Текст книги "Песчаная роза"

Глава 6

Ноябрьский ветер в Париже иногда бывал яростным, как в Сахаре. Только в пустыне ветер обжигал песком и зноем, а здесь пронизывал холодом. Рамы в мансарде были старые, рассохшиеся, и ветер свистел в них почти как на улице. Когда Ксения просыпалась, нос у нее был такой холодный, будто на улице она и спала. Но за дверью, в смежной комнате, в лад ветру уже посвистывали, обещая скорое тепло, угли в маленькой железной печке. Она просыпалась от тихого угольного свиста и поскорее вставала, чтобы следить за огнем.

Сергея Васильевича к этому времени дома уже не было, его кровать была заправлена. В тесной каморке, выгороженной у входной двери в прихожей, был ватерклозет и даже душ. Ксения умывалась, варила себе кофе на керосинке, садилась на пол у печки и слушала, как поют угли. Однажды она сказала ему, что угли певучие, и он согласился. Добавил, правда, что это просто звук от распадающихся кристаллов, но ведь не высмеял. Он, впрочем, никогда ее не высмеивал. Может быть, потому, что насмешка была бы свидетельством сердечной близости, которой он с нею не чувствовал.

Физической близости между ними не было тоже. Можно было бы усомниться, что алжирская та ночь вообще была, но Ксения помнила ее так же, как помнила ветер в кливере – всей собою и навсегда.

Выпив кофе, она надевала пальто, шляпку – хозяйка алжирского бутика не ошиблась, сказав, что они понадобятся, – и выходила из дому. На перекрестке двух улочек рядом с бульваром Распай каждый день до полудня разворачивался маленький рынок. Здесь все было дешевле, чем в лавках, и из-за свежести своей не требовало никаких кулинарных талантов. Овощи и мясо достаточно было просто сварить или поджарить, так они были вкусны, а сыр и масло нуждались лишь в свежем багете.

Ксения думала, Сергей Васильевич не заметит, что мясо она ест редко и неохотно, однако он заметил и спросил, почему, а когда она стала объяснять, что после жизни у туарегов ей не хочется мяса вовсе, перебил ее вопросом:

– А чего хочется?

Пришлось признаться, что хочется рыбы, ракушек, устриц и всего такого, но только…

– Без «только». Ты не в Сахаре, покупай устрицы и все такое. Не привыкай к нищете.

И дважды в неделю Ксения стала ходить на рынок Бастилии, где «все такое» было представлено широчайшим образом. В эти дни она покупала на обед – а вернее, на ужин, потому что Сергей Васильевич возвращался поздним вечером, – свежую рыбу лаврак, или дораду, или осьминога. От обилия всевозможных ракушек разбегались глаза, и она брала либо разных понемногу, либо целую сетку вонголе, самых дешевых, но от дешевизны не менее вкусных. При виде нормандских устриц у нее текли слюнки. Торговец вскрывал шершавые раковины специальным ножом, и она, дрожа от нетерпения, сразу же выхлебывала несколько устриц – в охотку, как тот, улыбаясь, говорил.

Деньги Сергей Васильевич дал ей в тот день, когда, сойдя с марсельского поезда, доехали на такси до Монпарнаса и поднялись в эту мансарду, ключ от которой был у консьержки. Тогда он сказал, что не знает, как скоро сможет дать деньги в следующий раз, но надеется, что на еду им этого во всяком случае хватит. Ксения вздохнула с облегчением. Раз деньги предназначены на общую еду, можно не терзаться угрызениями совести от того, что навязала Сергею Васильевичу свое содержание.

С тех пор прошел месяц, а сколько еще продлится жизнь в двух смежных комнатах под парижской крышей, Ксения не знала, как не знала и о том, кому принадлежит продуваемая ветром мансарда с голыми стенами и скудной обстановкой. Но ей и не хотелось знать. Хотелось только, чтобы эта жизнь длилась и длилась.

Никаких дел у нее не было, оставалось лишь гулять по Парижу. Сергей Васильевич был прав, когда сказал, что этого достаточно, чтобы заново полюбить жизнь. Впрочем, прав он был всегда, в Париже Ксения лишь в очередной раз в этом убедилась, хотя и так чувствовала яснее и знала тверже всего на свете.

