Текст книги "Песчаная роза"

Глава 31

Хорошо, что удержалась от слез при Алесе. Не расстроила ее этой слабостью. А Роман не воспринял слезы как слабость, так ей вдруг показалось.

Соня никогда не считала себя боязливой, но только теперь поняла, что у нее просто не было возможности проверить, так это или нет. В детстве не любила опасных приключений – когда надо куда-нибудь залезть и откуда-нибудь спрыгнуть, – но не участвовала ни в чем подобном именно потому, что не любила, вообще же ее в них участие не было обязательным, его можно было избежать без особенных усилий. В юности не участвовала в пьяных гулянках, но это опять-таки было связано только с тем, что не любила пьяных и их развлечения, а не с тем, что их боялась. Пошла работать в ковидную реанимацию, но это было результатом ее собственного решения, а если бы она такое решение не приняла, то могла бы и не пойти, эта работа со всеми рисками и опасностями не была для нее неизбежной. Да, все это никак не свидетельствовало о ее бесстрашии.

И вот она оказалась перед лицом такого зла, избежать которого невозможно. Неизвестно, где оно таилось раньше, но теперь вырвалось на полную волю, и ты не разминешься с ним уже потому, что живешь, ходишь по улицам, говоришь и дышишь.

Сила и безнаказанность наступающего зла стала ей впервые понятна, когда она взглянула в окно на происходящее в обычном минском дворе. Однако тогда Соня еще пыталась прогнать из своей головы мысль о разлитости зла по всей жизни. Но теперь эта медитация уже не выручала. Если возможно схватить на улице – не на митинге, не на пикете, а просто на улице, по дороге домой от метро, – беременную женщину, и силой тащить в машину, и сказать ей, что ее ребенка выбросят в окно, – если все это возможно сделать и произнести, значит, зло взяло верх не над добром, а над жизнью вообще.

И когда она это поняла, и не поняла даже, а почувствовала каждой костью и клеткой своего организма, ее охватил такой страх, справиться с которым она была не в силах. Страх и отчаяние.

Что-то подобное Соня чувствовала в барнаульской гостинице сразу после смерти родителей и потом, во время панических атак. Но тогда причиной ее страха, как и причиной их смерти, была темная природная сила, над которой человек не властен. Теперь же сила была такой же темной, но происхождение ее было другим.

«Я просто дура, – говорила она себе, поднимаясь по лестнице на третий этаж. – Жила, как… Как статуэтка в стружках! И думала, что весь мир из таких приятных стружек состоит».

Но, говоря себе все это, Соня понимала, что себя же пытается обмануть. Мир никогда не казался ей совершенным, и люди не казались, она знала, какова природа человеческая. Она всегда это знала – да, в основном из книг, но и реальность, с которой пришлось столкнуться в Издательском доме Шаховского, а потом, и самым широким образом, во время пандемии, – эта реальность лишь подтвердила, что книги, которые она читала, были правдивы. Но даже работая в реанимации, Соня чувствовала что угодно – сострадание, собранность, усталость, – только не вот этот глубокий страх, в котором теперь тонула, как в омуте, с жутким чувством, что он уже заливает ей легкие, и как же дышать, да никак, ни дышать, ни жить она больше не сможет.

Она промокла. Ноги в босоножках особенно. Надо переодеться. Налить в ванну горячей воды. Может, дрожь бьет просто от холода и после горячей ванны пройдет. А страх от чего может пройти, а отчаяние?..

Соня закрыла окно и принесла тряпку, чтобы вытереть лужу на полу. Но вместо этого села на ковер, прислонившись к дивану. Оцепенение сковало ее.

Звонок показался таким громким, что она не сразу и поняла, откуда он исходит. У Жени был ключ, соседи общались в домовом чате, и никто давно не звонил в ее квартиру, тем более не в домофон внизу, а прямо во входную дверь.

Выйдя в прихожую, Соня от страха не сразу вспомнила о существовании дверного глазка. А когда вспомнила и глянула в него, то распахнула дверь так, что та ударилась о стену.

– Господи, вы же насквозь промокли! – воскликнула Соня. – Входите поскорее.

Она так обрадовалась, увидев Романа, что даже не удивилась. От дождя он стал еще больше похож на птицу. На высокую худую птицу вроде черного журавля.

– Я вошел в подъезд с кем-то из ваших соседей, – сказал он.

– Сейчас дам вам что-нибудь переодеться. Проходите в ту комнату, я принесу.

Он молча прошел в гостиную.

Только открыв в спальне шкаф, Соня сообразила, что ей совсем нечего ему дать. Удобно ли предлагать женские брюки? И рубашку с пуговицами слева? К тому же он гораздо выше ее и шире в плечах, все это будет ему коротко и тесно. А в пляжных бермудах, затягивающихся веревочкой, он замерзнет.

