Текст книги "Песчаная роза"

Глава 29

Поезд пришел в Минск ранним утром. Выйдя на привокзальную площадь, Ксения остановилась. Куда идти, она понятия не имела. Можно было бы обратиться в справочный стол, но она не знала ни года рождения, ни даже фамилии Вероники. Правда, тот день, когда впервые ее увидела, запомнился в мельчайших деталях, поэтому запомнилось, как Сергей сказал: «Здравствуйте, Вероника Францевна». Но вряд ли по одному только имени-отчеству сообщают домашний адрес в справочном столе.

Адрес больницы, в которой работала Вероника, тоже был ей неизвестен. Ксению привезли туда ночью без сознания, а когда наутро Сергей приехал за ней, то, хотя сознание уже вернулось, она меньше всего думала о местоположении больницы, из которой он увез ее на извозчичьей пролетке. Но память, безотчетно внимательная к подробностям, словно наяву показала ей сейчас, как, выйдя тогда с ним на улицу, она оглянулась на табличку «1-я Советская больница». И голые ветки ноябрьских деревьев за окном палаты вспомнились тоже, и как женщина с соседней койки рассказывала тонким надрывным голосом, какие до большевиков в больничном саду яблони были, какой урожай давали и как с его продажи все деньги на больницу шли.

Конечно, за десять лет все могло измениться более чем полностью. Но ведь больница едва ли закрылась… Ксения подошла к газетному киоску и спросила немолодую киоскершу, как пройти в Первую Советскую больницу.

– Которая на Ленина? – переспросила киоскерша. – Так она Третья городская теперь. А Ленина улица раньше Губернаторская была. Свекру моему когда-то грыжу там зашивали, – добавила она, хотя об этом Ксения не спрашивала.

Киоскерша объяснила, как доехать до больницы – на трамвае, потом пешком, но идти недалеко. Подойдя к трамвайной остановке, Ксения вспомнила, что по этой же улице они с Сергеем ехали с вокзала десять лет назад, только тогда здесь ходила конка. Память вела себя с нею в точности как словоохотливая киоскерша – забрасывала ненужными сведениями.

В больничной регистратуре к ее вопросу тоже отнеслись с расположением. Вообще, люди в Минске показались ей более доброжелательными, чем в Москве. Конечно, не великое прозрение, что чем больше город, тем менее открыты горожане, но Ксения подумала, что в отношении Москвы и Минска дело, может быть, не только в размерах этих городов.

– Вероника Францевна? – переспросила в регистратуре старушка, похожая на киоскершу, как родственница. – Так она старшая медсестра в хирургии.

– А можно мне ее увидеть? – с замирающим сердцем спросила Ксения.

– На операции сейчас, – ответила регистраторша. – А как освободится, так и выйдет к тебе. Я санитаркам скажу, что ты ее спрашивала. Только это не скоро будет, дзяучынка моя, – добавила она.

– Я подожду, – заверила Ксения. – Где можно?

– А у садочку пачакай, – перейдя на белорусский язык, предложила та. – Паветра сёння добрае. А то ж на минулым тыдни такия были дажджы, божухна, такия навальницы! Не хвалюйся, я Вероничке скажу, дзе ты.

Больничный сад разросся за десять лет. На яблонях видны были зеленые яблочки, а на одном дереве они уже и зарумянились. Наверное, это была яблоня раннего летнего сорта. Ксения села на лавочку под нею.

Пока она была занята тем, чтобы выяснить, доехать, снова что-то выяснить, – боль, которая физически ощущалась внутри, не исчезла, нет, но как-то отупела и отступила. Теперь же, когда действия сменились ожиданием, боль снова сделалась острой и ее удар оказался таким сильным, что у Ксении потемнело в глазах.

Эта боль была растянута во времени, память уводила к самому ее началу, заставляла мысленно повторять каждый шаг и мучила всеми невозможностями, которые вытекали из каждого шага.

