Текст книги "Песчаная роза"

Паулина замолчала. Соня молчала тоже. А что она могла сказать?

– Сонь, может, я сам яичницу пожарю? – шмыгнув носом, спросил Сережка.

– Сейчас! – спохватилась она. – Жаль, сыра нет. Получился бы омлет эрболада.

Ей стыдно было произносить эти обыкновенные, не означающие ничего плохого слова. Вообще ничего не означающие, точнее.

– Я вас потом в центр свожу, – сказала Паулина. – Покажу город хотя бы. В Троицкое предместье, еще куда-нибудь. К нам ведь уже из Москвы люди начинали переезжать. Потому что городская инфраструктура такая же, как у вас, но всё дешевле и пробок нет. Моя подружка тетину квартиру москвичам продала, так они ей говорили, что в Минске хоть жить стали по-человечески. Дети в гимназию пешком ходят, и в музыкалку, и в художку, и во дворе одни гуляют. А в Москве для них двух водителей нанимать приходилось, иначе не добраться никуда. Мы думали, выберем сейчас нормального президента вместо этого неандертальца, и Минск будет современный восточноевропейский город…

– Будет еще, – сказала Соня.

– Не знаю, – вздохнула Паулина. – Я, конечно, надеюсь и уезжать не хочу. Но всё только к Северной Корее приближается, а не к Варшаве или к Вильнюсу.

– Давайте в самом деле перекусим и куда-нибудь пойдем. – Соня взбила вилкой белки и перемешала их с нарезанной зеленью. – Покажете мне ваш Купаловский театр хотя бы с улицы. Ну и предместье это. Троицкое?

– Ага, – сказала Паулина. И добавила: – С вами как-то спокойно. Даже непонятно, почему.

Глава 17

Троицкое предместье показалось Соне островком старины в центре города. Старина эта выглядела, правда, туристически, но отдаленно напоминала рижскую и чуть менее отдаленно вильнюсскую, поэтому Троицкое предместье ей понравилось. В целом же минская архитектура производила впечатление такой нетронуто-советской, что нравиться могла, на ее взгляд, в основном культурологам. Но и первое утреннее ощущение – что этот город подает себя просто и прямо, не пытаясь имитировать величие, – при свете дня подтвердилось тоже.

Стоящий в центральном сквере Купаловский театр был похож на шкатулочку ручной работы. Среди голых осенних деревьев он выглядел воплощенным праздником.

Прежде чем повести Соню в этот сквер, Паулина обвела ее взглядом и спросила:

– На вас же ничего красно-белого нет? А то здесь президентская администрация, ищейки шныряют, могут прицепиться.

– Из-за красного пальто? – усмехнулась Соня.

– Удивляетесь? Мы уже нет, – вздохнула Паулина. – Мамин знакомый коробку от телевизора на балкон выставил – ну, вдруг придется по гарантии сдавать. Так к нему прямо домой пришли и штраф навесили. Красно-белая коробка потому что. Оруэлл отдыхает.

– Оруэлл – это кто? – спросил Сережка.

– Английский писатель, – ответила Соня. – Написал про тоталитарный мир. Хотя в Англии ничего такого не было.

– А что такое тоталитарный? – тут же поинтересовался он.

– А айфон тебе для чего? – напомнила Соня. – Погугли.

Может, конечно, надо было рассказать ему про Оруэлла и про тоталитаризм, но она давно уже заметила, что ценность представляют только знания, приобретенные самостоятельно. Даже если для их приобретения надо всего лишь пару раз коснуться пальцем экрана.

Они стояли в центре сквера рядом с фонтаном, уже отключенным на зиму. У ног бронзового мальчика, обнимающего лебедя над каменной фонтанной чашей, значилась дата – 1874 год. Купаловский театр, судя по его архитектуре, был построен примерно тогда же.

– Я там выросла, – глядя сквозь строй облетевших деревьев на затейливое театральное здание, сказала Паулина. – За кулисами.

