Текст книги "Песчаная роза"

Парк был, скорее, сквером с памятником посередине. Подойдя ближе, Ксения увидела, что это не памятник, а фонтан – бронзовый мальчик, обнимающий лебедя. Фонтан был отключен, но звуки, похожие на шелест воды, слышались отовсюду. Она догадалась, что это шелестят под ветром опавшие листья. На плакате с красным солнцем написано было название нынешнего месяца – листопад, она запомнила. Каждый штрих сегодняшнего дня врезался ей в сердце, будто проведенный раскаленным ножом.

Вокруг фонтана стояли лавочки, на одну из них она присела. Хотела открыть сумочку, но пальцы не слушались. То ли замерзли, то ли она не нужна даже собственным пальцам. Ксения огляделась, словно кто-то, явившись неожиданно, мог ей помочь. Никого вокруг не было. Но было что-то доброе в самом этом сквере. Необъяснимо, но очевидно. Печально и сочувственно смотрел, обнимая лебедя, мальчик. Красивое здание, виднеющееся в отдалении между деревьями, было ярко освещено, из него доносилась музыка, и Ксения почувствовала себя как в домашней шкатулке.

Однако и мальчик с лебедем, и здание с музыкой, и силуэты деревьев – все казалось смутным, сумрачным. И только образ Вероники сиял в ее сознании.

Как совершенна эта женщина! Как чувствуется в каждом ее движении, во взгляде, ярком и ясном, свободная уверенность в собственных силах! Она даже ростом ему вровень. И дорога настолько, что он отказался ради нее от всего, к чему стремился.

«Я не оставила бы его, что бы с ним ни случилось. – Мысли клубились у Ксении в голове, как туман. – Но это… Это не случай. Это его жизнь. Его любовь. Ничего… с этим… не поделать… и значит…»

Мысли начали путаться, слова – наползать друг на друга. Музыка стихла вдалеке. Двери освещенного здания открылись, из него стали выходить люди. Похоже на театральный разъезд… да, наверное… смеются, разговаривают… Местингетт… при чем же… вечер с ним… счастье… никогда больше…

Это были последние слова, сколько-нибудь отчетливые в ее сознании. После них его заполнил сплошной туман.

Глава 14

У тумана запах лекарств. И он теплый. Как одеяло. Укрывает с головой. Нет, не с головой, она ведь чувствует запахи.

Ксения открыла глаза. Над ней потолок, высокий и тускло освещенный. Вокруг слышатся неясные звуки. Она повернула голову. Два ряда коек. На каждой кто-то лежит, и с каждой доносится сонное бормотание, или храп, или стон.

Вместе с обонянием, зрением и слухом вернулась способность сознавать, что с нею происходит. И память вернулась тоже. Она в больнице. Ее привезли сюда с улицы. Что с ней случилось? Скорее всего, потеряла сознание. Промокла, промерзла – от этого, наверное. Надо спросить кого-нибудь.

Ксения попыталась сесть, но это ей не удалось. Она не чувствовала собственного тела, не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Как странно! И пугающе.

– Ачуняла, дзяучынка? – услышала она. – Вось и добре.

К ее кровати подошла маленькая старушка. Не подошла, а подкатилась, так похожа она была на снежный шарик.

– Что со мной случилось? – чуть слышно спросила Ксения.

Хорошо хоть губы не онемели.

– А я ж ня ведаю! – Старушка пожала кругленькими плечами. – Зараз, зараз пра усё спытаешся.

Она покатилась к двери и исчезла. Ксения снова попыталась встать или хотя бы сесть, и снова ей это не удалось.

– Лежите, пожалуйста, Ксения Андреевна! – услышала она. – Вам пока не надо вставать.

И увидела Веронику, идущую от двери к кровати. На ней был белый халат. Плотно повязанная косынка скрыла чудесную сеть ее волос, но от этого лицо стало лишь выразительнее. Глаза сияли в полумраке, как синие звезды.

– Вы… – прошептала Ксения. – Почему вы здесь?

– Я здесь работаю, – ответила Вероника. – То есть не здесь, не в гинекологии, а в хирургии. Ночью в приемном покое дежурила. И тут вас карета скорой помощи привозит. Как же вы так!

– Меня в гинекологию положили?.. – пробормотала Ксения. – Почему?

