Текст книги "Песчаная роза"

Глава 4

Вместо Жени ее встретил в аэропорту незнакомый парень, доброжелательный и бледный. Он позвонил, когда Соня выходила в зал прилета, и взял у нее из рук сумку с урнами так естественно, словно они были знакомы всю жизнь и у нее не могло вызвать возражений его вмешательство в такую не предназначенную для посторонних ситуацию.

– Евгений Андреич попросил вас встретить, а мне и не трудно. Ему уже получше, но еще сидеть и сидеть, – сказал этот молодой человек после того как сообщил, что его зовут Саней и он работает санитаром в больнице в Сокольниках.

– Где сидеть?

Хорошо, что он забрал сумку: Соня могла бы ее уронить, потому что остановилась как вкопанная.

– Он в кабинете у себя самоизолировался, – ответил Саня. – Оттуда и отделением руководит. Что делать, не заменишь же его.

– Женя болен? – с ужасом прошептала она.

– А вы не знали? Ну и хорошо. Все хорошо уже, просто на изоляции отсидеть надо, положено так. Да у нас все переболели. Я уже отсидел, завтра на работу выхожу. Тест отрицательный, не волнуйтесь, не заражу вас.

– Я не волнуюсь.

Уже в машине Саня рассказал, что вообще-то он тренер по плаванию, но теперь вот пришлось сменить занятие.

– Как только сказали, что бассейны закрывают, я думаю: ёлы-палы, и чего теперь? Курьером еще не факт, что устроюсь, многие ж без работы остались. Ну и поныл на эту тему в последний день, когда бассейн работал. Типа хоть с голоду помирай. А тут Евгений Андреич в раздевалку зашел. Их тогда отпускали еще, а ему же плавать необходимо, с такой-то работой как без релакса? С какого еще голоду, говорит, нам санитары нужны, приходи и работай. Я и пришел.

Уже потом, дома, когда наконец позвонил Женя, выяснилось, что Алеся болела тоже, и тяжело, была на кислороде, и это было еще в марте, просто Соне не говорили. От того, что ей не говорили, она почувствовала не обиду, а горечь. Но какая разница, что она чувствует? Надо решить с похоронами.

– На Донском ведь? – спросила Соня.

На Донском кладбище была могила бабушки Лизы.

– Если разрешают сейчас.

Женин голос звучал виновато – может быть, из-за того, что он скрывал от сестры свою и Алесину болезнь. Господи, ему еще виной терзаться! Соне стало стыдно, что она могла испытывать даже подобие обиды на него.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Уже ничего. Правда, ничего, Сонь. Обоняние пропало, но это не существенно.

– А Алеся?

– Работает.

– Я схожу на Донское, узнаю, как урны к бабушке подхоронить, – сказала Соня.

– Даже не думай ходить. Я туда позвоню.

– Жень, я тоже могу позвонить, – вздохнула она. – У меня времени точно побольше. И что вы со мной, как со стеклянной?

– Позвони ты, – не отвечая на все остальное, не существенное, согласился он. – Учитывай только, что я раньше, чем через две недели, вряд ли выйду. Так и договаривайся.

Самостоятельно договориться с администрацией Донского кладбища Соня все-таки не смогла. Даже когда удавалось дозвониться хоть по какому-нибудь телефону, ее отфутболивали от одного сотрудника к другому. Наконец она вспомнила, что на Донском работает сестра директора издательства, попросила его помочь, и он помог – разрешение было получено, день назначен.

Женя впервые приехал к ней в этот день. Когда Соня увидела его на пороге, счастье окатило ее такой высокой волной, что она едва не захлебнулась, и, обняв брата, не заплакала только потому, что ей стыдно было в день похорон плакать от счастья.

Соня ожидала увидеть его изменившимся после болезни, но он не изменился совсем, и она поняла, почему: всегда работал на пределе сил, и даже выход за эти пределы не мог изменить его по сути, по той сути, которая проявляется во всем, и во внешности тоже. Появились только темные полосы на переносице и вокруг глаз. Но точно такие она уже видела у Сани, который встречал ее в аэропорту, и он же объяснил: это от защитных очков, они затягиваются туго, прилегают к лицу слишком плотно, оттого и пролежни, ничего с этим не поделать.

