Текст книги "Песчаная роза"

Глава 19

– Но ты же не можешь всю жизнь работать санитаркой, – сказала Алеся.

В ее голосе слышалась печаль. Конечно, не оттого, что Соня работает санитаркой, а потому что самой ей пришлось перейти из ковидной реанимации в обычное терапевтическое отделение, и из-за этого она видит Женю в основном ночью, и то не всегда. Алеся об этом не говорила, но это чувствовалось.

– Не знаю, – пожала плечами Соня. – Я об этом не думаю.

– Но надо ведь думать.

– Зачем?

– Ну как… Любой человек думает о своем будущем.

– Во-первых, не любой, – ответила Соня. – А в-главных, не всегда.

Ей не хотелось объяснять, что она имеет в виду. Но Алеся была тактична и лишних вопросов задавать не стала.

Алеся спешила на работу, а у Сони был выходной, и она пришла в квартиру в Сокольниках, чтобы встретить Сережку из школы.

– Спасибо, что с ним побудешь, – сказала Алеся уже в дверях. И добавила расстроенно: – Не представляю, что придумать. С кем его до вечера оставлять?

– Да ни с кем. Школа рядом, даже дорогу переходить не надо. И что, он после продленки еду себе не разогреет? Мы разогревали, и он сможет.

– Женя тоже так говорит. Но у меня сердце не на месте.

– На месте у тебя сердце, – улыбнулась Соня. – Но объективных причин для тревоги нет. Я с ним побуду днем, когда смогу, ты вечером, Женя в выходной поучаствует.

– Жене в выходной хотя бы выспаться надо.

– Выспится и поучаствует. Все хорошо, Алеся, – сказала Соня.

– Я знаю. – Она улыбнулась. Глаза сразу стали похожи на просвеченные солнцем лепестки весеннего цветка. – Мне никогда в жизни не было так хорошо.

Алеся ушла. До окончания продленки оставалось полтора часа.

«Пойду пока в парк, – решила Соня. – Прогуляюсь и Сережу встречу. А то забыла уже, как воздухом дышат».

Бабушка Лиза когда-то выгоняла ее гулять чуть не силой, иначе Соня проводила бы все время за книжкой. Теперь приходится выгонять себя самостоятельно. Правда, объективные причины для того, чтобы этого не делать, найти было не сложно, и Соня их находила. Патриаршие превратились в витрину такой невыносимой пошлости, что гулять там невозможно. После работы усталость такая, что хочется не гулять, а только лежать. К выходным накапливаются дела, которые откладывались всю неделю, и для прогулок не остается времени. Промозглой зимой на улицу собаку не выгонишь и уж точно сам туда не пойдешь.

Но в парке Сокольники в будний день стояла тишина, во всяком случае, если пройти по аллеям вглубь, к Сиреневому саду. Да и день выдался какой-то не зимний – весна проглядывала в разрыве низких облаков.

Подумав про не зимний день, Соня вспомнила, что сегодня первое марта. Воздух, который она глубоко вдохнула, сразу запах мокрой землей и пробуждающейся природой. Это была иллюзия, но из тех, которым не грех поддаться.

Кусты сирени пока еще выглядели скоплением темных веток, и лишь редкие прохожие встречались на ведущей к Сиреневому саду аллее. По их неторопливости было понятно, что они тоже выполняют прогулочную обязанность. Ну или пользуются прогулочной возможностью.

– Соня! – вдруг услышала она.

И, обернувшись, увидела человека, с которым только что разминулась на аллее. Остановившись, он смотрел на нее то ли удивленно, то ли радостно, то ли печально. Странно, что такие разные чувства могут соединяться в одном взгляде, но вот соединились же.

– Соня, – повторил он, – я очень рад вас видеть.

И она сразу же его узнала. Память у нее была отличная не только на слова, но и на лица, да и на любые приметы внешнего мира. Иногда это ее даже тяготило – слишком много ненужных подробностей оседало в голове. Но сейчас она обрадовалась.

– Здравствуйте, Роман Николаевич, – сказала Соня. – Я тоже очень рада, что вы здоровы и гуляете в парке.