В ее голосе послышалась тоска. Соня вдруг со всей ясностью поняла, что происходит сейчас и с этой девочкой, и с этим театром, и с этим городом. Как рушится, уже обрушилась и никогда не вернется их жизнь, ясная и человечная. И как Паулина идет по своему городу, словно по руинам.

– Давайте пообедаем, – стараясь, чтобы голос звучал как можно бодрее, предложила Соня. – Есть что-то белорусское аутентичное поблизости?

– Что считать аутентичным, – хмыкнула Паулина. – Если колдуны, то я даже не представляю, как хоть один можно проглотить.

– А дед говорит, кто десять колдунов съест, тот сам колдуном станет, – сообщил Сережка. И добавил просительным тоном: – Пошли колдуны есть, Сонь! А то Линка одну петрушку ест, даже чипсы не покупает, и я у нее голодный.

– Пойдемте в «Кухмистер» тогда, – сказала Паулина. – Это рядом, на Карла Маркса. Стильненькое заведение.

Неизвестно, что имела в виду Паулина, а Соне стиль ресторана «Кухмистер» показался литовским. Во всяком случае, точно такую массивную деревянную мебель и скатерти с орнаментом она видела в Вильнюсе.

– Так Великое княжество Литовское практически белорусское ведь было, – объяснила Паулина. – И «Погоня» у нас общая – ну, герб. И язык там был в основном белорусский. А колдуны то же самое, что литовские цеппелины.

Колдуны в меню имелись, но Соня заказала их только для Сережки. Приветливая официантка объяснила, что представляет собой это блюдо, и она решила, что тоже не сможет проглотить такие массивные колобки из картошки, мяса и сала.

– Я вот это возьму попробовать. «Сняданак пана Лявона». Что такое сняданак? – спросила она.

– Завтрак, – ответила официантка. – Традиционная закуска шляхтича.

– По-моему, довольно легкая закуска, – разглядывая в меню фотографию ярких мясных рулетиков и солений, сказала Соня. – Вы будете, Паулина?

– Ага, легкая! – фыркнула та. – Шляхтичи эти знаете как питались? На завтрак самогонки хряпнут и окороком закусят. Потом обедают до вечера. И на ночь еще по шесть блюд в себя загружают. А то, говорили, цыгане приснятся. Вы себе возьмите этот сняданок, а я у вас кусочек попробую. Для общего развития.

– Сонь, мне вот это еще возьми. – Сережка ткнул пальцем в меню. – На первое.

– Ребенок, ты сдурел, что ли? – ахнула Паулина. – Тебе же колдуны заказали уже. Куда еще это! Капустник в хлебной чаше на свиной голенке и белых грибах, – прочитала она.

– Колдуны на второе, а капустник в хлебе на первое, – невозмутимо заявил ребенок. – Бабушка говорит, без первого нельзя обедать.

Паулина только рукой махнула. Себе она заказала греческий салат, брауни и макиато, сказав, что для нее это вполне аутентично.

– А откуда вы знаете, как шляхтичи ели? – спросила Соня, пока ожидали заказ.

– Алеськина мама рассказывала, – ответила Паулина. – Она историей белорусского быта увлекается. И к тому же Алеськины предки по отцовской линии были шляхтичи. Не Радзивиллы, конечно – так, застенковые.

– Что такое застенковые?

– Бабушка говорит, мелкие, значит, – встрял Сережка. – Застенок – это дом ихний. Ну, в старину так назывался. Мы в нем сейчас живем, когда в Багничи приезжаем. Он большой вообще-то, два этажа и чердак еще, у меня там телескоп стоит, на день рождения бабушка с дедом подарили. Но в Несвиже у Радзивиллов замок точно больше, чем у этих Водынских.

– Но Алесина ведь фамилия Пралеска, – сказала Соня.

– Кто-то когда-то вышел, значит, замуж за какого-то Пралеску, – пожала плечами Паулина. – Это тетю Иру надо спросить, она знает, наверное. Аутентичненькая фамилия, кстати.

– Почему?