А Алеся изменилась, и заметно. Не потому что похудела, хотя и похудела, и побледнела так, что казалась прозрачной, и синие, озерные ее глаза стали еще больше, словно разлились по лицу. Но главное изменение состояло не в этом. Алеся и раньше была серьезная, Соне казалось, не по годам, а теперь и совсем исчезла в ней та беспечность, которая, пока есть она в человеке, помогает ему ускользать от давления жизни. Соня подумала, что страшно за того, с кем такое случается… Но тут же заметила быстрое движение, которым Женя, сев за руль, коснулся Алесиной руки, и решила, что, наверное, есть какой-то другой способ выдерживать давление жизни, и Алеся вместе с ее братом, в котором беспечности не только нет, но и никогда не было, этот способ знает.

В бабушкиной могиле были уже пробурены две глубокие узкие лунки, рядом с ними лежали две жестяные таблички с родительскими именами, и стоял поодаль могильщик, дожидаясь, когда можно будет засыпать лунки землей. Накануне Соня написала сообщения всем родительским друзьям и коллегам, телефоны которых нашла в записных книжках, извинилась, что не может позвать их на похороны, что не будет поминок… Она понимала, что никакой ее вины нет, и если бы не карантин и кладбище не было бы закрыто для посещений, то проститься пришли бы многие. Но все-таки ей было не по себе от того, что над могилой стоят только они втроем. Как будто никто больше, ни один человек не сохранит память об их родителях…

Один человек на кладбище все-таки появился, когда всё уже закончилось. Неизвестно, как ему удалось войти. Правда, пришел он не на похороны – стоя чуть позади Жени с Алесей, Соня заметила, что он положил на соседнюю могилу букет пионов и не решается подойти поближе к ним. И тут же узнала его: бывший сосед по дому в Подсосенском переулке. Как странно! Он-то откуда узнал?

– Здравствуй, Соня, – негромко сказал он, все-таки подойдя. – Бабушку пришли навестить?

Ей стало неловко от того, что он помнит ее имя, а она его нет, хотя он жил с ней не только в одном доме, но даже в одном подъезде. Правда, он был ровесником не ее, а родителей, но все-таки не маленькая ведь она была, когда уезжала из Подсосенского, чтобы помнить теперь только имена своих подружек.

– Нет, – так же негромко ответила Соня. – Мы…

Но он уже всмотрелся в две новые таблички на бабушкиной могиле и сказал:

– Ох ты, горе какое…

Женя обернулся, Алеся тоже.

– Здравствуйте, Игорь Павлович, – сказала она.

Соня заметила, как сосед вздрогнул. Но голос его звучал уже ровно, когда он ответил:

– Здравствуй, Алеся. – И добавил: – Женя, соболезную вам с Соней.

Оказалось, он пришел навестить могилу своих родителей. Что они похоронены рядом с бабушкой Лизой, было куда менее удивительно, чем то, что Алеся, оказывается, год назад ухаживала за его больной мамой и жила в том самом доме в Подсосенском переулке. То есть и это, может, не было удивительно само по себе, но вот то, что все они каким-то неуловимым образом связаны друг с другом, и встретились на пустом кладбище, и именно сегодня, было уже совпадением не самым обыкновенным. Но значит ли оно что-нибудь? Кто это знает!

Они медленно пошли по аллее к воротам.

– Родители от ковида умерли? – спросил Игорь Павлович.

– Да, – ответил Женя.

– Они же в деревню куда-то уехали? На Алтай?

– Уехали. – То, что послышалось в Женином голосе, показалось Соне пугающим. – В деревне тоже люди. Пришли и заразили.

О том, что родителей заразили соседи, рассказала тетя Лида. Еще в Барнауле, пока, не находя в себе сил даже выйти из гостиницы, Соня ожидала, когда ей выдадут урны, та пообещала, что съездит в дом у озера, посмотрит, заперт ли он, что с отоплением, что с хозяйством, что вообще со всем. Соня была ей благодарна – сама она с этим не справилась бы. Одна лишь мысль о том, что сейчас происходит с папиными лошадьми и как с ними быть дальше, приводила ее в оторопь. После поездки тетя Лида сообщила, что дом и конюшню готов купить глава местной администрации, он за всем этим сейчас присматривает, и надо бы Женечке с Соней всё ему и продать, как только в наследство вступят, а мужик из соседнего дома всем хвастается, что он вот горя не знал, покуда ковидлой болел, чихал-кашлял, и больше ничего, а городские эти хлипкие, уж он к ним вместе с жёнкой каждый день тогда заходил, говорил, чтоб почаще в бане парились, и будут здоровы, а они вон как, померли оба.