В конце концов она все-таки взяла эти дурацкие ярко-зеленые бермуды и свитер, который купила, когда стал моден оверсайз. Свитер по крайне мере был обычного бежевого цвета.

– Есть только это, – сказала Соня, входя в гостиную. – Мои джинсы вам не подойдут. Не обращайте внимания на цвет и что бермуды летние. Я вам плед дам, и вы не замерзнете, не волнуйтесь.

– Я не волнуюсь. Спасибо.

Он стоял у консоли и рассматривал что-то, лежащее на ней. То есть рассматривал, пока не вошла Соня. Теперь же смотрел на нее – тем взглядом, который волновал ее и успокаивал. Как это может быть одновременно? Она не знала. Это было так странно и так сильно, что Соня вместо того чтобы протянуть Роману одежду, положила ее на подлокотник дивана и обняла его. Она сама не поняла, как это вышло. Но он не удивился и не отшатнулся, а обнял ее тоже. Так они стояли, обнявшись, минуту или даже больше, не понимая, почему это происходит. Или только она не понимала?

– Когда Алеся пересказала… – Соня наконец подняла голову от его груди и заглянула ему в глаза. – То, что ей сержант говорил про ребенка. Что вы ей велели не повторять и забыть. Я подумала, что он мог бы так не только сказать, но и сделать. Понимаете? Если бы тот сержант знал, что ему за это ничего не будет, он бы так и сделал.

Она подумала, что зря все это говорит. Ее слова звучат дико, и он сейчас ответит, что такого не может быть.

– Да, – ответил Роман. – Он бы так и сделал. Не задумываясь.

В его глазах, темных, поблескивающих, как отшлифованный срез благородного камня, глубокое внимание соединялось с печалью.

– Но как с этим жить? – спросила Соня. – Что мне с этим делать?

И сразу устыдилась инфантильности своего вопроса. Конечно, он ответит то же, что и каждый ответил бы: что она все равно не может этого изменить, что не стоит себя разрушать и надо просто об этом не думать…

– Не знаю, Соня. – Печаль в его глазах стала еще глубже. – Что жить с этим трудно, знаю. А что с этим делать… Я люблю вас, – сказал он.

– И я.

Это вырвалось у нее само собою. Минуту назад она не думала, что любит его. Но думала или нет, а это уже и тогда было так. Она почти не удивилась, поняв это.

Он наклонил голову и коснулся губами ее губ. Это показалось ей таким же естественным, как его слова. Но от поцелуя волнение стало в ней сильнее, чем безотчетный покой, который охватывал в его объятиях – и сейчас, и раньше, в машине.

Мокрая рубашка облепляла его плечи.

– Вы простудитесь, – сказала Соня.

– Нет. В экспедициях это часто, я привык.

Она расстегнула пуговицы на его рубашке. Когда-то бабушка говорила ей, что считается приличным перейти к интиму не раньше третьего свидания. Сама, впрочем, родила от мужчины, которого видела первый и последний раз в жизни. Но тогда были особые обстоятельства. Что ж, сейчас тоже.

Соня расстегивала на Романе рубашку, а он целовал ее. Плечи у него были холодные, а губы обжигали. Наверное, в редкостных людях соединяется несоединимое. Он не зря показался ей похожим на черного журавля – редкостную птицу.

Потом они поменялись – Соня целовала его, пока он ее раздевал. Это было такое счастливое занятие, что его хотелось длить и длить. Она присматривалась к Роману и привыкала к нему, целуя. И привыкла к тому моменту, когда он снял с нее мокрые гольфы, а она поцеловала его в макушку. На такое уходят годы. Так она думала раньше.

– Я разложу диван? – спросил он.

– Он тяжело раскладывается, – ответила Соня.

Хотела сказать, что можно пойти в спальню, там кровать. Но Роман уже раздвинул диванный каркас. Диван разложился легко, и они легли поверх пледа, которым он был накрыт. Подробности происходящего казались Соне драгоценными. Все подробности.

Они лежали, обнявшись, и желание разгоралось в ней. Медленно и все возрастая. Она не сразу поняла, что это возрастание происходит от прикосновений его рук, от их движения, тоже медленного, по ее телу, от сплошной этой ласки.

– Я очень хочу быть твоей, – сказала она. – Не смейся только.

Конечно, это были смешные в своей неточности слова. Но Роман понял, что она хотела сказать. Он улыбнулся и сказал:

– Не буду.

Он был очень ее, и тело подтверждало ей теперь то, что раньше узнало сердце.

Соня смотрела в его лицо, склоненное над нею. Туман застилал ей глаза, это было жаль, потому что мешало видеть его, и это было счастье, потому что желание уже охватило ее совершенно.