После той ночи, когда читала ему стихи про пастушка под дождем, она его больше не видела и вообще забыла о его существовании. Пошел на поправку, перевели в линейное отделение, потом кто-то из медсестер сказал, что выписали, ну и хорошо.

То, что она увидела и поняла в Минске, накрыло ее как черное облако, и даже теперь, спустя три месяца, эта темная тень оставалась рядом, оттесняя все остальное.

– Как же вы меня узнали? – спросила Соня.

Она-то в реанимации видела его лицо хоть и в кислородной маске, но все-таки отчетливо. А он видел только ее глаза, и те сквозь защитные очки.

– Вас трудно не узнать, – сказал Бахтин. – У вас глаза цвета бурного Тибра.

– Какого цвета?! – поразилась Соня. – Почему именно Тибра, да еще бурного?

– Почему не знаю, но я его таким видел во время наводнения.

– Странно! Всегда знала, что глаза у меня как песок. Флавус.

– Да. Но Гораций так и называл Тибр – флавус Тиберис. Вероятно, исходил из того, что во время наводнений он становится стремительным и от этого светлеет. Из тускло-коричневого делается… Вот таким, как ваши глаза.

У него глаза были печальные и темные. От того, что Соня долго смотрела в них, когда Бахтин был в больнице, теперь ей казалось, что она встретила близкого человека.

– Надо же! – улыбнулась она. – Я была уверена, что флавус – это цвет однообразия. А выходит наоборот.

– Мы не всё о себе знаем.

– Это правда, – согласилась Соня.

«И не только о себе», – подумала она.

А вслух спросила:

– Как вы себя чувствуете?

– Лучше, – ответил он.

– Чем в реанимации?

– Да.

Конечно, он жив только Жениным талантом, отлаженным трудом всего реанимационного отделения да своим везением. Трудно этого не понимать. Впрочем, как все врачи, медсестры, санитары и даже волонтеры, Соня постоянно выслушивала упреки в том, что они лечат неправильно и слишком медленно. В том числе от больных, которых, как и Бахтина, лишь чудом вытащили с того света.

– С каждым днем вам все лучше будет, – сказала она. – Вот, вы уже гуляете, дышите. Одышка есть, кстати?

– Есть, – нехотя ответил он. – И одышка, и другое разное. Больничный продлевают пока.

– Это же хорошо.

– Что больничный продлевают?

– Что предполагают скорое улучшение. Иначе дали бы инвалидность.

– Вы слишком хорошего мнения об этой системе, – усмехнулся Бахтин. – Инвалидность у нее из горла вырывают.

– Я понимаю, – сказала Соня.

Наверное, ее лицо при этом переменилось, потому что он спросил:

– У вас что-то случилось?

– Н-нет… – пробормотала она. – Ничего…

И в общем не обманула: ничего такого, что можно было бы обозначить словом «случилось», с нею не произошло. Но то, что она называла темной тенью, накрыло ее в эту минуту мгновенно, без каких-либо предупреждающих знаков. Нечто похожее она чувствовала в те дни, когда просыпалась карантинными утрами у себя в квартире и крупная дрожь начинала ее бить, и окатывал холодный пот.

Тогда это закончилось тем, что она дала пощечину постороннему человеку. Теперь ее охватила только слабость. Соня почувствовала, что и аллея, и голые ветки сирени, и глаза Бахтина мерцают и расплываются у нее перед глазами.

– Пойдемте на лавочку, – как сквозь вату услышала она.

И почувствовала, что ее ведут куда-то в сторону – видимо, к лавочке как раз.

– Извините… – невнятно проговорила Соня. – Спасибо…

– Не за что.

Она слышала его голос, но не видела лица, лишь какое-то светлое пространство. Это было даже красиво. Хотя и пугающе – как в клинической смерти, когда, если верить свидетельствам переживших, и видишь все каким-то странным образом, и вдобавок можешь наблюдать за собой со стороны.

«Кто сказал, что это свидетельства? – тут же подумала Соня. – Всего лишь игры разума».

И по этой мысли поняла, что ее сознание восстановилось.

Она сидела на лавочке рядом с Бахтиным. Он убрал руку с ее плеч.