Сергей не вернулся из Минска ни через неделю, ни через две. Ждать вторую неделю, наверное, не следовало, но Ксения все же подождала. Она понимала, что он прав и ей надо уехать вместе с сыном немедленно, но чувство, ускользающее от слов, не позволяло это сделать. Она не поехала ни в пионерский лагерь за Андрюшей, ни в деревню к Домне – сидела дома в странном оцепенении, прислушиваясь к этому своему чувству, тоже странному. Домне, впрочем, написала – кратко, только о значимом. И, бросив письмо в почтовый ящик у метро, не заходя домой, поехала на Лубянскую площадь. Она спешила, чтобы не утратить решимости. В конце концов, если ей не придется выйти из здания, которое люди обходят взглядами, то не все ли равно, войдет она в него в крепдешиновом платье или предусмотрительно наденет теплые шаровары.

Ксения обошла это здание почти кругом, пока заметила наконец у одной из его многочисленных дверей табличку «Приемная». Дежурный, неуловимо напоминающий Федорца, поинтересовался, по какому вопросу гражданка, и она ответила:

– Я хочу сообщить важные сведения о моем муже Сергее Васильевиче Артынове.

Ксения думала, дежурный спросит, кто такой Артынов, но он спросил только ее паспорт и, взяв его, закрыл окошко, за которым сидел, бросив:

– Ожидайте.

Долго ли ожидать, дежурный не сказал, но это было и неважно. Ксения боялась, что ее просто прогонят, велев изложить свои сведения письменно, а раз уж этого не произошло, то сколько времени придется провести перед окошком, не имеет значения.

Она и не поняла, сколько его прошло. Окошко не открылось, но из неприметной двери вышел человек в форме с голубыми петлицами и пригласил идти за ним.

– Итак, Ксения Андреевна, какие сведения вы хотели нам сообщить? – сказал он, когда, пройдя по длинному коридору, вошли в небольшую комнату.

В комнате стоял стол, за столом сидел такой же человек в форме с такими же или почти такими же петлицами. Ее сопровождающий сел рядом с ним, а она, не дождавшись приглашения, села на стул по другую сторону стола, заметив при этом, что в глазах обоих мелькнуло удивление. Но они ничего не сказали, лишь смотрели на нее одинаковыми взглядами, буравящими и пустыми одновременно.

– Перед тем как уехать в командировку две недели назад, – сказала Ксения, – муж сообщил мне, что накануне нынешнего своего приезда в СССР он составил в Париже аффидевит, который был заверен консулом Великобритании. – По быстрому промельку во взгляде первого она поняла, что он не знает, что такое аффидевит. Но ни первый, ни второй не произнесли ни слова, поэтому она продолжила: – Предполагая, что впоследствии не сможет давать свидетельские показания лично, мой муж изложил в аффидевите подробную информацию о деятельности органов НКВД в Европе. Он предусмотрел и заранее оговорил с консулом механизм, с помощью которого этой информации может быть дан ход.

Ксения замолчала. Те двое молчали тоже. Молчание было гнетущим, но ее охватила такая легкость и злость, что она не обращала на это внимания и не собиралась прерывать его первой.

– И какой же это механизм? – наконец спросил тот ее визави, который, как она предполагала, был выше по званию.

– Надежный, – ответила Ксения.

– Почему вы так уверены? – усмехнулся тот, который привел ее сюда.

– Потому что Сергей Васильевич всегда продумывает свои действия исчерпывающе. Если его партнеры в Европе не получат оговоренного сигнала, то распорядятся информацией по собственному усмотрению.

– И кто же должен подать этот сигнал? – спросил старший.

– Я, – ответила Ксения.

– Вы? – усмехнулся другой.

– Да. И сделаю это лишь после того, как увижу моего мужа. Если я отсюда не выйду, то сигнал подан не будет. Я просто не смогу этого сделать, – объяснила она. – Даже если вы добьетесь, чтобы я очень этого захотела.

Легкость и злость подсказывали ей каждое следующее слово. Она сознавала, что сидящие перед ней достаточно опытны, чтобы распознать блеф. Но, наверное, сведения, которые сообщил ей Сергей в купе парижского поезда, даже десять лет спустя и в измененном ею виде показались им убедительными. Или во всяком случае стоящими внимания.