Рассказывать обо всем этом сейчас Соня, конечно, не стала. Но Игорь Павлович и сам все понял.

– С этим ничего не поделать, Женя, – сказал он. – Все равно что взывать к совести человека, который тебя избивает.

– Наверное. – Ясным майским днем Женины глаза сверкнули ледяными искрами. – Я не стал бы взывать точно.

– Вот и не думай об этих людях.

– Стараюсь.

Соня только теперь поняла, что брат думает о людях, убивших их родителей, постоянно. Это понимание ужаснуло ее. С Жениным стоицизмом непомерным – кто знает, какая соломинка может переломить ему спину?

– Вы в Подсосенском живете, Игорь Павлович? – поскорее спросила она.

– Давно не живу. А после маминой смерти мы с братом и квартиру ту продали, – ответил он.

– Не жаль было? – спросил Женя.

«Вот зачем спрашивает? – расстроенно подумала Соня. – Только душу себе надрывает!»

– Да нет, – пожал плечами Игорь Павлович. – Это холодный дом, у меня всегда было такое ощущение.

– Почему? – удивилась Соня.

– Ну а какой? Конечно, не Дом на набережной, но что-то вроде. Сталин в нем квартиры давал, потом жильцов поквартирно изымал и расстреливал. А это же в стенах остается. Моего деда, который в тридцатом году въехал, именно таким образом и изъяли. Да и вашего тоже, наверное.

– Нашу квартиру прадед получал, – сказала Соня. – Но мы только имя его знаем. А про жену его и вовсе ничего не известно.

– Как раз про жену известно, – возразил Игорь Павлович. – Мне отец рассказывал.

– Да что вы! – воскликнула Соня. – А что рассказывал?

– Что она ему, шестилетнему, давала уроки французского. Была группа из пяти человек, занимались у нее дома. Отец говорил, она хорошая была учительница. Какой-то у нее был метод интуитивного усвоения языка, это он позже понял, конечно. Еще говорил, что она в мужа своего была безумно влюблена.

– Как он в шесть лет это заметил, интересно? – улыбнулась Соня.

– Был наблюдательным ребенком. Он мужа этого видел только однажды, но запомнил, что когда тот вошел в комнату, учительницу охватило огромное счастье. Как уж это выразилось, не знаю. Вернее, не спрашивал. Я все это вообще вполуха слушал.

– Как ее хоть звали? – спросил Женя.

– Не запомнил. – В голосе Игоря Павловича послышались извиняющиеся нотки. – В смысле, я не запомнил. Отец-то знал, конечно. Теперь уже не спросишь.

«Почему мы не спрашивали? – подумала Соня. – В архивы даже в голову не пришло пойти, и это мне, с моей-то специальностью. Да просто соседей поспрашивать, вот же, детские воспоминания всплывают. Как необъяснимо и стыдно!».

У ворот простились, и Игорь Павлович пошел к своей машине.

– Он мне предлагал с ним жить, – глядя ему вслед, сказала Алеся. – Да Бог уберег.

По тому, как напряженно она держалась и как старательно Игорь Павлович не смотрел в ее сторону, Соня уже догадалась, что отношения между ними не ограничивались служебной сферой. Но обсуждать это ей не хотелось, к тому же неизвестно, знал ли об этом Женя и хотела ли Алеся, чтобы он об этом знал.

Она перевела взгляд с Алеси на брата и поняла: нет на свете ничего такого, что они хотели бы утаить друг от друга. Это счастье? Или счастье состоит в чем-то другом, а это лишь всем видимое его проявление? Соня не знала.

– Почему – уберег? – спросила она. – Игорь Павлович очень приличный человек.

– Да, – кивнула Алеся. – Но я его совсем не любила. А все равно чуть было не согласилась. Но Бог от обмана уберег.