– Пралеска – это же цветок. Первоцвет ярко-синий. И у всех Пралесок глаза как раз такие.

Соня вспомнила Алесины глаза и сразу поняла, о каком цветке говорит Паулина. И у Сережки глаза были в точности мамины.

Сидели долго – пробовали друг у друга из тарелок все блюда подряд, и все оказались вкусными. Поглядывали, как мужчине за соседним столом принесли на деревянном подносе семь рюмок с настойками, все разных цветов. Он заметил их любопытство и предложил попробовать вместе с ним самогоночку – оказывается, настойки на ней и были сделаны. Они смутились, а он засмеялся.

Глава 18

Когда вышли на улицу, короткий ноябрьский день уже превратился в вечер.

– Смотрите, как у нас теперь такси вызывается, – сказала Паулина.

Она написала в приложении «Площадь Перемен», и маршрут выстроился сразу, будто указан был самый обыкновенный адрес.

Но доехать прямо до дома не удалось: движение оказалось перекрыто. Вереницей стояли пустые троллейбусы – похоже, затор образовался уже давно.

– А что случилось? – спросила Паулина.

– Не знаете, что ли? – мрачно ответил таксист. – Разгромили вашу Площадь. С утра еще налетели. Тут такое творилось… Озверели совсем. Так людей избивали – еще хуже, чем после выборов тогда. И «Скорым» не дают подъезжать.

Паулина вскрикнула, распахнула дверцу и выскочила из машины. Соня выскочила вслед за ней, вспомнила про Сережку, схватила его за руку и приказала:

– Ни на шаг от меня!

Двор был окружен таким количеством полиции, какого ей не приходилось видеть никогда в жизни. Сверху показалось бы, наверное, что это черная дробь, высыпанная из гигантской горсти.

Но смотреть приходилось не сверху. Вбежав во двор, Соня увидела, что Паулина стоит в окружении четырех черных фигур с дубинками, и быстро пошла к ней, не выпуская Сережкиной руки.

– Паулина, что случилось? – спросила она.

И впервые осознала, как юна и трепетна эта девочка. Конечно, в момент прямого столкновения со злом такие девочки оказываются в смятении и растерянности, это и не должно быть иначе.

– Они… не пускают… – с трудом выговорила Паулина.

Двое верзил с дубинками в самом деле держали ее за плечи. Хотя и одного из них, да просто одной руки одного из них хватило бы, чтобы эти тоненькие плечи сломать.

– Ты! – глядя на Соню, произнес первый. – Живешь тут? Документы!

Не произнес, точнее, а рявкнул. Глаза сквозь прорезь балаклавы смотрели с ненавистью и, Соне показалось, с каким-то мутным страхом. Взглянув в эти глаза, она сразу успокоилась.

– Живу в Москве. Приехала за племянником. Сегодня уезжаю вместе с ним. – Она кивнула на Сережку и потянулась к своей сумке. Верзила качнулся к ней, будто она собралась выхватить оттуда гранату. – Вот мои документы.

Соня достала паспорт, развернула у него перед носом. Билеты развернула тоже, порадовавшись, что на всякий случай их распечатала, и испугавшись, что он может вырвать документы у нее из рук. Это было единственное, чего она испугалась. Удивительно – ведь не считала себя бесстрашной.

– А эта?

Верзила кивнул в сторону Паулины.

– Моя племянница, – ответила Соня. – Я у нее остановилась. – И, не дожидаясь ответа, сказала: – Паулина, пойдем домой.

Неизвестно, собирались ли верзилы их отпускать. То есть скорее всего не собирались, и Сонино спокойствие никак на них не повлияло бы. Но тут с детской площадки донеслись такие жуткие крики, перемежающиеся со звуками ударов, что все четверо, забыв про женщин с ребенком, бросились туда.

– Паулина, пойдем, – повторила Соня.

И, взяв ее за руку свободной от Сережки рукой, повела к подъезду.