Любовь к жизни вспыхивала уже в ту минуту, когда она открывала дверь подъезда, и разгоралась с каждым шагом по парижским бульварам.

Монпарнас и утром выглядел оживленным. Людские потоки текли по нему в соответствии с какими-то собственными законами, подобными законам ветра, но с ними не совпадающими. Ксения часто останавливалась посреди бульвара, прислушиваясь к его дыханию, но сегодня было слишком холодно, и, придерживая обеими руками шляпку, она поскорее побежала в сторону уличного рынка.

– Ксенья! – раздалось у нее за спиной, когда она подошла к перекрестку Вавен.

Обернувшись, она увидела Рене, выходящего из «Ротонды». Лет десять назад художников привечали в этом кафе как родных, даже брали у них рисунки в уплату выпивки – он же ей об этом и рассказал. Теперь было уже не так, но Рене все-таки ходил здесь в любимчиках. Наверное, и везде, где бы ни появился, он сразу попадал в любимчики, потому что принадлежал к тем редким людям, которых балует жизнь, как бы они с ней ни обходились.

Он был слегка пьян, но это выражалось лишь в блеске глаз, чуть лихорадочном.

– Куда ты спешишь, дорогая? – спросил Рене. – Брр, какой ветер! Зачем я вышел на улицу? Но в «Ротонде» уже не кормят за талант. О голод, голод! Ты отец всех наших ошибок.

Чмокнув Ксению в щеку, он поднял воротник пальто и подтянул шарф почти до глаз. И это черное потертое пальто, и шарф карминного цвета, и узконосые туфли были у него единственными, но выглядели так элегантно, что наводили на мысль не о бедности, а о свободе.

– Спешу на рынок, – ответила она.

– Как буржуазно!

– О голод, голод! – засмеялась Ксения. – Надо же что-то есть.

– Года три назад мадам Васильева еще держала столовую прямо у себя в мастерской, здесь совсем рядом. Для бедствующих художников, – сообщил Рене. – Это было очень мило с ее стороны. Я там обедал каждый день за несколько сантимов. Русские вообще любят искусство, и это правильно. Ты ведь любишь искусство, Ксенья? Скажи своему мужу, пусть купит для тебя пару моих картин. – Тут ветер переменил направление, ударил ему в лицо, взвихрил шевелюру. – Не-ет, я пойду обратно! – воскликнул он. – Мыть полы они прекрасно могут и при мне. Пойдем со мной, дорогая. Возьмем что-нибудь выпить и скоротаем день.

Рене был очарователен, но перспектива скоротать с ним день ее ничуть не привлекала. Обстоятельства, при которых они познакомились две недели назад, Ксения вспоминала с некоторым смущением.

В Париже она сразу почувствовала себя кусочком смальты, однажды выпавшим из мозаики и снова вставленным на место каким-то умелым мастером. А кафе были такой органичной частью Парижа, что не заходить в них было бы странно. Чашка café-crème стоила недорого, она и зашла тогда в «Ротонду» именно для того, чтобы выпить этот волшебный кофе, от одного вида которого ей хотелось хлопать в ладоши.

Большой зал ошеломил ее. Казалось, гудит и шумит даже сигаретный дым, наполняющий его до высокого потолка. Мелькали, отражаясь в подернутых дымом зеркалах, черно-белые официанты, похожие на быстрых ласточек. Столики стояли тесно, люди сидели за ними еще теснее, но при этом каждый занимался своим делом с такой невозмутимостью, точно находился в собственном кабинете. Прислушавшись, Ксения поняла, как разноязык этот единый мощный гул, состоящий из множества голосов. Ее ошеломление сменилось восторгом.

– Дорогая, здесь есть местечко для тебя! – услышала она.

И увидела, что ей машет, привстав за ближайшим столом, молодой человек в синей блузе, подпоясанной пестрым шнуром. Густые вьющиеся волосы образовывали над его головой что-то вроде шлема, если шлем бывает растрепанным. Он улыбался Ксении такой открытой, такой чудесной улыбкой, не ответить на которую было просто невозможно. Она улыбнулась в ответ и села напротив него за стол.

