдали бы тела, и настаивать она не стала.

Тетя говорила, что сама заберет урны, но Соня отказалась.

– Я их дождусь, – ответила она. – Не беспокойтесь, тетя Лида.

– Денег тут дай, в крематории, – посоветовала та. – У нас же больницы все забиты, морги тоже. Обождешься, пока урны-то выдадут. – И, окинув Соню сочувственным взглядом, добавила: – А лучше я занесу, ты не сумеешь.

Ни обижаться, ни тем более спорить Соня не стала – отдала деньги, сколько тетя сказала, и та понесла их директору крематория или еще кому-то.

А Соня вышла на улицу, освещенную ярким и радостным солнцем.

Апрель в Барнауле стоял такой, какого в Москве никогда не бывало. Жара под двадцать пять градусов, деревья в яркой зелени, улицы полны веселых гуляющих людей. Ни о каком ковиде никто не думает, о переполненных больницах тоже. Чужой болезни и смерти не существует. Наверное, и всегда было так, просто она не обращала на это внимания. В сумеречном своем состоянии Соня уже готова была согласиться, что так и должно быть, но всё в ней противилось этой мысли, и она просто отогнала ее от себя.

Когда вошла в гостиничный номер, охватила такая слабость, что подумала, не заболела ли и сама; это было очень вероятно. Потом вспомнила, что просто не ела уже сутки. Но есть совсем не хотелось. Легла, не раздеваясь, на кровать.

Она не могла понять, долго ли так лежала. Может быть, уснула, хотя, скорее, просто провалилась во мрак собственного сознания. Как бы там ни было, когда открыла глаза, в комнате было уже темно. Мерцало только окно – уличный фонарь освещал его зыбко и тревожно. Несколько минут казалось, что тревога ее связана именно с этим вот тусклым мерцанием окна, со странным узором пыли на нем. Но потом эта неясная тревога стала превращаться во что-то другое…

Ужас сделался осязаемым, физическим. Человек одинок. Она одинока. Перед нею только смерть. Может быть, смерть станет реальностью прямо сейчас. Ляжет сверху, придавит грудь, горло, и задохнешься, и ничего нельзя будет сделать.

«О чем я, зачем?.. – Сердце колотилось так, словно било под дых. – Почему – одинока? У меня Женя. И его Алеся. И даже их Сережа, да, он теперь их общий, и мой, значит, немножко тоже. Я не должна!..»

Но не помогал этот жалкий лепет, и все доводы, по-своему логичные, не имели ни малейшей власти над темной силой, той же самой, которая обдала холодом в коридоре морга. Она была во всем, эта неодолимая сила – и в лишенных всякой логики словах женщины в военной стёганке, и в мертвых родительских лицах, и в смехе людей на весенних солнечных улицах.

Вся дрожа, обливаясь холодным потом, Соня заставила себя сесть на кровати. Будто за волосы себя подняла. Попыталась включить лампу на тумбочке. Не нашла, как включить. Спустила ноги на пол. Встала. Колени подгибались. Дошла до двери, нащупала выключатель на стене. В люстре зажглась только одна лампочка, и тусклый свет не принес облегчения. Хотя дело не в лампочке, конечно.

Она даже помнила, как это называется: арзамасский ужас. Да, еще в школе, когда читала биографию Толстого, ее поразило то, что он пережил однажды в гостинице в Арзамасе, куда приехал покупать землю. Вот ровно это – иррациональный ужас перед неизбежностью смерти, сознание беспомощности человека перед нею. То, что делает бессмысленными любые людские усилия.

– У меня по-другому, – громко произнесла Соня. – У него тогда все было хорошо, он был знаменитый, счастливый, только что «Войну и мир» написал. У него это в самом деле было иррационально. А у меня есть причины для страха. Рациональные причины. У меня родители умерли. В один день.

От того, что она не просто подумала, а услышала это, стало немного спокойнее. Сознание зацепилось за слова «умерли в один день» и заменило ужас воспоминанием. Как раз тем, которое было с этими словами связано.

Родители никогда не вели с ней задушевных разговоров. Это ее удивляло и немного обижало. Ну, папа еще ладно, он вообще неразговорчив. А мама ведь общительная, любит поболтать. Хотя – вот именно просто поболтать, отстраняясь от чрезмерной доверительности. Поэтому Соня удивилась, когда в последний ее приезд – кто мог знать, что в последний! – мама вдруг спросила:

– Наш отъезд сюда непонятен тебе, правда?

Они вышли тогда вечером прогуляться по протоптанной в снегу тропинке вокруг маленького овального озера, на берегу которого стоял родительский дом. Новый родительский дом, который Соня уже не чувствовала своим.