Как только вошли в квартиру, Паулина сползла по стенке на пол в прихожей и разрыдалась. Она всхлипывала, вздрагивала, затылок ее ударялся о стену под вешалкой, а висящий на этой вешалке красный английский редингот бил ее по лицу деревянными пуговицами. Соня перевесила редингот и присела перед Паулиной.

– Ну что ты? – сказала она. – Ничего же не случилось, Паулинка. Все обошлось.

– Ничего не обошлось!.. – сквозь слезы вскрикнула та. – Они… людей убивают! Убивают! А я… только испугалась, и больше ничего!

Ничего особенного не было в ее словах, но они как вспышка озарили Сонину память. Еще одна летняя картинка встала в ее сознании, будто проступила прямо на стене.

Они втроем приехали после ночной смены в квартиру в Большом Козихинском, Алеся просматривает новости в айфоне, сама она, клюя носом, пытается сварить всем кофе, Женя забирает у нее джезву и отправляет ее спать. Проходя мимо Алеси, Соня видит на экране фотографию: мальчик и девочка лет семнадцати стоят на лавочке и смотрят, что происходит впереди огромной колонны, той самой, под бело-красно-белыми флагами. В руках у мальчика алые цветы, у девочки белые, а на тротуаре – две пары красно-белых же кроссовок, которые они сняли, чтобы не запачкать лавочку. «Господи, – говорит Алеся, – но что же они могут сделать?» Женя бросает короткий взгляд на экран и отвечает: «Они? Больше ничего. Они просто хорошие, порядочные дети». «А кто же нужен?» – спрашивает Алеся.

Жениного ответа Соня тогда не услышала, потому что засыпала на ходу. Она даже смысла того разговора не поняла. А сейчас этот смысл проник ей в самые печенки – так папа это называл.

– Принеси воды, – велела она Сережке. И, как только он убежал в кухню, сказала: – Это зло, Паулина. Воплощенное зло. В самом расцвете его сил. Вы делали что могли. И не вы виноваты, что силы не равны.

– Да я-то что делала? – Паулина еще всхлипывала, но уже не так судорожно. – Ну, ходила на шествия, кричалки кричала. Видео про все это монтировала. А больше ведь ничего… Падабайки в сетях ставила! – расстроенно добавила она.

– Падабайки – это что?

– Ну, лайки. От слова «падабаецца» – нравится, значит. Я даже в забастовке не могла бы поучаствовать, я же не работаю еще!

Соня улыбнулась «падабайкам» и повторила:

– Ты делала все, что могла. Это главное.

Сережка принес стакан с водой. Паулина выпила ее, поднялась с пола. Глаза у нее были заплаканные, с больным выражением. Соня подумала, что своими руками задушила бы тех, из-за кого глаза этой девочки стали такими.

Паулина закрылась в ванной, а Соня прошла в кухню. Хотела включить свет, но Сережка испуганно прошептал:

– Не включай, ты что!

– Что? – не поняла она.

– Их там во дворе дополна еще. Вдруг по окнам выстрелят?

– Что за глупости? Зачем им ни с того ни с сего по окнам стрелять?

– А все остальное они с того и с сего, что ли, делают?

– Резонно, – согласилась Соня.

И свет включать не стала. Но все-таки не потому, что опасалась выстрелов по окнам, а потому что из темноты проще было разглядеть, что происходит во дворе.

Лучше бы ей этого не видеть! Или не лучше?.. Она не знала.

Людей в освещенном фонарями пространстве уже почти не осталось. Черные фигуры носились за каждым человеком, окружали его по трое и, повалив на землю, избивали – дубинками, ногами в массивных ботинках. Когда переставал шевелиться, подхватывали под руки и куда-то волокли по асфальту. Лающий мат и крики доносились даже сквозь закрытые окна.

Она никогда не видела подобного. Никакие шествия белых ленточек, на которых бывала еще с Шаховским, не могли сравниться с этим разгулом зла, неистовым и победным, никакие митинги на проспекте Сахарова, никакие колонны на Немцовом мосту. Там каждый был среди своих и чувствовал себя поэтому защищенным. Призрачно защищеным, как Соня теперь понимала. Но в любом случае все, что она видела до сих пор, было лишь бледным подобием того, что происходило у нее на глазах сейчас, в обычном дворе минского спального района.