– Хорошо, Ксения Андреевна, – сказал главный, вставая из-за стола. – Мы приняли к сведению ваше сообщение.

Ксения тоже встала.

– Я могу идти? – спросила она.

– Я вас провожу, – ответил первый.

О том, что будет происходить дальше, ни один из них не сказал. И хотя это было единственное, что она желала знать, чутье, которое подсказывало ей, что не надо ни о чем спрашивать сейчас, усилилось, сделавшись почти звериным.

– Заберете паспорт у дежурного, – сказал ее провожатый, открывая перед ней дверь в приемную.

Переходя Лубянскую площадь, Ксения не знала, дойдет ли до дому. Но и до дому дошла, и легла вечером в постель, и назавтра в ней проснулась. Не произошло ничего. Совсем ничего.

И ничего не происходило еще две недели. Что это значит, Ксения не понимала. Возможно, те двое, или сколько их там, испытывают ее терпение. Возможно, что-то решают. Возможно, уже решили не обращать внимания на ее слова и арестовать ее, как только она перестанет этого ожидать. Не понимала она и того, медленно идет время или летит стрелою.

Через две недели, когда Ксения возвращалась из Андрюшиной школы, куда ее срочно вызвали получить учебники для пятого класса, к ней подошел Федорец. Не во дворе подошел, а у поворота в Подсосенский переулок.

– День добрый, – сказал он. – Ну, как поживаешь?

По его тону, одновременно небежному и настороженному, Ксения поняла, что ее обстоятельства ему известны.

– Здравствуйте. Жду встречи с мужем, – сказала она.

– Дался тебе этот муж! Десять лет без него жила, а тут вдруг приспичило. Эх, бабы!

Его слова не стоили даже того, чтобы их опровергать.

– Когда я смогу его увидеть? – спросила Ксения. – Хотелось бы поскорее.

– Мало ли чего кому хотелось бы… – начал было Федорец. И вдруг отбросил дурацкий элегический тон и сказал сухо и жестко: – Зря ты все это затеяла. Я тебе и отвечать бы не стал. И что с тобой делать, знал бы.

«Те, значит, не знают, – стараясь не выдать волнения, подумала Ксения. – И готовы мне ответить».

– Так когда? – повторила она.

– Когда до места доберешься, – сказал Федорец. – Путь не близкий. И сидела б ты лучше дома. Сына растила.

Последнюю фразу он произнес с продуманной угрозой. Ксения похолодела.

Андрюша был ее ахиллесовой пятой. Не требовалось особой догадливости, чтобы это понимать.

– Где находится это место? – спросила она.

– На Дальнем Востоке.

По его прищуру Ксения поняла, что Федорец присматривается к ее реакции. Но ей было не до его психологических изысков – мысль о том, что Сергей жив, захватила ее полностью. И целый сонм сопутствующих мыслей завихрился у нее в голове. Где именно на Дальнем Востоке, как она туда доберется, ведь там, наверное, пограничная зона, сколько времени займет дорога…

– Я должна выехать немедленно, – сказала она.

– Ничего ты ему не должна, – пожал плечами Федорец.

– Как мне узнать адрес Сергея Васильевича? – пропустив мимо ушей это замечание, спросила Ксения.

– Адрес! Думаешь, там улицы-переулки? – хмыкнул он.

Но, наверное, в ее глазах проступало то, что происходило у нее внутри. Федорец достал из кармана галифе запечатанный конверт и протянул ей. Настороженность по-прежнему была заметна в его взгляде, как он ее ни прятал.

Когда Ксения вскрывала конверт, руки дрожали так, что она боялась разорвать вложенный в него листок. Федорец внимательно наблюдал за каждым ее движением, но ей было уже безразлично, заметит ли он ее состояние.

На бумажке в половину стандартного листа Костромину К.А. одной фразой извещали, что ее муж Артынов С.В. отправлен отбывать наказание в Николо-Уссурийск (Дальневосточный лагерь).