«А что я от Макса ушла – тоже Бог уберег? – подумала Соня. – Да нет, наверное».

Неизвестно, всматривается ли Бог в дела человеческие так внимательно, как принято думать; в этом она сомневалась. Но что Богу нет никакого дела непосредственно до нее, даже и сомнений у Сони не было.

Глава 5

Она думала, что в Москве, в стенах хоть и не совсем родных, но все-таки знакомых с детства, с того времени, когда приходила в эту квартиру к бабушке Лизе, ей станет полегче. Но всё не становилось: приступы страха повторялись снова и снова. Если бы Соня могла объяснить их боязнью заразиться, заболеть, то, может, и страха никакого не было бы. Но заразиться ей было не от кого, а если бы это случилось, Женя ее не оставил бы, и с ним она не боялась ничего. То есть приступы страха были необъяснимы. Наверное, есть от этого лекарства, но чтобы их получить, надо идти к психологу. К доверительным беседам с каким-то не известным ей человеком она относилась скептически, сама ни одного психолога не знала, а получить лекарства без таких бесед вряд ли было бы возможно. В общем, Соня решила, что надо просто меньше всматриваться и вслушиваться в собственное состояние, а переключать внимание на что-нибудь другое.

Это здравое намерение имело лишь один недостаток: вдруг оказалось, что в привычной повседневности просто нет вещей, которые остались бы для нее значимыми. Книги, музыка, фильмы – из всего этого словно выпарилась влага, все сделалось безжизненным, как морская соль. Ничего не значили и вялые разговоры с разными людьми, которые так же, как она, сидели перед экранами и так же, как она, думали о том, чтобы избыть свою тоску от того, во что превратилась жизнь.

Поэтому она обрадовалась, когда однокурсница Маруся Алексеева пригласила ее на день рождения. Если бы Соня сообщила о приглашении брату, он скорее всего сказал бы, чтобы она сидела дома. Когда в середине июня в Москве отменили карантин и на улицы сразу высыпали веселые толпы, он только и заметил, что все радуются так, будто отменили не карантин, а коронавирус, хотя никаких оснований для радости нет, у него в реанимации по-прежнему ни одной свободной койки.

В общем, беспокоить Женю мелкими делами своей бессодержательной жизни Соне совершенно не хотелось. К тому же от красоты раннего городского лета, от всей его кружевной зелени веяло безмятежностью. Может, это ощущение было мнимым, но она решила ему поддаться, тем более что Маруся жила в пентхаусе и устраивала вечеринку на его открытой веранде. К тому же Соня вспомнила про платье, которое купила накануне пандемии и ни разу не успела надеть. Бронзового цвета, без рукавов, с глубоким треугольным декольте и разноуровневой бахромой из стекляруса по подолу, оно имитировало флэпперский стиль столетней давности и к пати в пентхаусе было в самый раз. И колье с песчаной розой подходило к нему. Ну, или просто к Сониным глазам подходило.

Новый жилой комплекс был упрятан среди домов Остоженки так ловко, что сливался со старыми постройками. Спроектирован он был с хорошим современным вкусом, без пошлой стилизации под смесь модерна с ампиром. Охранники трижды проверили у Сони документы, каждый раз требуя приспустить маску и окидывая ее взглядами такими профессиональными, словно стерегли военный объект, на который стремился проникнуть враг.

Дверь Марусиной квартиры открыла горничная, похожая на шоколадницу с пастели Лиотара. Соня, конечно, знала, что Маруся вскоре после университета вышла замуж за какого-то очень богатого человека; Борис говорил про таких, что они вовремя припали к нефтяной трубе и вовремя же сделались чиновниками. Но все-таки три охранных поста и горничная в стилизованной униформе – это как-то слишком.

Сама же вечеринка оказалась непринужденной. Пришли Марусины подружки с мужьями и без, пришли друзья ее мужа, доброжелательного и спортивного. Официанты разносили аперитив и крошечные корзиночки, сплетенные из овощных нитей и наполненные легкими закусками. Гости были без масок, но на просторной веранде веял такой приятный ветерок, что и официанты, пожалуй, могли бы маски снять, однако не снимали.

– Здесь у нас прямо бриз, правда? – сказала Маруся, когда они с Соней на минуту остановились вдвоем у высоких перил веранды. – На Кипре сейчас такой же.