Человека в красном худи – не различить, мужчину или женщину, – трое черных повалили на асфальт у самого подъезда. Один из них ударил его дубинкой по голове, но тут их, видимо, позвали на помощь свои, и, бросив лежащего, все трое побежали к вентиляционной будке, скрылись за ней.

«И про нас с Паулиной так же забыли, – подумала Соня. – Только ударить не успели».

Лежащий на асфальте человек пошевелился. Встал на четвереньки. С трудом поднялся на ноги. Согнувшись и шатаясь, побрел к подъезду.

– Там заперто же, – испуганно выдохнул Сережка. – Он не войдет же!

– Я спущусь и ему открою, – сказала Соня.

– Сонь, ты что! – вскрикнул он. – Они ж тебя забьют!

– И что ты предлагаешь? Смотри, никуда ни шагу.

Это она произнесла уже с порога. Сережка остался в дверях квартиры – то ли послушался ее, то ли побоялся идти за нею.

Когда Соня открыла дверь внизу, человек в красном худи, свесив голову на грудь и привалившись спиной к стене, сидел на бетонной отмостке у подъезда.

– Пойдемте, – сказала она. – Обопритесь на меня и поднимайтесь.

Она произнесла это негромко: убийцы никуда ведь не ушли со двора. Сидящий у двери – это был мужчина, очень молодой – и не услышал, может.

– Пойдемте, – присев рядом с ним на корточки, повторила Соня. – Они за вами сейчас вернутся. Мы должны успеть уйти.

Он поднял голову. Глаза мутные, по лбу течет кровь. Соня надеялась, что удар дубинкой пришелся ему по плечу, может. Но нет – по голове.

Она положила его руку себе на плечи. Когда начала подниматься на ноги, он сжал ее плечо судорожно и как-то, ей показалось, жалобно, а другой рукой оперся об асфальт, пытаясь ей помочь. Хорошо, что после полугода работы в реанимации помощь ей в таких делах уже не требовалась.

Лифт не работал то ли совсем, то ли временно – во всяком случае, с первого этажа не вызывался. Пешком поднимались на третий этаж медленно, раненый норовил остановиться, перегнувшись через перила, но Соня не давала ему это сделать. Только на площадке второго этажа она заметила тянущуюся за ним дорожку кровяных капель и, вытащив из его кармана белую шапочку, прижала ею рану у него на лбу.

Сережка распахнул дверь мгновенно, так же мгновенно ее захлопнул, как только Соня не ввела уже, а втащила раненого в квартиру, и запер замок на два оборота, еще и задвижкой щелкнул.

– Что с ним?!

Вышедшая из ванной Паулина, остолбенев, смотрела на избитого человека. Тот опустился на тканую дорожку в прихожей и не подавал признаков жизни.

– Берись за тот угол дорожки, – сказала ей Соня. – Втянем его в комнату.

– Давай я помогу, Сонь! – воскликнул Сережка.

– Ты чайник включи, – ответила она. – Когда вскипит, налей воду в миску и принеси сюда. И полотенце принеси тоже.

Лицо лежащего было вымазано грязью и кровью, его, конечно, необходимо было умыть. Но это было не главное, в чем он нуждался.

Соня достала телефон из кармана джинсов. Неизвестно, можно ли было считать молитвой слова, которые она мысленно произносила при этом, но брат ей ответил.

– Жень, – спросила она, – что надо делать, если человека ударили по голове и он без сознания?

– «Скорую» вызвать.

Голос звучал с обычной его холодностью. Которая, Соня знала, может означать что угодно.

– «Скорые» сюда не пропускают, – сказала она.

Соня думала, он спросит, что происходит и во что она ввязалась, но Женя спросил:

– Рвота есть?

– Нет.

– Поверни его на бок и следи, чтобы не захлебнулся, если начнется рвота.