Руки у нее ослабели совсем, листок выпал из них, полетел, кружась, на асфальт.

– Ты чего? – Федорец подхватил листок и вернул ей. – Вот бабы! То адрес ей подай, то под ноги бросает.

– Он… он… живой…

Ксения выговорила это с трудом: губы дрожали, зубы стучали.

– Ну вроде того, – усмехнулся Федорец. – Был живой, во всяком случае. Только ехать к нему тебе незачем.

Его ухмылка и слова привели Ксению в чувство.

– Почему незачем? – настороженно спросила она.

– Потому что он не в санатории там. Ворота лагерные поцелуешь и пойдешь себе. Да и к воротам не подпустят.

– На месте это будет понятнее. – Ксения уже овладела собою. – Благодарю вас.

– Ну ты и… – Федорец крутнул головой. – Казалась тише воды, ниже травы, а оказалась упертая, как… Только смотри. – Его голос снова сделался жестким. – Что ты там начальству наговорила, не знаю. Но обманывать не советую. Не те люди, чтобы их обманывать. Если что, в пыль сотрут. И тебя, и пацана. А Артынов твой сам после этого сдохнет. Чего смотришь, как с луны свалившись? Чем его все эти годы держали, по-твоему? Вами и держали. Так что не заигрывайся.

Федорец развернулся и широкими шагами пошел к Лялину переулку, оставив ее в том состоянии, которое бывает, наверное, после удара молнии.

Домна приехала вечером того же дня. Ксения не ожидала ее, дома кроме хлеба и молока даже есть было нечего. Правда, Домна привезла земляничное варенье, но Ксения не могла себя заставить съесть хотя бы ложку.

– Уссурийск, значит, – сказала Домна. – Места нам знакомые.

– Откуда? – удивилась Ксения.

– Брат мой троюродный три года в Приморье провел.

– В лагере?

– Работать завербовался. Из Москвы-то, из Рогожской слободы, ироды наших высылать стали. Он и не стал дожидаться, покуда в скотском вагоне на погибель повезут – сам уехал. Лес валил в тайге, рыбу на побережье заготавливал. Звали в Сучан на шахты, да здоровья не осталось уже. Гиблые там места, – добавила Домна, помолчав. – Гнилые. Болота, комарье, зверье. Нельзя Андрейке туда, детишки там как мухи мрут. И взрослым не выдержать, а уж им…

Ксения опустила голову. Она и сама это понимала. И боль разрывала ее изнутри так, что невозможно было даже заплакать.

– Невозможно, Домна, – проговорила она наконец. – Невозможно не поехать к Сергею. Туда, где он.

– Оставляй Андрейку, – твердо сказала та. – Как я за ним пригляжу, никто не приглядит.

– Я знаю.

– Поплачь. – Домнин голос звучал сурово, но он и всегда так звучал. – Лучше сейчас поплакать, чем при Андрейке потом. Поедешь ведь в Переславль к нему?

– Завтра поеду.

– А к Сергею когда?

– Как только билет смогу взять. Я не хотела их об этом просить.

– Да уж иродов просить – себе дороже выйдет, – согласилась Домна. – Вещей теплых нету у тебя.

– Кое-что есть. Белье с начесом в прошлом году купила, когда зима холодная была. Докуплю, что смогу. Домна, – сказала она, помолчав. – Я из квартиры не буду выписываться и никому не стану сообщать, что уезжаю. Но все равно каждый мой шаг известен и я в их полной власти. Может статься, что не вернусь.

– Это и здесь с каждым может статься, – пожала широкими плечами Домна.

– Если Андрюшу захотят у тебя забрать…

– Ночью за ребенком вряд ли придут, а днем выскользнем. Увезу его в деревню, пересидим.

– Ты как Сережа говоришь, – улыбнулась Ксения. – Он сказал, что если не вернется, чтобы мы с Андрюшей уезжали к тебе в деревню. И что если нас не окажется здесь, то, может быть, эти шестеренки прокрутятся вхолостую.

– Ума ему не занимать, – вздохнула Домна. – Да и ничего не занимать. А жизнь его перемолола. Господь попустил, значит.