– Ты, наверное, соскучилась по кипрскому бризу, – улыбнулась Соня.

Она знала, что у Марусиного мужа есть на Кипре вилла, ее даже прилашали туда однажды вместе с Максимом, но они как раз тогда расстались, и визит не состоялся. А теперь уж когда и состоится, непонятно. Иногда Соне казалось, что наглухо закрытые границы – это навечно.

– Не успеваю соскучиваться! – засмеялась Маруся. – Мы же туда летаем.

– Как летаете? – не поняла Соня. – На чем?

– На Колином джете.

– И вас пускают?

– Ну конечно! Всех пускают, кому надо и куда надо. Это теперь дорого, но не дорого-дорого.

Известие о том, что летать куда надо пускают всех кому надо, Соню покоробило. Но сосредоточиваться на этом она не стала. Джета у нее нет, виллы на Кипре тоже, и даже шенгенская виза кончилась, так что в Европу ее в любом случае не пустят.

– А вообще, Сонь, в Москве вели-ко-леп-но! – заключила Маруся. – Особенно сейчас. Лучше города для жизни нет, проверено.

– Климат все-таки не лучший, – непонятно зачем возразила Соня.

– Я тебя умоляю! Мы не дождевые черви, чтобы думать о климате.

– Дождевые черви не думают.

– И правильно делают. В Москве можно всё, вот что важно. Что нравится, то и делай, никто тебе не будет правилами дурацкими на мозги капать. И всё под рукой, в любую минуту что хочешь принесут, хоть кефир, хоть «Феррари», и хоть ночью, хоть когда, а не то что выходные там у них, профсоюзы и вот это всё.

Чем-то чужим и чуждым повеяло от Марусиных слов. Это было явственнее, чем июньский бриз, и при всей чуждости казалось знакомым… Но осмыслить свое странное ощущение Соня не успела: на веранду вышли музыканты, струнный квартет, и музыка вплелась в журчание разговоров, отвлекая от неприятных размышлений.

Музыку, правда, никто не слушал, хотя музыканты этого заслуживали, но все-таки звучал Вивальди, а не попса. Соня видела европейские вечеринки только в фильмах, однако не сомневалась, что они вылядят так же, как эта: приятный смолл-ток, приветливые улыбки, с хорошим и неброским вкусом одетые люди, и не чрезмерные ароматы их духов сочетаются друг с другом так, словно это сочетание тщательно подбирали.

– А можно мне пожалуйста посмотреть твое колье?

Загорелая, со спортивными руками дама, подошедшая к Соне, была ей не знакома, но, как часто бывает на вечеринке для своих, все заведомо перешли на «ты».

– Пожалуйста, – кивнула Соня, снимая колье с песчаной розой.

– Берберское серебро, – повертев его в руках, знающим тоном заметила дама. – С добавлением меди.

– Да, не дорогое, – согласилась Соня.

– Это как посмотреть, – возразила дама. – Видишь, какой на нем орнамент? Магические знаки. Кто его знает, что они такое. То ли астральную защиту пробивают, то ли наоборот.

В чем заключается астральная защита, чем ее пробивают и что значит «наоборот», Соня не знала, но это ее и не интересовало.

– Орнамент красивый, – дипломатично подтвердила она.

– Главное, аутентичный. Я такие вещи специально ездила изучать, – сообщила дама. – В Цфат, к каббалистам.

– При чем здесь каббалисты? – удивилась Соня. – Это же берберское серебро, а берберы мусульмане.

– Алгоритмы мироздания едины.

Разговор явно устремлялся в такую область, к которой Соня относилась не только без интереса, но и без малейшего доверия. Она уже подумывала, как бы этот разговор поскорее свернуть, но по счастью и думать не пришлось. Подошел мужчина, крепкий, словно из плотного теста выпеченный, с выбритой до состояния бильярдного шара головой, и сказал с веселой бесцеремонностью:

– Алинка, не засирай девушке мозги своей мистикой дурацкой! С еврейцами будешь про каббализм перетирать.

– Кто б меня пустил к еврейцам! – хмыкнула Алина. – Они же от ковида круговую оборону держат. – И объяснила Соне: – От мужа понимания не дождешься. Мы с ним во всем антиподы.