– Ага, – ответила она. – Сейчас.

И, прижав телефон плечом, повернула лежащего на бок.

– Ноги ему согни в коленях, – сказал Женя. – Голова разбита?

– Да. На лбу.

– А волосистая часть?

– Вроде нет.

– Вроде или нет?

– Нет. – Соня оглядела кудрявую светловолосую голову. – Точно нет.

– А на лбу что? Посторонние предметы есть в ране?

– Нет, – ответила Соня. – Его дубинкой ударили. Кажется, только кожу рассекли. Кровь остановилась уже. Но он бледный очень и сознание потерял.

– Камеру можешь включить?

– Конечно!

Она только теперь сообразила, что это надо было сделать сразу.

– Так включи.

В эту минуту раненый открыл глаза.

– Он очнулся! – воскликнула Соня.

Она включила камеру айфона и направила ее на молодого человека, по-прежнему лежащего на тканой дорожке.

– Вы меня слышите? – спросил Женя. – Как вас зовут?

– Станислав, – тихо, но отчетливо проговорил тот.

– Станислав, посмотрите на меня. Голова кружится?

– Да… Не сильно.

– Еще что-нибудь болит? Спина?

– Ничего не болит. Сейчас встану…

– Вставать не надо. Вообще двигаться не надо. Тошнит?

– Нет. Кажется…

– Лежите, – повторил Женя. – Соня, промой рану перекисью или водой и положи холод на место удара. Пакет с замороженными овощами, что-нибудь такое.

– Нет здесь ничего такого, – сказала Соня.

– Я травяной лед наморозила, – вспомнила Паулина. – Сейчас принесу!

Она убежала в кухню, а Соня спросила:

– Жень, а теперь что?

– Теперь не трогать его и вызвать «Скорую» при первой возможности, – ответил он. – И объясни наконец, что у тебя там происходит.

– Завтра объясню, – вздохнула Соня. – Мы с Сережкой скоро на вокзал выезжаем.

– Ты уверена, что вы сможете выйти из дому?

– Думаю, сможем.

– Может, завтра поедете?

– Посмотрим по обстоятельствам.

– Из такси мне напиши. Из поезда тоже. На звонок не смогу ответить.

– Напишу, Жень. Не волнуйся. Что будет возможно, все сделаю.

– Знаю, – ответил он. – И «Скорую» вызови как можно скорее. У него сотрясение мозга, самое малое.

Сережка принес миску с кипяченой водой и два полотенца, кухонное и махровое. Паулина – контейнер с зеленым травяным льдом. Соня завернула лед в кухонное полотенце и приложила ко лбу Станислава, спросив:

– Сможете придерживать?

– Конечно, – ответил он. – Спасибо. Так и правда легче.

– Давай я тебя умою, – предложила Паулина. – Перекиси нету, но хоть водой.

– Да я и сам могу… – смущенно пробормотал Станислав.

– Тебе доктор запретил двигаться. А мне совсем не трудно.

Паулина стала осторожно умывать его, окуная угол полотенца в миску. Сережка, который все это время молча стоял рядом, вдруг насторожился.

– Сонь, они в подъезд вошли! – шепотом воскликнул он и, бросившись к выключателю, погасил свет.

Соня вышла в прихожую, закрыла за собой дверь комнаты. На лестнице слышен был топот, раздавались голоса – те самые, похожие на лай:

– Он тут где-то! Вон кровь, видишь?

Она вспомнила, что прижала шапку к окровавленному лбу Станислава только на втором этаже. Значит, они ищут его там и вряд ли станут подниматься выше.

Дверь выглядит надежно, замок и засов тоже. Без «болгарки» такую не открыть. В Шаховской-медиа писали когда-то, что ребята, выпускавшие листовки Навального, требовали у явившихся к ним домой полицейских ордер на обыск, а те просто выпилили им дверь «болгаркой». Эти тоже могут, конечно. Но не похоже, что инструменты у них с собой.

Они звонили и колотили дубинками во все двери этажом ниже. Потом врывались в квартиры – доносился снизу мат.