– Спасибо, – повторила Соня.

– Вы, наверное, на воздухе мало бываете, – сказал он. – У вас и лицо бледное, и даже губы. – И тут же добавил: – Ивините.

– Наверное, – кивнула она. – Мало на воздухе бываю. Но дело не в этом. Наверное.

Речь еще путалась, но сознание сделалось абсолютно ясным. Как будто с него сняли оковы, в которых оно томилось последние месяцы.

– Если вам не хочется говорить, в чем дело, – сказал Бахтин, – то не говорите. Но если хочется сказать, то скажите.

Словно мысли ее прочитал. Она в самом деле не хотела обременять чужого человека тем, что не имеет к нему отношения, и ей в самом деле необходимо было произнести вслух то, что так ясно явилось в безмолвии ее сознания.

– Как-то всё теряет смысл прямо на глазах, – сказала Соня. – Настоящее и, главное, будущее. Ничто не останется прежним, я это чувствую. Но это непонятно. Извините.

– Мне это понятно. Хотя, наверное, по другой причине, чем вам.

Взгляд его был прям и печален. Стыд окатил Соню горячей волной.

– Простите, Роман Николаевич, – сказала она. – У вас такое горе, а я лезу со своими неясностями.

– Вы не лезете. – Он улыбнулся, но взгляд не переменился от улыбки. – Я ведь сам предложил сказать, в чем дело.

– Но я же ничего толком не сказала.

– Разве?

– Мой брат всегда плечами пожимает, если я что-нибудь подобное ему говорю. – Соня улыбнулась тоже. Улыбка вышла виноватая. – Так что я на свой счет не обольщаюсь.

– Напрасно. Как Евгений Андреевич?

– Так же, как вы видели.

– Знакомство с вашим братом – из важнейших событий моей жизни, извините за пафос. При случае передайте ему, что наш разговор я не забуду никогда.

Соня примерно понимала, о чем был тот разговор. Но Бахтин явно держал закрытой дверцу, за которой скрывалось его содержание, и не ей было эту дверцу открывать.

– Сегодня же передам, – кивнула она.

И сразу вспомнила, что собиралась встретить Сережу. Ощущение, что настоящее и будущее теряют ценность, относилось к жизни в целом, но каждая ее минута по-прежнему была наполнена делами, и каждое из этих дел оставалось нужным. Это было странное и болезненное сочетание.

– Вы живете здесь рядом? – спросил Бахтин, одновременно с Соней поднимаясь со скамейки.

– Женя с женой и сыном здесь рядом живут, – ответила она. – А я к ним захожу иногда. Если вам нужна будет наша помощь, сообщите мне, ладно? Давайте я вам позвоню, чтобы появился мой номер.

Он кивнул и продиктовал свой, Соня набрала, послышался звонок у него в кармане, он зафиксировал ее номер, поблагодарил… По его ровному тону было понятно, что обращаться за помощью он не станет.

– Может быть, вас проводить? – спросил Бахтин. – Не сказать, чтобы вы порозовели.

– Ничего, – отказалась она. – Сама не понимаю, что это было. Минутная странность. Выздоравливайте, Роман Николаевич.

Соня пошла к выходу из парка. У поворота аллеи обернулась, помахала Бахтину. Он был хорошо виден издалека – худой, высокий, сутулится и смотрит ей вслед тем же прямым и печальным взглядом. Странно видеть глаза, которых уже не разглядеть. Но ей это не было странно – она знала за собою это свойство. Хотя и не понимала, что оно означает и зачем ей дано.

Глава 20

Ксения давно уже не ежилась, встречая взгляд дворника Степана. И не вслушивалась в очередную бессмысленную фразу, которую он произносил каждый раз, когда они сталкивались во дворе или когда он приходил в квартиру для какого-нибудь мелкого ремонта. В квартире он, впрочем, давно уже не появлялся: Домна сказала, незачем иродову дурню платить, и с тех пор стал приходить для такого рода помощи ее троюродный брат. Он смотрел так же сурово, как она, и так же ограничивался лишь необходимыми фразами. Когда Ксения спросила, почему Домна раньше не звала родственника, та окинула ее как раз таким суровым взглядом и ответила, что брат был далеко, да и теперь не близко. Расспрашивать, что это значит, Ксения не стала.