– Ну а куда же? У вас ни травм, дзякуй божа, ничего. Только резкий упадок сил. У беременных такое бывает. Устали или переволновались, может. Кажется, ничего опасного, но оставили вас понаблюдать.

– Кто… беременный?

– Не пришли еще в себя? – улыбнулась Вероника. – Я вам чаю заварю.

– Но как же?! – шепотом воскликнула Ксения. – Как может быть… беременность?..

– Да почему же не может? – пожала плечами Вероника. – Одиннадцать недель, доктор говорит. Странно, что вы не знаете.

– Я… Даже не думала! У меня кровотечения такие мизерные сделались, редкие, подолгу вообще не бывало, я и перестала следить… Давно уже. Думала, это оттого, что пустыня, жара…

– Какая пустыня?

– Сахара.

– Матка Боска, куда вас занесло!

Печаль проступила у Вероники в глазах. Конечно, и слова ее, и печаль относились к Сергею Васильевичу. Куда его унесло от нее…

– Сейчас принесу чай, – сказала она.

И пошла к двери. Даже в том ошеломлении, в которое привели Ксению слова Вероники, она глаз не могла отвести от ее походки. Эта женщина завораживала каждым своим движением и самим своим существованием. Одиннадцать недель… Да, с той сентябрьской ночи столько и прошло. Хотя к чему считать? Будто может быть другой срок!

Вероника вернулась, неся стакан в подстаканнике. От стакана исходил травяной запах.

– Я чабор заварила, – сказала она. – Вы после него поспите, и силы вернутся.

Придвинула к кровати табуретку, поставила на нее стакан, подложила руку под плечи Ксении, приподняла ее повыше, другой рукой подбивая подушку, и сказала:

– Вот так хорошо вам будет.

Забрала стакан с табуретки, села сама и, держа его у губ Ксении, стала поить ее травяным чаем. Все это она проделала одним умелым движением.

От горячего сладкого питья пот выступил у Ксении на лбу. Она попробовала пошевелить рукой, ногой, и это ей удалось.

– Сергей Васильевич встревожился, когда вы пропали, – сказала Вероника. – Поехал искать вас на вокзал. Но, думаю, догадается ждать в отеле. Или вы не в отеле остановились?

– В отеле, – машинально ответила Ксения. – В «Бельвю».

– Я дам ему знать.

– Не надо.

– Почему? – удивилась Вероника.

– Потому что он любит вас, – сказала Ксения. – Только не говорите, что вы этого не знаете.

– Я знаю, – чуть помедлив, произнесла она.

– И вы его любите.

– Да. – Она ответила с той же свободной ясностью, которая была в ее взгляде и в каждом движении. – И я его люблю.

– Тогда зачем же спрашиваете, почему я от него ушла?

Вероника опустила голову. Плечи опустиись тоже. Ксения и предположить не могла, что ее облик может сделаться таким горестным, и так мгновенно.

– Вам нет нужды от него уходить. – Когда она подняла глаза, в них стояла такая боль, что и Ксения ее ощутила. – Конечно, я не должна, не могу советовать. Но могу сказать: я с ним не буду. Ни при каких обстоятельствах.

Ее слова прозвучали так ошеломляюще, что Ксения рывком села на кровати. Вероника при этом мгновенно, не пролив ни капли, убрала стакан от ее губ.

– Но почему?! – воскликнула Ксения.

Вероника уже овладела собою. Глаза снова сделались ясными.

– Долго объяснять, – ответила она. – Извините, но с вами это никак не связано. Я оставлю вам чай.

Она встала, поставила стакан на табуретку. Пошла к выходу из палаты. У двери обернулась и сказала:

– Он тоже это знает. Все, что я вам сейчас сказала. Спите, набирайтесь сил. Полагаю, утром он за вами придет.

Глава 15

Даже вечером Москва звенела трамвайными перезвонами, галдела голосами торговцев, гудела автомобильными клаксонами. Но все эти звуки не складывались в нечто гармоничное, как звуки Парижа. Или, может, Ксения не чувствовала больше гармонии своего родного города. Да она и родным его больше не чувствовала. Но отметила это лишь мельком и без сожаления.

Вышли на привокзальную площадь. Шофер в военной форме, встречавший Сергея Васильевича и Ксению у вагона, открыл перед ними дверцу массивного черного автомобиля.

– Прошу, товарищи! – бодро сказал он. – Домчим до дому с ветерком!