– Тебе, конечно, говорили, что ты очаровательна? – сразу же поинтересовался он. – Это так, поверь художнику. Я Рене Леклер. Как тебя зовут?

– Ксения.

– О, ты русская? Люблю русских. Они молодцы, что сделали революцию. И рождены для искусства. Ты художница или натурщица?

Ксения рассмеялась такой классификации женщин, Рене рассмеялся тоже, сообщил, что сегодня продал несколько своих почеркушек, поэтому готов угостить ее коктейлем, который ей больше нравится, или она пьет водку, почему нет, все русские пьют водку, что за глупости, какой еще café-crème, она должна попробовать амер пикон, это особенный коньяк, острый, да, острый, ей понравится, ну хорошо, кофе тоже, раз ей так хочется…

Подлетел птица-официант, на столе перед Ксенией мгновенно появился бокал коньяка.

– Я правда хотела только кофе, – попыталась возразить она.

Но тут же появился и кофе, и возражать стало нечего.

– Я напишу тебя обнаженной, – заявил Рене. – В тебе столько шарма, Ксенья! Грудь маленькая, но очень эротичная. И глаза, волосы – утонченный песчаный тон. И такая прелесть на носу. Я знаю, как это называется – веснуки. У тебя они и на плечах, наверное. У одной моей русской подружки были. Твое ню будет вот здесь, рядом с рисунками Модильяни. Ты знаешь, кто такой Модильяни? Гений, хотя и умер нищим. Это его рисунок, посмотри. – Он кивнул на стену прямо возле их стола. – А вот эти два – Пикассо. Пока «Ротондой» владел папаша Либион, мы были здесь королями. Он понимал толк. Конечно, не забывал своей выгоды и получал наши рисунки почти даром, но что взять с буржуа.

Ксения и сама уже заметила, что стены сплошь увешаны картинами, от разнообразия которых разбегаются глаза.

– А можно их посмотреть? – спросила она.

– Конечно. Я тебе всё покажу. Только давай сначала выпьем. Ты увидишь жизнь другими глазами, обещаю.

В правоте его слов Ксения убедилась уже через пять минут. От коньяка, который она попробовала впервые в жизни, но зачем-то выпила залпом, дымное пространство расцветилось множеством красок, как туманы на картинах Моне. Правда, когда она сказала об этом Рене, он махнул рукой:

– Брось, дорогая! Импрессионисты – позавчерашний день. Сейчас мы пойдем ко мне в мастерскую, и ты увидишь, что такое живопись.

В мастерскую она идти отказалась, но Рене не обиделся, а заказал для нее коктейль, в котором смешалось столько разных вкусов, что Ксения не смогла понять, из чего он составлен.

– Когда мой отец узнал, кем я собираюсь быть, то заявил, что искусству посвящают жизнь только Рафаэли и идиоты, – рассказывал Рене, с улыбкой глядя, как она тянет коктейль через трубочку. – Может, он и прав. Но это неважно, лишь бы не лишил наследства.

К столу подходили мужчины и женщины, наверное, тоже художники, они говорили на разных языках, были пьяны или не очень, веселы или мрачны, но беспечность, излучаемая ими, делала их родными душами – друг другу, а через какой-нибудь час уже и Ксении. Рене или, может, не Рене, а кто-то другой указывал на сидящих за столами людей и называл их имена, но в ее кружащейся голове остался только Хемингуэй, да и то потому, что он был американец, а она никогда не видела американцев. Кажется, он художник, как Рене. Или поэт? Ах, да какое это имеет значение! Все прекрасны.

Ксения зашла в «Ротонду» днем, а обратно на бульвар вышла вместе с Рене поздним вечером. В струях дождя Монпарнас сверкал, как вечный праздник, огни двоились и троились у нее в глазах.

– Ну что, теперь ко мне в мастерскую? – услышала она голос Рене.

И с трудом выговорила:

– Н-нет… Я домой…

– Ты живешь одна?

– Я его люблю…

Ответ трудно было считать вразумительным, но Рене его понял.

– Жаль, – вздохнул он. – Тогда доведу тебя хотя бы до дома.

– Спас…бо. – Язык у Ксении заплетался, буквы проскакивали между зубами. – Я с…ма…

– Сама ты не дойдешь даже до перекрестка. Ты неопытная и хрупкая, как птенец.