– Ничего это не значит, – сердито сказала Ксения. – Он жив, это главное. И я постараюсь оказаться к нему как можно ближе.

– Да, тебя Господь хранит. Может, тебе и поможет.

И вот она сидит теперь под яблоней и не знает, поможет ей кто-нибудь или нет.

Глава 30

Вероника вышла из больничного корпуса и, издалека заметив Ксению, пошла к ней по дорожке через сад. Походка у нее совсем не изменилась за десять лет – в ней даже издалека была заметна та же свободная уверенность в собственных силах. Ксения вспомнила, как, впервые увидев Веронику, подумала, что эта женщина завораживает каждым движением и самим своим существованием. Это не изменилось тоже.

Она встала со скамейки, ожидая, когда Вероника подойдет. И вдруг та остановилась – наверное, узнала Ксению. И дальше не пошла уже, а побежала по дорожке.

– Что случилось? – остановившись перед нею, спросила она. – С Сергеем?

«А взгляд переменился», – подумала Ксения.

Трудно было не заметить, что яркость и ясность, которыми отмечен был этот взгляд, все же потускнели.

– Его арестовали, – ответила она. – И отправили в лагерь на Дальний Восток. Я еду к нему и хотела перед этим спросить вас… Может быть, вы знаете, как все это было. Где его арестовали, как, вообще, хоть что-то…

Это было не единственное, для чего она приехала. Но при виде Вероники, совершенная красота которой не сделалась менее зримой с течением лет, Ксения ощутила такой острый укол ревности, с которым не просто было справиться.

– Я не знала, что его арестовали. – В голосе Вероники послышалось такое горе, что даже ревность у Ксении прошла. Почти прошла. – Он приехал, я все ему рассказала, что с Яшей случилось. Он велел ничего не предпринимать, да я ничего и не смогла бы… И ушел, и больше мы не виделись. Через два дня Яшу отпустили. Вывели из Пищаловского, он идти не мог, люди помогли до дому добраться. В Пищаловском замке тюрьма у нас, – добавила она.

И, сев на лавочку, закрыла лицо руками. Плечи ее сотрясались, слезы текли между пальцами.

– Вероника, не плачьте, пожалуйста, – сказала Ксения. – Я думаю, его арестовали не из-за вас. Вы ни в чем не виноваты.

Вероника отняла руки от лица. Горе смыло тусклый налет повседневности, и ее глаза снова сделались такими синими, что не верилось, как может эта синева существовать не на небесах и не на земле даже, а на человеческом лице.

– А кто ж виноват? – с отчаянием проговорила она. – Я тогда всякий разум утратила. Когда Яшу забрали, у Лазаря Соломоновича, папы его, инфаркт случился, мама тоже слегла. А они ж мне роднее родных. И Яша – ведь он как ребенок… Я не знала, куда кинуться, металась, как курица с отрубленной головой. И решилась Сергею позвонить. Он однажды помог в такой ситуации. Тогда Лазаря Соломоновича арестовали… Матка Боска, что я натворила!

– Даже если так… Я не имею права обвинять вас, – сказала Ксения. – Если бы не я, он без помех располагал бы своей жизнью. И был бы на свободе.

Вряд ли Вероника овладела собой из-за этих слов. Скорее, взяла верх сила ее натуры.

– Давно вы приехали? – спросила она уже почти спокойным голосом.

– Сегодня утром. Завтра обратно в Москву. Оттуда на Дальний Восток.

– А где остановились?

– Пока нигде. Поищу гостиницу.

– Какие теперь гостиницы! – усмехнулась Вероника. – В Москве, может, и удается устроиться, а у нас только по командировочному удостоверению, и то не по всякому. Я понимаю, что вам неприятно меня видеть, – вздохнула она. – Но все же переночуйте у нас, пожалуйста. Лазарь Соломонович и Белла Абрамовна в больнице оба, Яшу я к друзьям в деревню отправила. Отлежаться, и так, на всякий случай. Никто вас не побеспокоит.