Но совсем не сталкиваться с дворником не представлялось возможным: он по сто раз на дню обходил дом и двор, наблюдая, нет ли каких неполадок, или сидел у окна дворницкой, провожая взглядом входящих и выходящих, а потом выспрашивал у жильцов, кто это посещал Петровых или Гозманов, родня ихняя или так, неизвестный человек.

Поэтому она не удивилась, войдя во двор и увидев, что Степан выходит ей навстречу из дворницкой.

– Проводили, Ксандревна? – поинтересовался он.

– Да, – кивнула Ксения, намереваясь идти к своему подъезду.

Степан однако намеревался продолжить общение.

– Правильный парень ваш сынок, – завел он в своей излюбленной повествовательной манере. – Галстучек пионерский всегда наглажен, как положено. Гордость родительская, да.

Положительная сторона этой бессмысленной повествовательности состояла в том, что такие монологи не требовали ответа. Ксения и ссобиралась молча уйти, но Степан достал из кармана конверт и протянул ей.

– Вот. Федорец приказал передать. Заскочил раненько, а вас-то нету. Ну и оставил мне. У меня надежно, да. Получите, Ксандревна. Как положено.

На запечатанном конверте из оберточной бумаги не значилось ни адреса, ни имени. У Ксении сердце взлетело к горлу и забилось так, что перехватило дыхание.

– Благодарю. – Она взяла конверт и на всякий случай спросила: – Я должна расписаться?

– Это без надобности, – ответил Степан. – Ежели б материальные ценности, Федорец бы лично в руки вам отдал. Не то чтоб мне не доверял, а положено так. Ну а ежели через меня передает, значит, ценностей никаких нету.

Она вошла в подъезд. Ей казалось, что конверт исчезнет прямо из ее рук, растворится в полумраке. Стала подниматься по лестнице, но волнение было таким сильным, что присела на скамейку в нише между вторым и третьим этажами и надорвала коричневую обертку.

Под оберткой был другой конверт, из плотной нездешней бумаги и не запечатанный. Сергей никогда не запечатывал письма к ней. Все равно это не уберегло бы их от глаз людей, которых дворник определял отвратительными словами «кому положено». Но в то мгновенье, когда Ксения прочитывала первую строку, написанную твердым и ясным почерком, она забывала обо всех пустых глазах, которые впивались до нее в эти буквы. И чувствовала, что Сергей, когда писал, тоже о них не помнил.

«My dear Kassy», – была эта неизменная первая строка, и вместе с прикровенным этим языком и именем вливалась в нее жизнь, и она понимала, что ни в чем другом жизни для нее было. Но тут же переставала думать и об этом, только читала дальше.

«Хотел бы писать тебе иначе. Я имею в виду не содержание, а, условно говоря, градус. Но толковать об этом не для чего, как один персонаж справедливо замечал. Помню тебя за книгой Тургенева и надеюсь, ты простишь мне этот литературный пассаж. Он обусловлен волнением, которое охватывает меня всякий раз, когда появляется возможность поговорить с тобой. Понимаю твое беспокойство относительно того, что так сильно влияет на Андрея. Но предполагаю, его природные качества окажутся сильнее влияний такого рода. Все, что может этому помочь, ты делаешь. Он читает хорошие книги на четырех языках, и это только твоя заслуга. Ум у него наверняка живой и быстрый. Критическое мышление органично для таких умов. Будем надеяться, оно разовьется у Андрея несмотря ни на что».

Хлопнула дверь наверху, послышался стук каблучков. На лестнице показалась соседка с третьего этажа.

– Ксения Андреевна, доброе утро. – Она приветливо улыбнулась. – Хорошо, что вас встретила. Павлик не успел стихотворение про чердак выучить и ужасно переживает. Вы уж не ругайте его, ладно?

Ксения смотрела на нее и не понимала ни слова. Наконец смысл сказанного дошел до нее и она ответила:

– Здравствуйте, Ольга Игоревна. Конечно, не стану.