В салоне было тепло, пахло кожей и никакого ветерка не ощущалось. Когда выехали на Тверскую, Ксении показалось на миг, что сейчас свернут на Малую Дмитровку, где она жила с родителями. Но свернули на Бульварное кольцо и поехали к Чистым прудам, а оттуда к Покровке. Она легко вспомнила московские маршруты. Наверное, Сергей Васильевич был прав, когда говорил о ее наблюдательности.

На него она смотрела лишь искоса и изредка, потому что ей стыдно было за свой дурацкий побег. И сбежать ведь толком не сумела! Вот и сидит рядом с ним теперь, зная, что лишь в тягость ему.

Правда, по его лицу нельзя этого понять. И ничего нельзя по нему понять – оно словно изо льда высечено. За всю дорогу от Минска до Москвы он произнес едва ли с десяток слов, да и те по необходимости – когда расплачивался с проводником за чай, к примеру.

Зато водитель не замолкал ни на минуту.

– Что ж вещичек так мало у вас? Ну, и то верно: зачем из-за границы тащить? У нас своё не хуже. Всё есть, чего душа желает. Москва-то как похорошела, а! Давно не были, товарищ Артынов?

И замолчал. От его молчания Ксении стало не по себе, хотя не от нее ведь он ожидал ответа.

– Давно, – ответил Сергей Васильевич.

– Или не очень? – тут же переспросил водитель. – Два года, а? Квартира ваша в полном порядке. Я заходил, проверил. Обставляйтесь да живите.

Въехали в Лялин переулок, свернули в соседний. Когда Ксения была маленькой, няня водила ее сюда потихоньку от родителей: где-то поблизости жил нянин ухажер. Но серого многоэтажного дома, возле которого остановился автомобиль, здесь тогда не было.

Дом был обнесен чугунной решеткой. Из сторожки вышел дворник, открыл ворота, и автомобиль въехал в них.

– Здорово, Степан! – сказал водитель, выходя из автомобиля и открывая дверцу для Сергея Васильевича и Ксении. – Вот, товарищ Артынов вернулся. По месту жительства, так сказать. С супругой. Костромина Ксения Андреевна. Запомнил?

Почему он говорит все это дворнику, когда сам вернувшийся по месту жительства Артынов молчит, было Ксении непонятно. Но ей и ничего не было понятно в этом ставшем чужим городе.

– С благополучным прибытием! – сказал дворник.

И, не дожидаясь просьб, стал доставать из багажника вещи, точно так же, как водитель, удивляясь, что их мало, один чемодан всего, ишь, какой, чисто ковер.

В просторном, с широкой лестницей подъезде между вторым и третьим этажами стояла в нише скамеечка.

– Удобство, значит, – зачем-то указал на нее дворник. – Ежели подниматься, значит, устанете, так посидеть чтоб. На совесть дом построен, да.

Его слова показались Ксении такими же бессмысленными, как эта скамеечка в нише.

– Ключ давайте, – сказал Сергей Васильевич на площадке четвертого этажа. И, когда водитель протянул ему ключ, распорядился: – Можете быть свободны. Приедете за мной завтра к восьми.

Водитель козырнул, дворник поставил кофр у двери. Дождавшись, когда они уйдут, Сергей Васильевич вставил ключ в замок.

Квартира была огромна, пуста и темна.

– Вот и все, – сказал он.

И пошел по коридору, включая свет и открывая двери комнат. Ксения осталась в прихожей. Ей сделалось совсем тоскливо.

– Ты голодна? – донесся его голос.

По полу пробежал ветер – наверное, он открыл окно.

Ксения прошла мимо трех дверей, за которыми видны были пустые комнаты, и оказалась в кухне, тоже пустой. Не совсем, впрочем – плита и раковина здесь все-таки были.

Сергей Васильевич стоял у открытого окна. Тьма стояла у него за спиной.

– Обставить не потрудились, – сказал он. – И на том спасибо.

– Почему – спасибо? – спросила Ксения.

– У них своеобразное об этом представление. Вряд ли тебе понравилась бы их обстановка. Купишь сама, что захочешь. Чего душа желает, в Москве нет, но что нужно в обиходе, найдется. Федорец отчасти прав.

«Федорец – это водитель», – поняла Ксения.

Вслух она этого не произнесла, но Сергей Васильевич, как обычно, ответил ее мыслям.