– Спасибо, – поколебавшись, кивнула Ксения.

– Только придется еще подождать, извините.

– Не извиняйтесь, у вас же рабочий день. Я посижу в саду.

– Я вам обед пришлю.

Вероника жила на улице Комсомольской. Ехали туда на трамвае, потом шли пешком. Дом был двухэтажный, дореволюционной постройки. Когда вошли в него, Ксения поняла, что раньше он, наверное, принадлежал одной семье, а теперь перестроен под коммунальный быт.

– Это доктора Цейтлина был дом до революции, и при нэпе тоже, – сказала Вероника. – В первом этаже Лазарь Соломонович пациентов принимал, во втором жил с семьей. Я ему на приеме ассистировала, а наверху у него квартировала. Он Сергея вот здесь оперировал. – Она указала на боковую комнату. – Это процедурная была, а теперь общая кухня. На первом этаже десять человек живут.

Дверь в кухню была открыта. Над керогазом стояла растрепанная женщина и помешивала что-то в кастрюльке. Ксения хотела спросить, почему доктор Цейтлин оперировал Сергея, но Вероника уже поднималась по деревянной лестнице на второй этаж, и она последовала за ней.

На втором этаже все было устроено иначе – чувствовалось, что живет одна семья. Двери трех комнат выходили в еще одну общую, смежную с кухней.

– Я вам вот здесь, у Яши постелю, – сказала Вероника, указав на дверь одной из комнат. – Вы отдохнуть хотите, наверное.

Ксения хотела только расспрашивать о Сергее – подробно, о каждом его дне, который был известен этой женщине. Но она понимала, что это было бы все равно как если бы Вероника стала расспрашивать ее, что она делала с Сергеем в монпарнасской мансарде или что происходило в гостиной московской квартиры после того как ушел Павлик и они остались вдвоем.

Вероника дала ей полотенце и показала, где находится уборная. Когда Ксения вернулась в отведенную ей комнату, там уже была разобрана постель – судя по крахмальной свежести белья, Вероника успела ее перестелить.

– Сейчас ужинать будем, – сказала она, появляясь на пороге. – Приходите в столовую, добре?

И исчезла. Ксения обвела взглядом комнату, совсем маленькую и простую. Письменный стол из сосновых досок. Такие же, дощатые, книжные полки. Вообще, книги здесь были повсюду. Собрания сочинений Пушкина, Толстого, Гоголя. Бесчисленное множество тоненьких книжечек – наверное, поэтических, ведь этот Яша поэт. Одна из них, взятая с полки наугад, его книжкой и оказалась. На обложке значилось имя Якуб Пралеска. Стихи были написаны по-белорусски, поэтому Ксения не вполне их поняла, но полистав, поняла зато справедливость слов Вероники о том, что Яша как ребенок: стихи его были чище слезы и родниковой воды. На первой странице стояло посвящение Веронике Водынской.

Ужин был накрыт в комнате размером лишь немногим больше Яшиной. Здесь еще яснее чувствовался домашний уют, которого Ксения и не знала, и не умела, да и не хотела устраивать для себя. Над круглым столом висела на медных цепочках зеленая лампа, освещая комнату ласковым светом, а на скатерти с вышивкой ришелье стояли блюда столь разнообразные, что Ксения удивилась: неужели Вероника для одной себя так готовит?

– Это Белла Абрамовна, – сказала Вероника, когда она похвалила дивные огурчики размером с мизинец и явно домашней засолки. – Я и так-то не великая кулинарка была – из дому рано в гимназию уехала, снимала комнату с колежанкой, потом германская война, курсы медсестер закончила и сразу в госпиталь прифронтовой, потом гражданская, тоже не до готовки было. А потом уже с Лазарем Соломоновичем стала работать, у Цейтлиных жить, и Белла Абрамовна меня совершенно разбаловала. Грибы тоже ее, попробуйте.

Тут Ксения сообразила, что блюда на столе, при всем их разнообразии, представляют собою домашние заготовки, из приготовленного же непосредственно к ужину – только молодая вареная картошка.