Павлик был самым маленьким из ее учеников и таким чувствительным, таким трепетным мальчиком, что и без маминой просьбы ей не пришло бы в голову ругать его за невыученное стихотворение.

– Спасибо! – обрадовалась соседка. – Он так любит ваши уроки, бежит как на праздник.

При этом она бросила быстрый внимательный взгляд на листок в руке у Ксении. Возможно, разглядела иностранный текст, однако ничего по этому поводу не сказала, а пошла по лестнице вниз.

Будь Ксения занята чем-либо другим, ей стало бы не по себе от такого внимания. Весь этот год черные машины въезжали во двор если не каждую ночь, то раз в неделю точно, входили в подъезды люди в форме, сопровождаемые дворником, выходили через несколько часов вместе с кем-нибудь из жильцов. Игнорировать соседский интерес к написанному по-английски письму было в такой ситуации опрометчиво. Но сейчас она забыла об Ольге Игоревне прежде, чем развеялся сладкий аромат ее духов.

«Вчера я загляделся на камни, которыми вымощена улица (их рисунок напоминает византийскую мозаику, ты не находишь?), оступился и попал ногой в бэхле. Мальчик, шедший вслед за мной, засмеялся над моей неловкостью, а старик одернул его и сказал: если таким образом оступился приезжий мужчина, он непременно вернется в наш город еще раз. На мой вопрос, что это означает для женщины, последовал ответ: она выйдет замуж за местного жителя. Я подумал, что во время твоей прогулки с Мэри после федервайсера ты вполне могла бы угодить в бэхле и что, будь фольклор достоверным, это стало бы для тебя благом».

Сергей всегда упоминал приметы, по которым Ксения могла догадаться, где он сейчас находится. Иногда она догадывалась не сразу, но ручейки-бэхле, текущие вдоль фрайбургских мостовых, оставляли так же мало сомнений, как упоминание о ее с Мэри хмельной прогулке.

– Ты глупости говоришь, Сережа, – сказала Ксения. – Каким же благом?

Она вздрогнула, услышав свой голос, и подняла глаза от письма. Перед нею стояла Домна, держа в руках перевязаную бечевкой стопку выстиранного постельного белья.

– Не могла до квартиры дойти? – сказала она.

– Не могла. – Ксения виновато улыбнулась. – Полгода письма не было.

– Вот еще десяток шагов и повременила бы. Пойдем. Письмо-то на виду не держи.

Ксения спрятала письмо в ридикюль, поднялась со скамейки и пошла вслед за Домной на свой четвертый этаж.

По логике вещей Сергей был прав. Когда тоска становилась совсем невыносимой, она и сама думала о том же. Конечно, не о фрайбургском замужестве, но о том, что ее жизнь уже невозможно считать даже странной, настолько она бессмысленна и пуста. Да, Андрюша… Но и Андрюша мог бы расти сейчас в Париже, и она не знала бы тех тревог, которые охватывают ее всякий раз, когда она просматривает школьные учебники или слышит его мнение о каком-либо явлении действительности и понимает, что не в силах одолеть эту всеобъемлющую действительность, подчинившую себе его доверчивое детское сознание.

В квартире Домна сразу понесла белье в комнату, а Ксения присела на большой потертый чемодан, стоящий в прихожей под вешалкой, и снова достала письмо из ридикюля.

«Но сразу же ловлю себя на том, что для меня не стало бы благом, если бы я не встретил тебя. Вспоминаю, как на чердаке зачитывал тебе из газет разную ерунду вроде истории о расставании Мистенгетт и Мориса Шевалье, а ты откладывала книгу, смотрела на меня через открытую дверь с таким вниманием, какого я не знал ни до, ни после, и мне вопреки всякой логике казалось, что в жизни есть нечто незыблемое. Мне и теперь так кажется, когда я думаю о тебе, Кэсси. Простишь ли ты эгоизм, из-за которого я не проявил должной настойчивости по отношению к твоей самоотверженности? Я себе его во всяком случае не прощу. В надежде на встречу с тобой. С.».

– Чего плачешь? – Домна вернулась из комнаты в прихожую. В руках она держала простыню. – Пишет же. Не забыл тебя, значит.

– Разве плачу?