– Будь с ним поосторожнее, – сказал он. – На его расспросы ты отвечать не обязана. Если будет назойлив, посылай на… В общем, можешь ему не отвечать. Дворнику – тоже. Если будешь возвращаться поздно, дашь денег за то, что откроет калитку. Это как везде. Все остальное… Не как везде. Привыкнуть нелегко. Но придется.

– Я не буду возвращаться поздно, – сказала Ксения.

И подумала: «А где будешь при этом ты?»

– Есть колбаса, вино, молоко и хлеб, – сказал он. – Федорец купил, надо думать. Можем поужинать.

Круг колбасы лежал в холодном шкафу под подоконником, там же виднелась бутылка с молоком. В квартире на Малой Дмитровке тоже был такой шкаф, в нем держали всё скоропортящееся. Хлеб, завернутый в бумагу, лежал на подоконнике, рядом стояла бутылка вина и два стакана.

При виде колбасы Ксению замутило. Ее организм давно уже так реагировал на мясное. Теперь она понимала, почему.

– Чего тебе хотелось бы? – странным, незнакомым тоном спросил Сергей Васильевич. – Завтра можно будет купить. С тех пор как объявили нэп, еда в Москве появилась.

– Мне есть не хочется, – ответила Ксения.

Она вспомнила, как на рынке Бастилии, дрожа от нетерпения, выхлебывала нормандских устриц из раковин. Но рассказывать об этом, конечно, не стала.

– Но ведь надо?

Он произнес это как-то неуверенно.

– Я буду, – сказала Ксения. – Здесь, наверное, есть поблизости что-нибудь. Магазин или рынок.

– Что-нибудь есть.

Он держался с нею скованно, говорил словно через силу. Неужели так будет теперь всегда? Или ничего теперь больше не будет?

– Выпью молока с хлебом, – сказала она.

Сергей Васильевич налил молоко в ее стакан. Достал из кармана нож, нарезал хлеб. Это был тот самый нож, который он выбил из руки портового бандита, Ксения узнала короткое широкое лезвие. Ножны купил, наверное, там же, в Алжире, чтобы носить нож с собою.

Ее мучила собственная наблюдательность. Хотелось думать о важном и главном, а лезли в голову пустяки.

– Тоже молока выпью, можно? – спросил Сергей Васильевич.

– Я думала, ты вина…

– И без вина тошно.

Она чуть не спросила, отчего – и не стала спрашивать. Глаза Вероники явились в ее сознании с такой ясностью, что впору было зажмуриться от их синего сияния. Точно так они сияют сейчас и в его памяти. Нет, не так – еще ярче.

Сергей Васильевич налил молока и себе тоже. Они пили в молчании. Ксения машинально отщипывала кусочки хлеба от надкушенного им и отложенного ломтя. Есть совсем не хотелось, она жевала хлеб лишь через силу.

– Ты устала, – сказал он.

Она не устала. Жизнь перестала ее питать.

– Здесь есть вода? – спросила Ксения, глядя на кухонную раковину.

– Есть. И в ванной тоже.

– Я тогда помоюсь?

– Помочь тебе?

– Да зачем же.

Наливать воду в ванну Ксения не стала. Поскорее бы закончить этот невыносимый вечер. Душ пофыркал, ржаво отплевываясь, вода потекла вялыми прохладными струйками. Она разделась, встала под них и запоздало поняла, что в ванной нет полотенца. Придется надевать одежду на мокрое тело. Не голой же идти в спальню. Если есть здесь спальня. Да если и нет.

Мыло лежало на углу ванны. Большой брусок отвратительного серого цвета. Когда Ксении было шесть лет, прачкин сын, приносивший на Малую Дмитровку выстиранное белье, сказал ей, что настоящее мыло, которое взаправду стирает, делают из живых собак. С тех пор она вздрагивала при виде такого мыла. Наверное, надо привыкать. Но брать его в руки все-таки не стала.

Кое-как обдавшись, выключила душ. И в то же мгновенье погас свет. Она попыталась вылезти из ванны, подскользнулась, схватилась за стену, рука скользнула тоже… Что дверь ванной открылась, Ксения поняла по холоду, повеявшему из коридора, и по тому, что Сергей Васильевич подхватил ее под мокрые локти за секунду до того, как она упала бы.

– Это часто бывает, – сказал он.

Ксения думала, что не ощутит его прикосновение больше никогда. Но вот его руки.

– Что бывает? – с замирающим сердцем спросила она.