Может и не как птенец, но по бульвару Ксения не летела, а ковыляла, вцепившись в руку Рене.

– Ты уверена, что твой муж дома? – спросил он у подъезда. – Если нет, я с радостью к тебе зайду.

Она подняла взгляд. Окна мансарды сияли в темном небе.

«Это счастье происходит со мной», – подумала Ксения.

И, задыхаясь от невероятного своего счастья, сказала:

– Он дома…

Рене расхохотался и заявил сквозь смех:

– Я доведу тебя до самой квартиры! Даже если твой русский медведь оторвет мне голову. Я должен увидеть мужчину, который сделал счастливой такую прелесть, как ты, Ксенья!

Возражать Ксения не могла, да и не хотела. Она хотела только одного: поскорее миновать лестничные пролеты всех пяти этажей и увидеть Сергея Васильевича.

Он открыл дверь прежде, чем она позвонила.

– Возвращаю ваш цветок, месье, – торжественно объявил Рене. – Я виноват, поил ее коньяком в «Ротонде» более настойчиво, чем она могла выдержать. Но моя настойчивость не увенчалась успехом, увы!

– Это очень любезно с вашей стороны, что вы помогли Кэсси добраться домой, месье…

Голос Сергея Васильевича звучал с обычной холодностью, но Ксения расслышала в нем веселые нотки. От этого и от того, что он назвал ее Кэсси, радость наполнила ее, вытесняя опьянение.

– Леклер. Рене Леклер. Я живу на Монмартре, в Улье. – Он быстро поцеловал Ксению в щеку, весело сказал: – Как только твои жизненные планы переменятся, сразу же приходи ко мне!

И засмеялся, и побежал, насвистывая, по лестнице вниз так легко, будто провел день в лесу или у озера, а не в дыму «Ротонды».

Шагнув через порог, Ксения запнулась и упала бы, если бы Сергей Васильевич не подхватил ее подмышки.

– Извини… – выговорила она.

– За что же? Я рад.

– Чему?

Она стянула мокрую шляпку с волос, тоже мокрых.

– Общество месье Леклера подходит тебе явно больше, чем Кабира и его верблюдов.

– Глупости он предлагал… к нему в Улей… – пробормотала Ксения. – Я не собираюсь…

– А было бы хорошо, если бы все это тебя увлекло. Парижская богема кажется зыбкой. Но это почти самое незыблемое, что есть на свете.

– А что – самое? – с любопытством, пробивающимся сквозь хмель, спросила она.

– Английская честность. – Он снял с нее мокрое пальто. – Коньяку больше не предлагаю, а горячего чаю тебе, думаю, стоит выпить.

Сбросив туфли, тоже мокрые, Ксения села, а вернее, плюхнулась на пол перед печкой. Обычно Сергей Васильевич растапливал ее по утрам, но сейчас угли тоже мерцали и дышали жаром, хотя был поздний вечер. Может, он думал о том, что на улице дождь и она вернется мокрая насквозь. А может, это ей хочется думать, что он так думал.

Она слушала, как у нее за спиной он ставит на керосинку чайник. Звякнула ложечка.

– Твой чай.

Присев рядом с нею, он поставил чашку на пол между ее раздвинутых ног. Ей стало неловко, что она сидит в такой вульгарной позе. Но тут же неловкость исчезла – захотелось, чтобы он раздвинул ее ноги еще шире… Это желание было таким острым, что она едва сдержала стон, и даже хмель почти развеялся.

– У тебя и блузка мокрая, и юбка. – В его голосе даже отзвука желания не слышалось. – И чулки. Снимай всё, иначе сляжешь с простудой.

– Но…

– Высохнет у печки. Снимай.

– Ага… Сейчас…

Ксения попыталась расстегнуть блузку, но пальцы скользили по влажному маркизету, и она не могла справиться с пуговицами. Сергей Васильевич отвел ее руки и сам снял с нее блузку. И юбку. Отстегнув подвязки и скатав до пяток чулки, снял их тоже. Она не чувствовала ни капли стеснения, оставшись перед ним в одном дессу, и жалела лишь, что в его руках желания нет так же, как в голосе.