– Я привыкла, что вы здесь, – ответила она. – Хотя все равно не понимаю, зачем вам это вдруг понадобилось. Папа никогда любви к животным не выказывал.

– Лошадей всегда любил, – возразила мама. – Возле полигона была конюшня, он туда ходил и вечно с ними возился. Просто не рассказывал тебе. Но ты же его знаешь – что он вообще рассказывает? Тем более и работа не располагала к откровенностям.

– Мне казалось, он работу любил как раз, – заметила Соня.

– Трудно сказать. Любил ясные формулировки и рациональные решения. А работу… Слишком мы в ней увязли. Двадцать лет назад, когда институт первые оборонные заказы начал выполнять, всё было по-другому. А в последние годы стал какой-то мрак. Напряжение, подозрительность, за каждым шагом следят, и ощущение, что в любую минуту в чем-нибудь таком обвинят, чего и в голове не держишь. Я видела, что папа пенсии ждет не дождется. И коневодство давно задумал, и именно в глуши этой прекрасной.

Луна светила ярко и радостно. Озерный лед весь был расписан изнутри узорами, похожими на звезды с широко раскинутыми лучами, и такие же звезды сияли в чистом темном небе.

– А ты? – спросила Соня. – Ты совсем-совсем здесь не скучаешь?

– О вас? Так ведь вы давно выросли, Сонечка. У вас своя жизнь. Даже у тебя, не говоря про Женьку.

– А о Москве? Просто о городе, о людях? Это же была твоя жизнь!

– А я уже не уверена, что это была именно моя жизнь, – улыбнулась мама.

– Не замечала, чтобы ты ею тяготилась!

– Я и не тяготилась. Но в той жизни была как бы не я. – И, заметив недоумение в Сонином взгляде, она объяснила: – Тебе этого пока не понять. Как ты ни меняешься от года к году, это еще не глубокая перемена. А потом вдруг происходит не просто глубокая, но какая-то… принципиальная. Ее сразу чувствуешь.

– Ты же совсем еще не старая, ма, – с некоторой растерянностью возразила Соня.

– Не знаю, старость ли это. И физической старости в самом деле не чувствую. Но исчезло ощущение непрерывности жизни. Ну как это объяснить… Вот когда мне исполнилось пятьдесят, то это мне сорокадевятилетней исполнилось пятьдесят. А раньше мне было тридцать. А когда-то еще – двадцать. И всё это была одна и та же я. А теперь – другая. Совсем другая, во всем. – Мама остановилась у края замерзшей воды. – Не умею это назвать, Соня, – сказала она. – Но именно поэтому моя нынешняя жизнь, вот здесь, в глуши, не кажется мне странной. Я все равно переменилась, понимаешь? Если бы сейчас в Москве каждый день ходила по привычному маршруту дом-работа, это, наверное, еще и тяжелее давалось бы – что я другая, а жизнь все та же. В общем, зря говорят, что с возрастом люди всё менее готовы к переменам. По-моему, совсем наоборот! – Мама засмеялась, пнула валенком ледышку, и та заскользила по дорожке, разметенной ветром на замерзшей озерной глади. – У тебя кто-нибудь есть? – вдруг спросила она.

– Только не говори, что разнообразие помогает узнавать мужчин, – усмехнулась Соня.

– Даже не собираюсь говорить такую глупость, – пожала плечами мама. – Мужчин перебирать – только приближать свой час опустошения и равнодушия к жизни. Ни один из них не уникален настолько, чтобы с ним ты узнавала нечто принципиально новое.

– А что же, по-твоему, уникально? – с неожиданным любопытством спросила Соня.

– По-моему, только прожитые вместе годы.

– Ну не знаю… – Соня покачала головой. – У меня на работе корректорша говорит, что из-за квартиры с мужем живет. Не разменять однокомнатную потому что.

– И давно живет?

– Да всю жизнь.

– Значит, врет, не из-за квартиры. А вообще-то… По любви, по расчету, ради детей – это неважно. То есть важно, но до поры до времени. А потом главным становится только число прожитых вместе лет, а все остальное отходит на второй план.

– Мама, ты и сама любишь ясные формулировки! – засмеялась Соня.

– И рациональные решения, да, – согласилась она. – Пойдем, папа нас ждет настойку на кедровых орешках дегустировать.

Обогнули озеро, и окна высокого бревенчатого дома засияли впереди над сугробами, как разожженные кем-то костры.

И все это исчезло навсегда – мамин смех над ледяным озером, сосредоточенность, с которой папа разливал кедровую настойку по рюмочкам, тоже казавшимся ледяными… Все это кануло в бездну!

Горе захлестнуло Соню. Но оно же, как вода, залило и тьму, тянущую к ней свои щупальцы.

Она прижалась лбом к стене и наконец-то, впервые за все эти жуткие дни, в голос разрыдалась.