– Аварии на электростанции. Отключается свет.

Они стояли в темноте молча. Но она слышала в его руках, в нем во всем ту же печаль и то же ободрение, что в песне Мистенгетт. Печаль была о Веронике, а ободрение предназначалось ей, она это знала.

– Пожалуйста, постарайся себя поберечь, – сказал он. – Я мало что смогу в этом смысле.

– Ты уедешь? – чуть слышно спросила Ксения.

Хотела спросить, уедет ли к Веронике. Но с таким ужасом представляла ответ, что не смогла задать этот вопрос.

– Да, – ответил он. – Скоро.

– Ты этого хочешь?

– Я не могу от этого отказаться. Уже не могу.

– К Веронике уедешь? – все-таки выговорила она.

– Нет.

Ксения почувствовала, что он улыбнулся, и спросила:

– Чему ты улыбаешься?

– Твоим страхам. Не надо этого опасаться, Кэсси. Этого не будет.

– Но она тебя любит! Ты знаешь?

– Знаю.

– Почему же тогда?..

– Потому что это для тебя я рыцарь без страха и упрека. А она знает, что я такое на самом деле. Ничтожество на службе у подонков. Для нее это неприемлемо. И она права.

– Но ты правда без страха и упрека!

– Это не отменяет остального.

– Разве не ради нее ты сюда вернулся?

И, еще договаривая вопрос, Ксения поняла, что знает ответ.

«Если он откажется от выполнения своих задач, мы немедленно откажемся гарантировать безопасность человека, который ему дорог», – прозвучало в ее сознании так отчетливо, будто усатый пошляк стоял сейчас в углу ванной комнаты.

«Я с ним не буду. Ни при каких обстоятельствах. Он это знает», – возник ясный голос Вероники.

Первое Ксения пересказала Сергею Васильевичу слово в слово. Второе он знал сам. Сопоставить первое и второе было не трудно.

Он вернулся ради Вероники, это правда. Он знал, что с нею ему не быть.

– Ты замерзла, – сказал Сергей Васильевич.

– Нет.

– Но дрожишь.

Он снял с себя рубашку и набросил ей на мокрые плечи. Она машинально продела руки в рукава. Тепло его тела окутало ее.

– Пойдем, – сказал он.

Ксения стала выбираться из ванны, но прежде чем успела это сделать, Сергей Васильевич взял ее на руки.

Он никогда не хотел ее, она это знала. Но сейчас и сама чувствовала не желание и даже не то, что прежде называла любовью. Что-то неназываемое, бесконечное, как жизнь и смерть, связывало ее с ним.

Глаза привыкли к темноте, и Ксения увидела широкий пружинный матрас на полу комнаты, в которую Сергей Васильевич вошел с нею на руках.

– Подушек тоже нет, – сказал он. – И одеяла. Очень ты замерзла?

– Я в твоей рубашке согрелась, – ответила она. – Да мне и не бывает холодно. Как лягушке. Когда к дедушке ездила, до льда в пруду купалась.

– Ложись тогда, царевна-лягушка, – сказал он.

Ксения не увидела его улыбку, но расслышала ее. И спросила:

– А ты?

– И я.

Сергей Васильевич опустил ее на матрас, укрыл своим пальто – оно лежало здесь же, оказывается, – и лег рядом. Она положила голову ему на плечо. Он подтянул пальто так, чтобы они оказались под ним оба, и сказал:

– Так теплее будет.

Не тепло, а жизнь вливалась в нее от того, что он ее обнял.

– Сережа… – проговорила Ксения. И спросила: – Можно мне так? Называть тебя так.

– Тебе все можно, моя родная.

Она почувствовала, что сейчас заплачет от его слов. От того, что он считает ее родной, но любит другую женщину. Все в нем говорило ей об этом. Она провела пальцем по его ключице. Коснулась губами его груди. Замерла, прислушиваясь к биению его сердца. Положила руку ему на живот.

– Я не могу, – сказал он чуть слышно. – Вдруг это ребенку повредит?

– Ведь ты не поэтому…

– Не поэтому. Прости меня.

– Но что же ты мог бы с этим поделать? Я тоже не хочу, чтобы… Чтобы ты представлял вместо меня Веронику. Это было бы очень… Это не надо.

– Я не знаю, что для тебя сделать. – Его горло судорожно дернулось. – И что бы ни сделал, всего будет мало.