Ксения провела по лицу рукой. Ладонь и пальцы стали мокрыми.

– Вон, все письмо слезами закапала, – покачала головой Домна. – Поехал Андрейка?

– Да. К вечеру на месте будет. Если автобус не сломается.

Андрюша ждал поездки в пионерский лагерь с самой зимы. Конечно, не из-за свежего воздуха и даже не из-за купания в Плещеевом озере, а потому что там учили выживать в лесных походах с какими-то нарочно созданными трудностями. Ксению совсем не радовало, что он проведет лето за подобными занятиями. Но она не была уверена, что относится к этому правильным образом. Оставалось успокаивать себя тем, что мужчины многое видят другими глазами, и Сергей, возможно, счел бы эти занятия подходящими для своего десятилетнего сына. Она решила, что сегодня же спросит его об этом. Обычно Федорец приходил за ответом на следующий день после того, как приносил письмо. Ответ должен был умещаться на одной странице, поэтому ей, как и Сергею, приходилось рассчитывать каждую строчку.

– Линь совсем стыд потерял, – сказала Домна. – Знает, что белье проглядываю, когда забираю. Так он, стервец, простыню Андрейкину вон как ловко сложил! Я и не заметила, что кровь не отстиралась.

Андрюша обладал тем качеством, которое папа Ксении называл расчетливым бесстрашием. Может быть, именно вследствие правильного расчета мальчик неделю назад разбил себе не голову, а лишь коленки, лазая с друзьями по брандмауэру в Лялином переулке. Каждый раз, когда происходило что-либо подобное, Ксения впадала в панику, которой, впрочем, не выказывала. Видимо, по той же причине, по которой не выказала бы ее ни папе, когда однажды он объяснялся со встреченными в Сахаре разбойниками, ни Сергею, когда тот стоял перед тремя разъяренными верзилами ночью в алжирском порту.

– И убежал куда-то, как только белье мне выдал, – сказала Домна. – Знал, поганец, что ругаться вернусь. Вот что теперь, а? На поезд ведь пора!

Летом Домна всегда навещала свою тетку в заволжской деревне. Раньше она брала с собой Андрюшу, но, впервые проведя прошлогодние каникулы в пионерском лагере, он и слышать больше не хотел ни о чем другом.

– Завтра зайду к Линю, – сказала Ксения. – И попрошу перестирать.

Никакой сложности она в этом не видела: китайская прачечная, в которой царил хитрый Линь, находилась в соседнем доме.

– Попросишь! – хмыкнула Домна. – Моргнуть не успеешь, как он тебе голову задурит. Ладно, пускай лежит простыня. Вернусь – уж я ему не спущу. Что Сергей-то пишет? – без паузы спросила она.

– Что надеется на встречу.

– Всем жизнь поломали ироды, – покачала головой Домна. Эти слова прозвучали, может, без связи с предыдущими, но Ксении они были понятны. – Где он, не пишет?

– В Германии. В Шварцвальде.

– Горе, да и только.

– Почему же горе? – невесело улыбнулась Ксения. – Там хорошо.

– Там, может, и хорошо. Да ты-то здесь. И сын без отца растет. И самому счастья нету.

«Есть тебе счастье, милый мой?» – беззвучно спросила Ксения.

Ответ был неразличим.

– Ну, пойду, – сказала Домна. – Как Андрейку в лагере проведаешь, напиши. Адрес-то помнишь?

– Конечно. Напишу, не волнуйся.

– С чемодана встань, – напомнила Домна.

Чемодан, с которого поднялась Ксения, показался не таким уж большим в Домниных могучих руках. В чемодане были продукты, о которых в деревне давно забыли – сахар, консервы, крупы. Свои вещи и подарки старой тетке Домна увязала в узел. Ксения предлагала ей взять для этого алжирский кофр, но та сказала, что с ним как пить дать ограбят по дороге.

Закрылась за Домной дверь. Ксения вздохнула с облегчением. Не потому что та тяготила ее своим присутствием – Домна так ценила свою прайвеси, что и к чужой относилась безупречно. Но ответ Сергею сегодня вечером… Ксения хотела остаться с ним наедине.