Вероника хоть и угощала со всей искренностью, но мысли ее были явно далеки от маринованных грибов. Она думала о Сергее – Ксения поняла это так же ясно, как если бы та сказала об этом вслух.

– Почему доктору пришлось его оперировать? – спросила она.

Вопрос не показался Веронике неожиданным.

– Он меня через границу переводил, в Польшу, – ответила она. – И его из трехлинейки ранили, на советской стороне еще, посреди поля. Это ночью было, и в темноте я смогла его с того поля вытащить. Кровопотеря была большая, но, к счастью, легкое не задето оказалось. В больницу везти его было нельзя. То есть я тогда думала, что нельзя… Лазарь Соломонович здесь, в процедурной у себя, извлек пулю и сшил мышечную ткань.

Ксения вспомнила, что в тот единственный раз, когда видела Сергея раздетым, она заметила у него на боку светлый старый шрам.

Вероника говорила просто и кратко, без подробностей. Но Ксения сразу представила, как все это было: ночь, боль, девушка, которая на себе тащит Сергея под выстрелами… Как она довезла его от границы до Минска, был ли он в сознании, что думал, глядя в синие ее глаза, когда она склонялась над ним? Господи, да разве готов он был заметить какую-то привязавшуюся к нему девчонку, после того как узнал такую любовь!

– Вам так важно было уехать за границу? – от растерянности невпопад спросила Ксения.

– У меня тогда жених был в Кракове, – ответила Вероника. – Уехать в Польшу нельзя было, но пешком уходили многие. У нас же тут в сорока верстах граница. Проводники знали, как перейти. Я думала, Сергей просто проводник. Потом поняла, что нет.

Как она это поняла, Ксения спрашивать не стала. Может быть, Сергей сам ей сказал, кто он. Но скорее, Вероника узнала каким-то иным, для нее тяжелым образом, и именно этим объяснялась твердость, с которой десять лет назад она сказала Ксении: «Я с ним не буду. Ни при каких обстоятельствах».

– Вы так и не смогли попасть к жениху… – тихо проговорила Ксения.

– Не смогла. – Даже невеселая улыбка меняла лицо Вероники так, что при взгляде на него каждый испытывал счастье. – Написала ему, что полюбила другого человека.

Молчание повисло над столом.

– Я не только чтобы спросить, как Сергея арестовали, приехала, – наконец произнесла Ксения. – Я должна была вам сказать, где он. Было бы бесчестно с моей стороны, если бы не сказала.

– Я это поняла. Спасибо вам.

– Вы… поедете к нему?

– Нет.

– Вы и теперь не можете забыть того, что тогда случилось? – спросила Ксения.

– Что тогда случилось – не на границе, а после, – лучше вам не знать.

– Я догадываюсь. То есть знаю, в чем состояла его работа.

Вероника подняла на нее взгляд и сказала:

– Вы адмысловая.

– Какая? – переспросила Ксения.

– Редкостная, – ответила та. – Я таких не встречала. Да таких, как вы, больше и нет, наверное.

– Но ведь вы его любите, – сказала Ксения. – Не знаю, любит ли он вас до сих пор, но вы его любите точно, я знаю, я чувствую!

Вероника молчала. Потом проговорила с такой болью, как будто каждое слово обжигало ей губы:

– Да. У меня это не прошло и не пройдет, я всегда понимала. Когда он меня просил в Москву с ним уехать и за границу потом… Может, ошиблась тогда, и надо было через все переступить. Но я не смогла. Знала, что его все равно заставят делать, что они хотят. И не смогла. – Она замолчала. Потом произнесла с обычной своей ясностью: – А теперь-то что же? Ни Яшу не оставить, ни родителей его. Так жизнь сложилась. Не будем больше об этом. Я вот что должна вам отдать.

Вероника достала из кармана своей юбки небольшой кожаный мешочек, затянутый шелковым шнурком. Она развязала шнурок и вытряхнула на стол содержимое мешочка. Ксении показалось, что на скатерти сверкнули ледяные искры.

– Что это? – спросила она.