– Ничего не надо делать. Думай обо мне иногда.

– Это не называется думать. Сам не понимаю, как все это называется.

Ее голова лежала у Сергея на плече. Он поцеловал ее в макушку. Его ладонь накрыла ее щеку, висок. Сила и нежность его руки была неизмерима.

– Спи, Кэсси, – сказал он.

И она в ту же минуту уснула.

Глава 16

Открывшая Соне дверь девушка в пижаме была совсем сонная – видно, прямо из постели.

– Ой, извините! – сказала она, зевая. – Я всю ночь видео монтировала, вообще забыла, что вы сегодня приезжаете! И Сережка спит еще.

– Пусть спит. – Соня улыбнулась. – И вы ложитесь, досыпайте.

– Ага, – согласилась она. – Я Паулина, сестра Алеськина троюродная.

– А я Соня.

– Берите там в холодильнике что видите, Соня. И кофе себе варите. Есть капсулы и молотый. А я через часик опять проснусь.

Паулина скрылась за дверью комнаты. Соня зашла в ванную, потом в кухню. По всему обустройству квартиры было понятно, что хозяйка живет одна, покупает домой всякие милые и бессмысленные штучки вроде сидящей на краю стола деревянной лягушки в шляпе и со свесившимися веревочными лапками, пользуется всеми существующими на белом свете гаджетами, не слишком утруждает себя распутыванием проводов от них, как и уборкой вообще, немножко хипстерка и немножко раздолбайка. Одним словом, несмотря на необычное имя, обычная девчонка, каких полно и в Москве.

Да и сам Минск, центр которого Соня увидела в ноябрьской тьме по дороге с вокзала, напоминал Москву в каком-нибудь районе, застроенном послевоенными добротными домами. Улицы широкие, здания подсвечены, просторно и чисто.

После полугода, проведенного в замкнутом пространстве больницы с перерывами только на сон, ей было странно ехать по незнакомому городу. Будто в космосе оказалась. Но интуиция, которую Борис Шаховской когда-то называл самым заметным ее качеством, никуда не делась, и Соня сразу почувствовала в этом городе то же, что и в людях всегда чувствовала сразу – открытость, доброжелательность и нежелание казаться более значительным, чем ты есть на самом деле. Алесина троюродная сестра была на свой город в точности похожа.

Включать шумную кофеварку Соня не стала – сварила себе кофе в джезве. Подумала, не пойти ли прогуляться, но решила, что в спальном районе смотреть особо нечего. Из окна третьего этажа смутно различался двор с детской площадкой и вентиляционной будкой, стена которой была выкрашена в черный цвет. Наверное, шел ремонт, потому что будка была обнесена оградой с навязанными на нее ленточками, и люди в рабочей одежде что-то возле этой ограды делали. Удивительно, что коммунальные службы работают в такой ранний час, да еще в воскресенье, но, может, это обычное дело. Все обрывочные Сонины сведения о Беларуси сводились к тому, что люди здесь трудолюбивые, потому и чисто везде. Еще возле будки виднелось что-то вроде баннеров, но понять, для чего они, или хотя бы толком разглядеть их в полумгле было невозможно. Нет, гулять по дворам панельных многоэтажек, тем более промозглым утром, совершенно не хотелось.

Дверь приоткрылась, и в кухню величественной походкой вошел огромный кот, черный и блестящий. Невозможно было узнать в нем облезлого большеухого гремлина. Имя Бентли подходило ему теперь как нельзя лучше. Соня только вздохнула. Как все-таки странно, что именно к ней при ее полном равнодушии к животным постоянно выносит этого кота! И никуда ведь не денешься – каждый раз это происходит не потому, что она того хотела, а в силу непреодолимых обстоятельств. Или не так уж важно, хотела она того или нет?

«Важно, какой вышел результат, – вспомнила Соня. – В плюс или в минус. В вашем случае вышло в плюс. Этого достаточно».

Удивительным образом вспомнился и человек, который говорил ей это, и даже его имя – Бахтин Роман Николаевич. Хотя чему удивляться? У нее всегда была хорошая память, стихи в детстве могла читать наизусть часами. А в последнее время ее память только обострилась от необходимости постоянно держать в голове десятки врачебных назначений.

Бентли уселся у раковины и окинул Соню изучающим взглядом – способна ли она его накормить? Ну способна, способна. Соня достала пакет с кошачьим кормом. И корм был тот же самый, которым она когда-то кормила Бентли, и держала его Паулина в таком же шкафчике под раковиной.