– Кроме гедонизма, – уточнил муж.

– Это да, – согласилась Алина. – Витя и сам любит хорошо пожить, и другим дает.

– Ну это смотря каким другим, – усмехнулся Витя. – Кого нельзя распускать, тех не распускаю.

По тому, что его тон сделался повествовательным, Соня поняла, что сейчас он начнет излагать свое жизненное кредо. Ни разу она не сталкивалась с тем, чтобы человек, склонный это делать, сообщил что-либо, стоящее внимания. В сочетании с намерением его жены поговорить про астральную защиту… Весь вечер, может, и не испортят, но время отнимут. И Маруся, как назло, куда-то исчезла! Кроме нее, Соня никого здесь не знала и не могла рассчитывать, что кто-нибудь знакомый избавит ее от утомительной парочки.

Алинин муж не обманул ожиданий.

– Сейчас время такое, – завел он, – что людей надо в кулаке держать. А то корона-карантин, заболел-умер – смотришь, уже никто не работает, все балду пинают онлайн.

– Но все действительно онлайн сейчас работают, – озираясь в поисках возможности улизнуть, рассеянно заметила Соня.

– У меня – категорически нет. – Повествовательность вдруг испарилась из Витиного голоса, как и не было ее. – Мне в хорошую копеечку влетело добиться, чтобы производства мои не остановили в регионах. И я теперь позволю, чтоб московский офис по домам засел? Нет, котятки, так дело не пойдет. Кто желает по домам – заявление об увольнении.

Слова «волчий оскал» всегда казались Соне метафорическим преувеличением. И вот она впервые увидела его воочию. Что заставило этого Витю вдруг продемонстрировать такой оскал совершенно незнакомому человеку, было ей непонятно. Может, какой-нибудь свежий конфликт, может, падение доходов. Но что бы ни было…

– Но ведь люди в самом деле заражаются, болеют, умирают! – воскликнула она. – Как же можно их вынуждать…

– Нужно их вынуждать, – отрубил Витя. – Пока я им деньги плачу, я и буду решать, жить им или умирать.

Соня была так потрясена, что не находилась с ответом.

– Вить, Вить, да ладно тебе грузить! – примирительно произнесла его жена. – Ей-то какое до всего этого дело?

То ли слова супруги возымели действие, то ли пар был выпущен – развернувшись на сто восемьдесят градусов, Витя направился к столику, за которым бармен разливал коньяк и джин.

– Не обращай внимания. – Алина протянула Соне колье. – У него такой гемор на работе, не передать. Топ-менеджер его съездил в Сочи на выходные, вернулся с короной, температура-кашель, все дела, но вышел в офис, естественно, у Вити не забалуешь. Ну, заразил пару человек, может. А может, они в магазине заразились, пусть докажут! И представь, эти белые воротнички хреновы такую истерику устроили, такие права человека качают, что мама не горюй.

– То есть ваш муж считает сотрудников своими рабами? – Соня чувствовала, что задыхается, произнося это – И позволяет себе решать, кому из людей жить, кому умирать?

Что-то странное мелькнуло в Алининых глазах. Цепкое, или злое, или высокомерное? Соня не знала, как это назвать. Но она уже и не искала слов – ненависть и ярость заливали ее изнутри, подступали к горлу, как рвота, сжимали его спазмами.

– А кто они, римские граждане, что ли? – с убийственной ясностью проговорила Алина. – По умолчанию рабы, да. Побузят, как рабам положено, и за пайкой на брюхе приползут. А если Витя не даст, то и сдохнут. Так жизнь устроена, пора знать.

Черно-алые пятна заплясали, взвихрились у Сони перед глазами. Но горло, наоборот, освободилось от спазмов.

– Ты просто дрянь, – глядя в цепкие Алинины глаза и отчетливо выговаривая каждое слово, сказала она. – Вы оба – гнусные твари.

И, размахнувшись, ударила ее по щеке ладонью, как тяжелой мокрой тряпкой.

Летняя часть «Времен года» закончилась ровно в эту минуту, и пощечина прозвучала в наступившей тишине так громко, что все обернулись.

Соня надела колье. Защелкнула застежку под песчаной розой. И пошла к выходу с веранды, подгоняемая московским бризом, как попутным ветром.