– Бриллианты, – ответила Вероника. – Возьмете с собой.

– Как с собой? – не поняла Ксения. – Зачем?

– Затем, что чекисты их любят. И много что за них готовы сделать. Я понимаю, что это опасно, – кивнула Вероника, заметив ее протестующий жест.

– Дело не в том, что опасно. Просто я не могу у вас их взять. Что вы, в самом деле!

– Их Сергей когда-то Лазарю Соломоновичу отдал, – сказала Вероника. – За операцию. А вы же не знаете, что вам Бог готовит. Вдруг Сережину жизнь за блискучие камушки выкупите?

– Вам тоже может понадобиться выкупить чью-то жизнь, – тихо произнесла Ксения. – И вы тоже не знаете, что там впереди.

Она вспомнила, как гуляли по алжирской Касбе и Сергей рассказал, что монахи-тринитарии выкупили из плена Сервантеса. Воспоминания являлись ей в самые неожиданные минуты, мучая и принося счастье одновременно.

– Хорошо, – кивнула Вероника. – Мы тогда их с вами поделим. Два мне, два вам. Ваши я в льняной лоскуток зашью, а вы потом в белье к себе.

Она произнесла это завершающим тоном.

– Спасибо, – сказала Ксения.

– Как же вы узнали, где он? – спросила Вероника. – Ведь никому не говорят.

– Я их обманула, – ответила Ксения. – Долго рассказывать, как, но в общем – просто обманула. Пришла к ним, наплела бог знает что.

– Куда пришли?

– К ним, на Лубянку. Повезло, что они поверили. Или выждать решили, быть может.

– А если б не поверили? – Голос Вероники неожиданно сделался таким суровым, что Ксении стало не по себе. – И выжидать не стали бы? Если б сразу его привели и при нем ногти у вас стали рвать, как Яше они рвали?

– Я об этом тогда не подумала, – чуть слышно произнесла Ксения. – И раньше тоже… Я всегда была легкомысленна и эгоистична.

Она вспомнила, как сказала на варшавском вокзале: «Я не буду спасать свою жизнь без тебя», – и каким взглядом Сергей посмотрел на нее. Лишь недавно она поняла то, что он понимал уже тогда.

– Не корите себя, – сказала Вероника. – Думали или не думали, а ребенка уже носили, и Сергей бы вас все равно с руки не стряхнул. Кто у вас родился? Я его не смогла спросить…

Она замолчала.

– Сын, – ответила Ксения. – Извините, я пойду. Спасибо за ужин.

Она уже погасила свет и лежала, рассматривая на стене беспокойную тень от освещенного фонарем дерева за окном, когда Вероника постучалась в дверь.

– Я все-таки должна вам сказать. – Она остановилась на пороге. – Цяжарная я. Беременная. Яша много лет меня любит, но я не могла с ним. Обманывать не могла. А когда его из Пищаловского привели, и руки его я увидела, и всё, что они с ним сделали… Вот так и вышло. Может, жалость это и не обман даже. Не знаю. Да и какая теперь разница. Но если б не ребенок, поехала бы сейчас к Сергею, и ни вы б меня не удержали, ни жалость.

Дверь за ней закрылась. Тень на стене замерла – наверное, ветер стих.

– Мама, – спросил Андрюша, – а когда я вырасту, меня полюбит кто-нибудь так, как ты любишь папу?

Его отпустили из пионерского лагеря проводить мать до автобуса, и они остановились у Плещеева озера.

– Да, – ответила Ксения. – Иначе и быть не может.

– А вы с папой на меня не обидитесь? Я ведь тоже буду ее очень сильно любить.

– Не обидимся, мой хороший. Мы будем счастливы твоим счастьем.

– Вы вернитесь только поскорее, – вздохнул он.

От его волос пахло озером и лесом, и, когда Ксения уже не могла его видеть из-за поворота дороги, весь он оставался в ней своим ясным голосом, и этим запахом, и песчаными, как у ее отца, глазами.

И болью, которая рвалась теперь у нее изнутри бесконечным, безудержным рыданием.