Как только кот захрустел сухими шариками, в кухню вошел Сережка.

– Здрасьте, – сказал он. – Вы меня прям сегодня в Москву заберете, да?

Он казался растерянным и даже слегка испуганным. Соня удивилась: неужели ему так плохо с Паулиной, к которой бабушка и привезла-то его всего лишь три дня назад, когда сама приехала в Минск на операцию? Или это ее, Соню, он так боится? То и другое странно.

– У нас билеты на сегодняшний вечер, – подтвердила она. – А ты что, не хочешь ехать?

– Хочу! – горячо заверил Сережка.

Расспрашивать, отчего такой энтузиазм, Соня не стала и спросила вместо этого:

– А почему ты меня на «вы» называешь?

– А как же?

– Да так же. Как Женю.

– Ладно, – легко согласился Сережка. – Мама говорит, взрослых надо на «вы» называть. Но я считаю, не всех. И это устарело уже.

– Не знаю, устарело или нет, – улыбнулась Соня, – но меня можно на «ты».

– Ты вообще на Женю похожа, – кивнул он.

– Вообще-то совсем не похожа. Мы двойняшки, а не близнецы.

– Не лицом. А так, ну, в целом.

– Спасибо. – Она снова не сдержала улыбку. – Что тебе на завтрак приготовить?

– Яичницу, – ответил Сережка. – Только без соплей. Вилкой надо помешать на сковородке.

– Может, омлет?

– Можно.

В ванной зашумел душ – Паулина, значит, проснулась тоже.

– Не знаешь, Паулина будет омлет? – спросила Соня. – С травами.

Пучки увядшего укропа и петрушки она заметила в холодильнике. Это было единственное, что там обнаружилось кроме упаковки яиц и бутылки молока.

– Конечно, будет, – ответил Сережка. – Линка все это время что попадется, то и ест.

Что означает «все это время», Соня спросить не успела – в кухню вошла Паулина. Мокрые русые волосы падали ей на глаза.

– Доброе утро, – сказала она. И спросила, глядя, как Соня ставит сковородку на плиту: – Вы проголодались, да?

– Не больше остальных, – ответила Соня. – Но я уже кофе выпила, а вы еще нет.

– Я вообще-то ем сначала, а потом уже кофе, – сказала Паулина. – Мой бывший бойфренд пытался мне кофе в постель подавать, так у меня от него только живот болел. От кофе, не от бойфренда. Хотя и от бойфренда тоже. – Она включила кофеварку и добавила: – Но теперь все перевернулось.

Соня посчитала неловким спрашивать, что именно перевернулось после расставания с бойфрендом в жизни девушки, которую она видит впервые в жизни. Поэтому заметила только:

– У вас такое имя красивое. И необычное.

– Не такое уж необычное. – Паулина вставила капсулу в кофеварку. – У нас в классе две Паулины было.

– Надо же, какая мода!

– Не то что мода, просто у второй Паулины тоже мама в Купаловском театре работала. Только моя в оркестре, а ее – в гримерном цеху. – И, заметив недоумение в Сониных глазах, сообразила: – А, вы же не знаете! Это спектакль такой, «Паулинка», очень знаменитый. Семьдесят пять лет в Купаловском театре у нас идет. Там главную героиню так зовут.

– Жаль, что мы сегодня уезжаем, – сказала Соня. – Вдруг удалось бы спектакль посмотреть.

– Так теперь ведь не посмотреть уже. Каких-то шавок вместо труппы, конечно, подогнали. Но зачем на них смотреть? Сволочи бездарные.

Недоумение в Сониных глазах превратилось, наверное, в полнейшее изумление. Из всего сказанного она не поняла ни слова.

– Вы что, вообще ничего про нас не знаете? – с не меньшим изумлением спросила Паулина. – И что Купаловский театр закрыли прямо перед столетним юбилеем, потому что он весь против Лукашенко выступил? Ничего себе! Как с Луны свалились.

– Линк, ну чего ты на нее наезжаешь? – сказал Сережка. – Она у Жени в реанимации работает. Мама говорит, они оттуда только спать выходят.

– Ну разве что, – нехотя согласилась Паулина.

– Вы про ваши демонстрации говорите? – наконец догадалась Соня.