И Романа тоже – Соня поняла это сразу же, как только почувствовала его в себе. Но это было последнее, что она еще могла обозначить словом «поняла» – дальше все стало подчиняться какому-то другому закону и приобретать другие значения.

И когда после сплетения, соединения, общего ритма, общей счастливой судороги и вскрика они замерли друг у друга в объятиях снова, ей показалось, что она перешла в другое измерение жизни. Этот переход был явлен, обозначен, и Соня уже не понимала, как могло такое быть, что она не помнила, а когда-то и не знала о существовании человека, с которым он произошел.

– Родная моя, – сказал Роман. – Ты родная моя.

Он произнес это растерянно и твердо. Редкостный человек. Журавль, спустившийся с неба в ее объятия.

– И ты.

Она не находила собственных слов. Но то, что он ей говорил, принадлежало им обоим, и его слова были сказаны все равно что ею. Произнеся их, Соня коснулась его плеча, провела по его скуле краем ладони. Ладонь помнила его. Непонятно, как такое возможно, но этим, конечно, и объясняется молниеносность их сближения.

– Я не знаю, что могу тебе дать, – сказал он.

– А я знаю. Себя.

– Думаешь, это дар великий?

– Уверена.

– Что ж, это я тебе обещаю. Но в остальном – теряюсь.

– Почему?

– Может быть, тебя раздражает забота.

– Твоя обо мне?

– Или твоя обо мне.

– Я о тебе совсем еще не заботилась, – улыбнулась Соня.

– А в больнице?

– Да, в больнице, конечно. Нет, меня совсем не раздражает забота о тебе. И твоя забота обо мне не раздражает тоже. – Соня прижалась щекой к его плечу и, с удивлением прислушиваясь к этому незнакомому ощущению, сказала: – Я чувствую себя в безопасности.

– И я.

Он чуть свел руки, и она оказалась прижата к нему еще теснее. Хотя казалось, что теснее невозможно. Видимо, ей предстоит еще много открытий такого рода. Соня зажмурилась от предчувствия этого. Потом открыла глаза и сказала:

– Ты есть хочешь, наверное. Ты же домой шел. С работы? И не дошел из-за нас.

– С работы, – подтвердил он.

– Холодильник пустой. У меня выходной сегодня, я собиралась по дороге из Сокольников в магазин зайти. Сейчас закажем что-нибудь. Или могу тюрю сделать. Ржаные сухари как раз есть. И лук зеленый.

– Тюрю? – с интересом переспросил Роман. – Меня ожидают открытия.

Все-таки удивительно, когда люди, еще недавно друг друга совсем не знавшие, повторяют не только слова, но и мысли друг друга. Но Соня этому не удивилась. По сравнению со всем остальным это не могло вызывать удивления.

– Ну да, – кивнула она. – Тюря входит в перечень моих талантов. Потому что проще уже придумать нечего.

– Я правда проголодался, – сказал Роман. – И тюря меня очень заинересовала. Но мне жаль тебя отпускать.

– Мы пойдем в кухню вместе, – успокоила его Соня. – Ты займешься сухарями.

Пока вскипела в чайнике вода, Роман успел натереть сухари чесноком, Соня нарезала зеленый лук и холодную вареную картошку, разложила все это в две тарелки, полила подсолнечным маслом и залила кипятком.

– Ну вот, – сказала она. – Можно было бы все что угодно туда накрошить, только ничего больше нету. У бабушки моей после войны совсем денег не было, и тюря была основным блюдом. Она всю жизнь ее потом готовила, специально подсолнечное масло с запахом покупала. Но, может, мне просто кажется, что это вкусно.

– Тебе не кажется. – Роман попробовал тюрю. – Это действительно вкусно. Когда я рассматривал твою песчаную розу – шкатулка была открыта, и я ее увидел, – мне в голову не могло прийти, что ты готовишь тюрю. Хотя на самом деле это не удивительно.

– Ты очень красивый в этом свитере и даже в этих бермудах на веревочке, – сказала Соня. – Ты просто поразительно красивый, Рома. Я так тебя люблю, что сердце замирает.

Он тут же забыл про тюрю, поднялся с табуретки и, присев перед Соней, положил голову ей на колени. Волосы у него были мокрые. Как у пастушка в долгом ненастьи.

Когда Роман наконец взглянул на нее, его глаза говорили так много, что Соне показалось, они не смотрят друг на друга молча, а разговаривают.

– Я не думал, что такое может быть, – сказал он.

– Я тоже, – согласилась она. – Но по трезвом размышлении – почему нет? Не должно же всё бесконечно уходить в песок. Может же людям когда-то и повезти. Просто повезти.

Конец.