Ей показалось, что электрические провода коснулись ее ступней, когда он положил на них ладони.

– Босиком ты по улице шла, что ли? Ложись-ка немедленно. – Сергей Васильевич распрямился и протянул ей руку. – Чай выпьешь в постели. Оставлю дверь открытой, и жар от печки к тебе пойдет.

Она схватилась за его руку, поднялась с пола и поплелась к себе в комнату, шлепая босыми ступнями по половицам. Он дождался, пока она ляжет и укроется до подбородка. Поставил чашку на табурет у кровати, чтобы она могла до нее дотянуться.

Квартира была так мала, что при открытой двери Сергей Васильевич находился с Ксенией словно бы в одной комнате. Она видела сквозь дверной проем, как он садится к столу, расправляет отложенную с ее приходом газету. Свет настольной лампы прорисовывал его черты. Она смотрела на его сомкнутые губы и представляла, как целует их. И руки его целует – ладони с едва ощутимыми шероховатостями мозолей, пальцы узкие и твердые, как ножи. Вспомнила, как ощутила прикосновение к своей руке его руки, сухой и прохладной во влажном жаре приморской ночи, и тогда же поняла, что с ней происходит лучшее из всего, что было, есть и будет в ее жизни, и это понимание не покидало ее больше ни на минуту.

Щеки пылали жаром от печного тепла, от пара из чашки, которую она держала обеими руками, а более всего от близости Сергея Васильевича.

– Ты уедешь в Англию? – глядя на него сквозь волнующийся пар, спросила Ксения.

Он опустил газету.

– Ты так считаешь?

– Да.

Его взгляд пронизывал как луч.

– Почему? – спросил он.

– Ты сказал про английскую честность. Значит, думаешь об Англии. Значит, хочешь туда уехать.

– Твоей наблюдательности позавидовал бы… Ну, неважно, кто, – хмыкнул он. – Да, я намерен уехать в Англию. Прилагаю к этому все усилия.

Может, он не заметит ее слез. Конечно, не заметит. Она постарается их сдержать.

– Я предпочел бы, чтобы ты осталась в Париже, – сказал Сергей Васильевич, глядя на нее тем же пронизывающе прямым взглядом. – Он подходит тебе, и ты подходишь ему. В студии любого богемьена ты чувствовала бы себя как рыба в воде, можешь мне поверить. Но если ты решишь, что хочешь ехать со мной, то поедешь со мной.

Она не поверила своим ушам, услышав эту последнюю фразу, и невольно воскликнула:

– Но разве ты этого хочешь?

И прикусила язык. Господи, зачем спрашивает?! Но ведь это правда… Он не испытывает к ней ни малейшего вожделения, пять минут назад она в очередной раз в этом убедилась. У него своя жизнь, о которой он не говорит ей ни слова. Ему нет от нее никакого проку.

– Я этого не хочу, – ответил Сергей Васильевич. – Но когда ты сказала, что я смогу прогнать тебя, как только решу, что время пришло… Тот стыд я не забуду никогда и еще раз его пережить не хочу тем более. – Он снова развернул газету и сказал обычным своим тоном: – Тебе не во что даже переодеться. И в дождь ты ходишь в туфлях. Извини, что так вышло. Больше нет необходимости экономить. Деньги в ящике стола. Пройдись по рю Риволи, купи себе пальто и ботильоны. Да и всё купи, что захочешь. И не сиди дома. Пойди в театр, в синема. В Лувр.

– В Лувре я была! – поспешно кивнула Ксения. – Один раз…

Она не стала рассказывать, как сомневалась, может ли потратить деньги на входной билет, но хотелось в Лувр так сильно, что не пойти было невозможно, и она пошла, и провела там весь день, даже ужин не приготовила, впрочем, он не заметил отсутствия ужина, съел оставшийся от завтрака кусок багета с сыром, а может и не был голоден, потому что уже поужинал где-нибудь…

– Одного раза тебе вряд ли хватило для Лувра. – Ксения не могла привыкнуть к тому, что Сергей Васильевич слышит ее мысли. – Не думай больше о деньгах, – повторил он. – Полюби Париж.

«Я люблю тебя», – хотела она сказать.