Она вспомнила, что в августе Алеся, как только переодевалась после смены, включала айфон и смотрела в белорусском телеграм-канале видео с идущими по улицам колоннами, над которыми были развернуты бело-красно-белые флаги.

– Демонстрации!.. – фыркнула Паулина. – Это у вас демонстрации на первое мая. А у нас по триста тысяч выходило. Для Минска это все равно что для Москвы три миллиона! У вас выходили когда-нибудь три миллиона за свободу?

– Когда-то выходили.

– А у нас не когда-то, а все лето! И сейчас тоже. Хотя за это убивают, как Ромку!

– Какого Ромку? – осторожно спросила Соня.

Она видела, как взволнована Паулина, и предпочла бы вообще не расспрашивать ее. Но и молчать было неловко.

– Ромку Бондаренко, соседа моего! Вон его портрет, можете посмотреть. Вон там, где будка.

Паулина указала на окно, и Соня выглянула в него. Пространство внизу преобразилось совершенно. Было уже совсем светло, и впечатление оказалось очень сильным.

Весь двор был уставлен, уложен, завален цветами. Они стояли в вазах и корзинах, охапками лежали на детской площадке. У стен вентиляционной будки, возле ее черной стены, цветы были тоже. И плакаты, и зажженные лампадки, и бело-красно-белые ленточки. И множество людей, кладущих всё новые цветы к большой фотографии улыбающегося молодого человека. Живой интерес ко всему на свете был в его глазах так выразителен, что Соня разглядела это даже из окна третьего этажа.

– Это Ромкин портрет, – сказала Паулина. – Он художник, детскую студию вел и в нашем дворе жил. И на этой будке нарисовал диджеев перемен. А, вы же не знаете, кто это! – покосившись на Соню, заметила она. – Вообще, конечно, это что-то. Как человеку про одно рассказывать, когда он ничего, ну вообще ничего не знает? Тут даже непонятно, с чего начинать. Ну, диджеи перемен – это диджеи, которые, когда бюджетников на митинг за Лукашенко согнали, врубили им Цоя вместо гимна советского. Их за это на десять суток посадили. Просто за Цоя. «Перемен, мы ждем перемен». Вы хоть песню такую слышали?

– Песню такую слышала.

Презрение, с которым смотрела Паулина, заставляло не сердиться на нее, а стыдиться за себя. Ну да, она провела последние полгода словно бы на Марсе. А если бы и нет? Многие ли ее знакомые, которые работают не в реанимации, а в своих квартирах, у распахнутых в мир компьютерных окошек, знают про диджеев перемен, и про убитого Ромку, и про триста тысяч под бело-красно-белыми флагами, и вообще про что-либо, происходящее вне их тщательно обустроенных норок, отгороженных от всего, что представляется некомфортным? Да никого из них все это просто не интересует. И Соню не интересовало тоже. «Ты начисто лишена социального чувства», – правду Борис говорил. И теперь ей стыдно перед девочкой с мокрыми русыми волосами.

– Ромкин рисунок черной краской замазали, – сказала Паулина. – Он опять нарисовал. И так десять раз. Потом мента поставили будку сторожить. И решеткой огородили. Люди тогда на эту решетку бел-чырвона-белых ленточек навязали. Это у нас такая новая технология – один флаг снять легко, а попробуй сто ленточек посрезай с арматуры, тем более когда их каждую ночь заново привязывают. Да и коммунальщики тоже ведь люди, им стыдно тоже. Тогда прикорытники сами сюда приехали. Глава федерации хоккея, борцы, которые на самом деле бандиты натуральные, еще там… Ну, вы их все равно не знаете. Лично ленточки срезали и орали тут всякое. Рома их в окно увидел и в дворовом нашем чате написал: «Я выхожу». Он всегда такой был – не мог терпеть, когда унижают. Я тогда у мамы была, а то бы тоже вышла, – горячо проговорила она. – А его они избили просто зверски, хуже гестаповцев, и увезли. Он потом в больнице умер. И врач написал, от чего, хотя гады требовали, чтобы он дал заключение, что Ромка пьяный был. Врача за это посадили. А двор наш теперь Площадью Перемен называют. Видите, весь в цветах. Я думаю, в Голливуде когда-нибудь фильм снимут. Это же такая драматургия! Я сама в киношколе учусь, понимаю. К тому же Ромка очень красивый был, его Том Холлан сыграет, может.