– Ты ж этим оркам не откроешь, Сонь?

Голос Сережки дрожал, как заячий хвостик.

– Они сюда не придут, – ответила она. – Они думают, что Станислав на втором этаже у кого-то. Убедятся, что его там нет, и уйдут.

Неизвестно, успокоили ли Сережку ее слова, но больше он ничего не спрашивал – стоял рядом с нею у двери, слушал, как орки выходят из квартир, спускаются по лестнице вниз.

Хлопнула дверь подъезда.

– Вот и все, – сказала Соня. – Можешь не бояться.

– Ага, не бояться! – Сережка шмыгнул носом. – А как мы на вокзал поедем?

– Вызовем такси и поедем. Будем решать проблемы по мере их поступления.

«Все это больше не работает, – вдруг поняла она. – Все эти привычные банальности. Их больше нет. Все изменилось. И дальше будет меняться. Хотя и непонятно, как».

Но высказывать свои соображения ребенку, конечно, не стала.

Когда вернулись в комнату, Станислав лежал уже на диване. Паулина сидела рядом на полу, и они о чем-то увлеченно болтали. Увидев Соню, Паулина помахала белой шапочкой, выпачканной кровью, и сказала:

– Прямо Погоня получилась! Ну, флаг наш. Когда князя Гедымина ранили, он снял белую окровавленную повязку со своей головы и под ней всех в бой повел. Или, может, Ольгерд князь, точно неизвестно.

– При чем тут Гедымин и Ольгерд? – смутился Станислав. – Кто они, а кто я! Я себя скорее евреем в гетто ощущаю.

– Почему? – спросила Соня.

Хотя ей уже было понятно, почему возникло такое ощущение у этого светловолосого, светлоглазого мальчика.

– Мама на марш пенсионеров вышла, – ответил Станислав. – У нас каждый понедельник старушки выходили. Так ей за это пятнадцать суток дали. В камере на полу спала, потому что все койки заняты были, и даже лекарство от давления не разрешили ей передать. Сестра детский онколог – ее прямо с работы увели, потому что видео против пыток записала. Они же всех, кто не они, хватают. И кем мы себя должны ощущать?

– Станислав, тебе лучше остаться на ночь здесь, – сказала Соня. – Если Паулина позволит, конечно. Вот только со «Скорой» как?

– Паулина, конечно, позволит, – кивнула та. – А «Скорую» нельзя сейчас вызывать. Они все вызовы в нашем районе мониторят. Прямо на Окрестина отвезут.

– Что такое Окрестина? – спросила Соня.

– Изолятор временного содержания, – ответил Станислав. – На улице Окрестина.

– Пыточная тюрьма, – уточнила Паулина. – Нет уж, «Скорую» вызывать не будем. У нас на седьмом этаже травматолог живет, я за ним схожу.

– Да я нормально уже себя чувствую, – сказал Станислав. – Даже голова не кружится почти. Спасибо вам, – повернулся он к Соне. – Если бы не вы, они б меня или убили, или покалечили.

– В общем, побудь здесь, – повторила Соня. – До завтра, до послезавтра. Пока не убедитесь, что выходить тебе безопасно. Травматолог посмотрит, и прекрасно.

Неизвестно, прекрасен ли осмотр травматолога, а взгляд Паулины, обращенный к Станиславу, прекрасен точно. Хорошие, порядочные дети. При мысли о том, что будет с ними, что будет со всеми такими же детьми в необратимо изменившемся мире, который еще недавно был для них понятным и родным, Соня вздрогнула.

– Сережа, – сказала она, – мама целый список мне продиктовала, что ты в Москву должен взять. Где твой чемодан? Давай-ка проверим.

– Чемодан в прихожке там. Только мама всякое ненужное понаписала! – заныл Сережка.

– Привезем всё по списку, потом с ней обсудишь, – отрезала Соня. – Показывай.

Паулина и Станислав вряд ли заметили, что они вышли из комнаты.

«И это правильно», – подумала Соня.