Но не сказала. Такие порывы от не любимой женщины только обременяют, это она запомнила.

Однако Париж полюбила тоже, и Париж полюбил ее, и когда, простившись с юркнувшим обратно в «Ротонду» Рене, она бежала по бульвару Распай к рынку на перекрестке, эта любовь защищала ее от пронизывающего осеннего ветра.

Глава 7

Наконец сообразила купить здесь же, на рынке, ивовую корзинку и складывать покупки в нее, а не тащить домой сверточки и связочки, то и дело их роняя. Месяц потребовался, чтобы догадаться! Все-таки ее бестолковость просто неприлична, и неважно, что Сергей Васильевич не обращает на это внимания.

Может и побольше корзинку надо было купить – эта как-то очень быстро оказалась битком набита. Ксения брала всего понемногу, но всего было так много, что понемногу и набралось. Ох, даже мысли толпятся у нее в голове бестолково!.. Зато успела сегодня купить у мадам Фуше савойский реблошон с аппетитной оранжевой корочкой, хотя его разбирали всегда очень быстро, и могла бы не успеть, а Сергей Васильевич любит этот сыр, она заметила.

– Как жаль, мадам, что вы забираете последний реблошон! – сказал мужчина, подошедший к прилавку сразу следом за ней. – Может быть, уступите его мне?

– Извините, месье, никак не могу этого сделать. – Она улыбнулась, смягчая свои слова. – Это любимый сыр моего мужа.

– О, это аргумент! Жена должна блюсти интересы мужа в первую очередь, не так ли?

Фразочки вроде этой папа называл пошлыми. У них даже игра была: сумеет ли Ксения их распознать? Всегда распознавала. Но не говорить же об этом случайному прохожему.

– Не так ли, Ксения Андреевна? – повторил он.

Она даже не сразу поняла, что повторил уже по-русски. А когда поняла, то испугалась так, что почти побежала к выходу с рынка. И не остановилась бы, если бы не услышала у себя за спиной:

– Ксения Андреевна, если муж вам дорог, в ваших интересах со мной поговорить.

Теперь она поняла, почему ее охватил страх при звуках русской речи, в Париже вообще-то не столь уж и редкой: в тоне этого человека явственно слышалась угроза. Даже если бы он не назвал ее по имени-отчеству, она испугалась бы все равно.

Ксения остановилась и, помедлив, обернулась.

– Благоразумие красит женщину. – Высказав очередную пошлость, он удовлетворенно кивнул. И распорядился: – Зайдем в кафе, а то ветер адский.

Она окинула его взглядом. И с некоторой растерянностью поняла, что это ничего ей не дало. Если бы закрыла сейчас глаза, то не смогла бы мысленно воспроизвести его облик. А если бы попробовала описать словами, то не нашла бы и слов. Какой странный человек!.. Не зря, не зря она испугалась!

На бульварах Распай и Монпарнас кафе занимали все цокольные этажи, было из чего выбирать. Но Ксения совсем не думала о выборе, а этот незнакомый пошляк если и выбирал, то с ней не советовался.

– Я так и думал, что муж вам дорог, – сказал он, когда уселись в ближайшем кафе за столик у окна.

Какие-то приметы его внешность все-таки имела. Серое солидное пальто, мягкая шляпа, аккуратные усы, благообразная бородка клинышком… Но если он снимет пальто и сбреет усы и бородку, то она его не узнает точно.

«Да зачем же мне его узнавать!» – подумала Ксения.

Ее страх все возрастал. И вместе со страхом возрастало внимание. Будто красная тревожная лампочка пульсировала у нее внутри все чаще. Она видела такой сигнал тревоги на военном корабле, уходившем из Севастополя в Бизерту.

– О чем вы хотели со мной поговорить? – спросила Ксения.

– Вы даже не спрашиваете, кто я, – усмехнулся ее собеседник. – Правильно. Меньше знаешь, крепче спишь.

Впору было взвыть от его сентенций! Но она не взвыла, а повторила:

– Так о чем?

– О муже, о вашем муже, – напомнил он. – Его планы нас категорически не устраивают.

– Кого – вас?

– Это вам знать тоже не обязательно. Достаточно того, что Артынов сам это знает.

Она чуть было не спросила, кто такой Артынов, и хотя вовремя сообразила, что это фамилия Сергея Васильевича, ее собеседник, наверное, заметил недоумение, мелькнувшее в ее глазах.

– Даже не поинтересовались фамилией мужчины, который вас подобрал? Быть такого не может! Хотя… – Он смерил ее оценивающим взглядом. – С вас станется. – И хохотнул коротко, утробно: – Надо же, как он умеет выбирать себе лучших женщин!

Кому другому Ксения, может, возразила бы, что и она не лучшая, и Сергей Васильевич ее не выбирал, сама навязалась. Но этому типу возражать не хотелось так же, как и соглашаться с ним.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – стараясь, чтобы не дрожал голос, сказала она. – И понимать не хочу.

– Вам и не надо понимать, – легко согласился он.

– Тогда чего вы от меня хотите?

– Вот это вопрос по существу. Мы хотим, чтобы вы ему передали: планы свои он должен отбросить и действовать согласно задачам, которые перед ним поставлены. Запомнили? Повторите, – потребовал он.

«С какой стати я должна еще и повторять!» – мысленно рассердилась Ксения.

А вслух произнесла:

– Он должен отбросить свои планы и действовать согласно задачам, которые перед ним поставлены. Что дальше?

– А вы догадливее, чем кажетесь, Ксения Андреевна… – протянул усатый. – Действительно, есть продолжение. Запоминайте: если он откажется от выполнения этих задач, мы немедленно откажемся гарантировать безопасность человека, который ему дорог. Хотите повторить?

– Не хочу.

– Как хотите. Уверен, что вы запомнили. Дословно передайте супругу.

– Почему бы вам самому не передать?

– Потому что мы хотим, чтобы это сделали вы. – Его ухмылка стала совсем уж гнусной. – Для Артынова будет вдвойне убедительно.

Гарсон принес кофе и рюмку перно. Усатый поднялся из-за стола, опрокинул себе в горло перно. Его руки, по контрасту с благообразным обликом, были похожи на клещи. Он достал монеты из кармана пальто, положил их на стол, надел шляпу и вышел.

Ксения смотрела на свой любимый café-crème и не могла к нему прикоснуться.

И к кастрюльке, вернувшись домой, не могла прикоснуться, и к сковородке – все валилось у нее из рук, а когда она попыталась почистить картошку, то порезала палец.

В мансарде было несколько французских книг, одна из них Les Miserables Гюго, которой Ксения обрадовалась как родному человеку. Но сейчас и читать она не могла.

Слова усатого пошляка не шли у нее из головы, каждое колотило в виски, как молоток.

Обычно Сергей Васильевич ночевал дома, но несколько раз за этот месяц не возвращался по два дня, а однажды и три дня его не было, поэтому Ксения не была уверена, что он придет вечером. И впервые с тревогой думала о том, что скажет, когда его увидит, и надеялась, что это, может быть, произойдет не сегодня…

Но как только услышала, что ключ поворачивается в дверном замке, тревога сменилась счастьем. А ведь причины ее тревоги не исчезли, значит, счастье – явление иррациональное.

«Это пошлая мысль или не очень?» – подумала Ксения.

Но Сергей Васильевич уже стоял в открытых дверях ее комнаты, и эта мысль улетела туда же, куда и тревога, и осталось одно только счастье.

– Ты так нигде и не бываешь, – сказал он.

Что-то необычное было в нем сегодня. Воодушевление? Или даже радость?

– Я на рынке была, – возразила она.

– Не заставляй меня сгорать от стыда.

Он улыбнулся, и хотя улыбка была короткой, как всегда у него, Ксения поняла, что не ошиблась: он чему-то радуется, и эта радость мелькает в глазах его, в голосе, в каждом движении губ.

– Но чего же тебе стыдиться?

Она чувствовала его радость теперь так явственно, что не могла сдержать и свою, и улыбнулась тоже.

– Это очевидно, чего, – ответил он. – За месяц в Париже я не сводил тебя даже поужинать, не говоря о том, чтобы развлечься.

Его слова ошеломили ее. Сергей Васильевич ни разу не потребовал ужина, ни разу не отказался есть уже приготовленный и ни разу не сказал, что могло бы быть и повкуснее, даже когда – слишком часто! – у нее всё подгорало чуть не до углей. Но Ксении и в голову не приходило, что он считает необходимым ужинать с нею вне дома!

Конечно, ей очень хотелось бы сходить с ним в ресторан, в кафе, да хоть в крепери. Но и когда вечерами он просто просматривал газету, сидя у стола в смежной комнате, и время от времени зачитывал ей оттуда что-нибудь интересное, и спрашивал, что она об этом думает, – это наполняло ее радостью не меньшей, чем если бы их вечерний разговор происходил в самых роскошных интерьерах, и едва ли что-либо развлекло бы ее больше.

– Ты не против, если мы сделаем это сегодня? – не дождавшись от Ксении какой-либо внятной реакции, спросил он.

– Я не против! – воскликнула она. – Совсем не против! А что мы сделаем?

– Пойдем в «Фоли Бержер». Если тебе нравятся кабаре.

– Мне нравятся! Очень нравятся!

– Не спрашиваю, была ли ты хоть в одном, – усмехнулся Сергей Васильевич. – И зря ты считаешь, что должна соглашаться с чьими бы то ни было решениями.

«Не с чьими бы то ни было, а с твоими, – подумала она. – И не соглашаться, а…»

Но придумать для этого название не успела, потому что он сказал:

– Там и поужинаем. Хорошо, если ты будешь готова через полчаса.

И закрыл дверь между комнатами, чтобы она могла переодеться.

Ее одежда висела на металлической штанге за шторкой. После того как Сергей Васильевич сказал, чтобы она больше не экономила, Ксения в самом деле прошлась по бутикам на рю Риволи и купила себе пальто, ботильоны, и две юбки, и блузку, и теплый кардиган, и еще две шляпки, хотя столько было совсем не нужно. И дессу тоже, подумав, что если бы в тот вечер, когда он снимал с нее мокрую одежду, на ней было более соблазнительное белье, то… Впрочем, она честно сказала себе, что это ничего не значило бы. Но дессу все же купила – и нежное кремовое, и роковое черное, и даже зачем-то кружевное с золотым отливом, на манер восточной танцовщицы. Поколебавшись, относятся ли духи, пудра и помада к разумным расходам, она вспомнила, что Сергей Васильевич велел не экономить, и купила все это тоже.

В кабаре она действительно не бывала, но решила, что для похода туда наилучшим образом подойдет платье-флэппер, которое навязала ей хозяйка алжирского бутика. До сих пор у нее так и не было случая его надеть.

Ксения сняла платье с вешалки. На одну сторону оно было матовое, и металлические нити пронизывали его сетью какого-то странного рисунка. Это выглядело загадочно и красиво, но Ксения решительно вывернула платье на другую сторону, и оно сплошь заблестело тусклым золотом, на котором проступала теперь матовая сеть. Слишком броско, ну и пусть!

Платье держалось на одних лишь тоненьких бретельках, непонятно было, как надеть под такое бюстгальтер.

«Хоть что-то хорошее в том, что грудь у меня такая… невыразительная, – подумала Ксения. – Даже не заметно будет, есть на мне бюстгальтер или нет».

По подолу платье было обшито бахромой из золотистого же стекляруса, и колье с песчаной розой соответствовало ему как нельзя лучше. Правда, не хватало эффектных заколок, чтобы сделать вечернюю прическу. Не хотелось закреплять волосы обычной шпилькой, и пришлось распустить их по плечам.

Жаль, что в квартире не было большого зеркала. В зеркальце пудреницы виднелись только губы да нос. Ксения припудрила веснушки на носу – хорошо, что, вопреки предположениям Рене, их нет на плечах! – накрасила губы алой герленовской помадой – не слишком ли яркой? – надушилась герленовскими же духами – не слишком ли крепкими? – и открыла дверь в смежную комнату.

Сергей Васильевич выглядел, на ее взгляд, ослепительно. Да и не только на ее взгляд, конечно, не только! Пиджак, в ткани которого синий и серый смешались в их лучших тонах, туфли цвета маренго, шелковый галстук navy blue, оттеняющий снежную голубизну рубашки, – все это выглядело так как-то необыкновенно и празднично, что Ксения выдохнула: