Текст книги "Песчаная роза"

Глава 12

Ксения плохо спала в поездах с самого детства. Когда переезжали с мамой из Шварцвальда в Ниццу, то не спала вообще ни минуты, но это было даже хорошо, потому что по дороге увидела тогда много всего интересного.

Ее внимание и сейчас привлекало все, что являлось взгляду за окнами вагона. Французские деревни и города отличались от немецких, немецкие от польских, люди на вокзалах и платформах от страны к стране менялись, и было интересно их сравнивать, отмечая различия, даже едва уловимые.

Но все-таки она не очень в это вовлекалась. Слишком сильна была ее тревога за Сергея Васильевича.

С той минуты, когда вошли в купе спального вагона, двухместное, удобное, даже роскошное, и проплыл за окнами вокзал, и Париж вскоре исчез в пелене дождя, – он сделался совершенно безучастен. Обычно проводил время за чтением газет – всегда покупал их много на разных языках. А сейчас не купил за всю дорогу ни одной, даже не выходил на станциях.

Нет, не в поезде и не на вокзале – Ксения знала, когда с ним это сделалось. С какой минуты ничего ему стало не нужно.

После вечера в «Фоли Бержер» она проснулась с раскалывающейся головой. Еще не открывая глаз, попыталась понять, что за странная боль такая, вспомнила про мартини, потом почему-то про Мистенгетт, потом… Потом вскочила с кровати, распахнула дверь в смежную комнату, увидела, что его нет, перепугалась до дрожи… И тут повернулся в замке ключ, и она сразу успокоилась.

– Собери, пожалуйста, вещи, – сказал Сергей Васильевич, входя. – Как можно скорее.

Капли дождя серебрились у него на пальто и шляпе. И коротко подстриженные виски серебрились тоже. Седина это или просто природный цвет? Он вдвое старше, чем она. Много это или мало для седины? Ксения совсем не разбиралась в таких вещах. Взрослый и тем более мужской мир до недавних пор был для нее темным лесом. Пока жизнь не отправила ее в этот лес безжалостным пинком.

– Соберу! – воскликнула она. – Сейчас.

Перед их отплытием на пароме из Аль-Джазаира в Марсель он купил большой кофр – со стальным каркасом, но сделанный из ковровой ткани, а потому очень легкий. В него уместилась тогда вся их одежда, теперь ее немного прибавилось, но если что-то не поместится, можно будет…

– Свои вещи собери, – сказал Сергей Васильевич.

Ксения выронила кофр, который успела вытащить из-под стола.

– А… твои? – спросила она.

Уже зная, какой ответ услышит.

– Я снял тебе комнату на Монмартре, – сказал он. – Отвезу тебя туда.

– И… всё?.. – чуть слышно выговорила она.

– Да. – Его голос дрогнул. – Это все, что я могу для тебя сделать.

«Не надо ничего для меня делать! Возьми меня с собой!» – она уже готова была выкрикнуть это, забиться в слезах…

– Не добивай меня, – вдруг сказал он. – Еще и тебе принести горе – этого мне уже не выдержать.

И от того, как он это сказал, крик застыл у нее в горле.

Ноябрьским утром на улице была такая тьма, которую не мог развеять даже вечный праздник Парижа. Лицо у Ксении сразу стало мокрым от дождевой взвеси. Теперь можно было бы и заплакать – Сергей Васильевич не заметил бы слез на ее мокром лице. Но слез у нее не было.

– Я отправил бы тебя в Англию, – сказал он. – Но ты не можешь въехать туда одна. Только со мной как моя жена. Ночью решил уже, что утром мы поедем в Кале вместе. Но понял, что не смогу.

Смысл его слов был для нее темен. Что – не сможет? Поехать к проливу, в порт Кале? Почему?..

Голова по-прежнему болит. Не вся голова, только правая половина. Наверное, это мигрень. У мамы бывали мигрени, а у нее никогда. Прежде – никогда.

– Я оплатил твою комнату на полгода, – сказал Сергей Васильевич. – Оставлю тебе деньги. До весны найду возможность прислать еще.

Ксения молчала. Ей было все равно, где и на что она будет жить без него. Она не считала это жизнью.

Подъехало такси. Водитель вышел, чтобы положить кофр в багажник. Ксения и Сергей Васильевич сели в машину. Впереди, на месте рядом с водителем, сидел какой-то человек.

– Переезжаешь, Артынов? – сказал он по-русски. – Интересно, куда?

Он не обернулся, но Ксения узнала его сразу. То есть голос узнала – этого было достаточно.

Сергей Васильевич молчал.

– Можешь не отвечать, – сказал тот. – Но едем мы сейчас в посольство. Забираешь паспорта. Вечером выезжаешь в Москву.

– Я и так туда выехал бы, – наконец произнес Сергей Васильевич. – Ты это прекрасно знаешь.

– Вместе с супругой выезжаешь, – уточнил собеседник. – Оставить ее здесь мы тебе не дадим. – И добавил с утробным своим смешком: – Мы за здоровую семью. Привязанность – великая ценность.

Шофер сел за руль. В полумраке салона лицо Сергея Васильевича белело, как мертвое.

И стоило ли теперь удивляться его безучастности?

Даже в Кельне, когда Собор вырос на вокзальной площади всей своей сложной дымной громадой, он лишь бросил в вагонное окно равнодушный взгляд. Ксения все-таки вышла на перрон. Германия была ее детством, и печаль коснулась сердца от того, что она прощается с нею, видимо, навсегда. Но тревога была сильнее печали, и она поспешила вернуться к Сергею Васильевичу. Он сидел в купе на диване и смотрел в стенку перед собою.

Вздохнув, она открыла Les Miserables Гюго, захваченную впопыхах из парижской мансарды, и попыталась читать.

«Мужество и сила имеют свойство передаваться другим», – читала Ксения.

Но безжизненный взгляд Сергея Васильевича проступал сквозь французские буквы, и она не понимала смысла читаемых слов.

И вдруг это переменилось. В ту минуту, когда поезд прибыл в Варшаву.

– Выйдем на платформу, – сказал Сергей Васильевич.

Ксения обрадовалась, что ему чего-то хочется. Он подал ей сумочку, пальто и шляпку. Свое пальто не взял, и это ее отчего-то насторожило. Хотя, скорее всего, дело лишь в том, что его не пугает промозглая погода, а что она не пугает и ее, он просто не догадывается.

– Покушать идете? – окинув Сергея Васильевича цепким взглядом, поинтересовался проводник, стоящий у вагона. – К отправлению не опоздайте.

Пассажиры прогуливались по перрону, входили в здание вокзала – скорее всего, намереваясь пообедать во время длинной стоянки. Ксении совсем не хотелось есть. В вагон-ресторан по дороге не ходили, но этот предупредительный, с маленькими сверлящими глазками советский проводник приносил завтрак, обед и ужин в купе. Аппетита у них обоих не было, и он забирал еду почти не тронутой.

Сергей Васильевич направился к вокзальному зданию.

– Возьми меня под руку, Кэсси, – негромко сказал он. – И слушай, пожалуйста, внимательно. Мы зайдем в ресторан. Во время обеда я осмотрюсь и скажу, когда ты должна будешь пойти в дамскую комнату. Но заходить туда ты не станешь, а пройдешь здание насквозь. Ты без вещей, поэтому, вероятно, документов у тебя не спросят. Постарайся, чтобы не спросили. Иди с уверенным видом. Если все-таки спросят, советский паспорт не показывай. В крайнем случае, ту бумагу, что выдали в Алжире, она у тебя в сумочке. Скажи по-французски, что провожала тетушку. Выйдешь на вокзальную площадь. Перейдешь ее наискосок. Извозчика возьмешь, только когда повернешь за угол. Поедешь по адресу, который я тебе сейчас назову, а ты повторишь. Хозяевам квартиры скажешь, что я прошу их тебе помочь. И понадеемся на твою удачу. Больше не на что.

Ксения так обрадовалась привычному тону его голоса, что смысл сказанного дошел до нее не сразу. А когда дошел, она похолодела. И спросила чуть слышно:

– А ты?

– Я закончу обедать и вернусь в купе. Пока проводник заметит твое исчезновение, ты будешь уже далеко.

– Прошу тебя… – У нее перехватило горло. – Пожалуйста, не прогоняй меня!

Сергей Васильевич остановился у ступенек вокзального здания, будто наткнулся на препятствие. И, взяв Ксению за плечи, встряхнул так, что у нее клацнули зубы.

– Я не вправе тащить тебя за собой! – Его глаза сверкали яростью. – В яму с кровью и дерьмом! Это твой последний шанс спасти свою жизнь, можешь ты понять?!

– Господи, твоя воля! – воскликнула она.

И с изумлением расслышала в своем голосе те интонации, которые слышала лишь когда ребенком приезжала летом к дедушке в клинское имение и рассказывала своим деревенским подружкам, где побывала за год, а те слушали ее, недоверчиво качая головами.

Кажется, Сергей Васильевич тоже удивился.

– Что ты? – спросил он, отпуская ее плечи.

– Не кори себя. – Ксения так устыдилась своего бабьего возгласа, что даже носом шмыгнула. – Если бы я могла, то сделала бы, как ты велишь, – глядя в его подбородок, объяснила она. – Но не могу. Я не буду спасать свою жизнь без тебя.

Она подняла глаза, встретила его взгляд, внимательный и холодный. Он смотрел и смотрел. Потом что-то дрогнуло в светлой бездне его глаз. Ксения перевела дыхание.

– Пойдем, – сказал Сергей Васильевич.

В здании вокзала он купил газеты, все, какие были. Спросил, не надо ли ей чего-нибудь. Ей ничего было не надо. Вернулись к поезду, поднялись в вагон.

– Пообедали? – бодро поинтересовался проводник. – Поляки накормить умеют!

– Да, – кивнула Ксения. – Было очень вкусно.

– Ты научилась врать, – заметил Сергей Васильевич, когда вошли в купе и он защелкнул замок изнутри.

– Еще в пансионе. Мы с Мэри однажды купили в городе вина – федервайсер, молодое рейнское, знаешь? Легкое, как перышко, и голова от него ясная. А ноги заплетаются. И когда вернулись в пансион, то нас бросало от стенки к стенке. Но мы так ловко соврали воспитательнице, что она ни о чем не догадалась. Хотя в сезон федервайсера легко было бы понять. Даже не помню, что мы ей наплели. Но тебе я не вру, честное слово!

Ксения говорила все это, прислонившись затылком к прохладному зеркалу, вделанному в дверь купе, и, глядя на Сергея Васильевича, пыталась понять, отпустила ли его та мертвая рука, которая, она чувствовала, все это время сжимала ему сердце.

– Я знаю, – сказал он. – Сядь, пожалуйста.

Она села на диван, думая, что он сядет напротив. Но он сел рядом с нею, и волнение, охватившее от его близости, сделалось таким, что она ощутила слабость во всем теле, как от федервайсера. Хотя он, похоже, сел так близко лишь для того, чтобы говорить как можно тише.

– Я не хотел тебе зла, – сказал Сергей Васильевич. – Но поневоле принес. Хотя, мне казалось, предпринимал что-либо по отношению к тебе, только если иначе было невозможно. Ну, что теперь об этом. Ты сможешь запомнить то, что я тебе скажу?

– Да.

На самом деле Ксения не была уверена, что сможет сейчас не запомнить даже, а хотя бы толком расслышать, что он скажет. Его близость сводила ее с ума, и единственное, о чем она думала, было: значит, и в ту ночь, когда он положил руку ей на затылок, и притянул к себе ее голову, и его губы ударились о ее губы, и он посадил ее на ломберный стол перед собою… Значит, и тогда для него невозможно было иначе? Ее пробирала дрожь, и она еле удерживалась от того, чтобы обнять его или сделать еще что-нибудь бесстыдное и бесконечно желанное.

– Может сложиться так, что тебе придется отвечать на вопросы обо мне, – сказал он.

– Я не стану отвечать ни на какие вопросы о тебе, – заверила Ксения.

– Ты не понимаешь, как это может происходить. И лучше тебе никогда не понять. Во всяком случае, я приложу все усилия, чтобы ты оставалась на этот счет в неведении. Но если такое произойдет, можешь рассказывать все, что обо мне знаешь. Абсолютно все. Пересказывать каждую минуту, проведенную со мной. Все, что я говорил тебе когда бы то ни было. С кем я встречался, что делал, какие имел намерения. Не скрывай ничего.

– Но зачем? – растерянно спросила Ксения.

– Не зачем, а почему. Потому что люди, которых это может интересовать в Москве, умеют добиваться правдивых ответов. Не тебе пытаться их обмануть.

– Но ведь я ничего этого не знаю… Что ты делал, почему, и тем более твои намерения…

– Ты знаешь достаточно. К тому же феноменально интуитивна и наблюдательна. Не считай себя обязанной хранить мои тайны, вот я о чем. Когда мы позакомились, я изучал возможность укрыть флот в алжирских бухтах в случае войны в Европе.

– Ты говорил Доку, я слышала.

– Это выкладывай сразу. Далее: результаты своих наблюдений я передал английской разведке, которой затруднительно работать во французском Алжире.

– Об этом тоже надо рассказывать? – робко спросила она.

– Скорее, это нет смысла скрывать, потому что им все равно уже известно. Они были уверены, что я в Берлине, но обнаружили меня в Алжире. Док об этом случайно узнал и меня предупредил. Я попытался от них уйти, но, как видишь, безуспешно. Далее: я составил аффидевит, изложив в нем подробную информацию о деятельности в Европе тех, кто могут задавать тебе вопросы в Москве. Вот об этом им неизвестно, и это ты скажешь обязательно. Запоминаешь?

– Запоминаю, – кивнула Ксения. – Но кому придет в голову спрашивать об этом у меня? Я даже не знаю, что это значит, аффидевит.

– Значит – «клятвенно заверяю». В британском праве это письменное свидетельство, которое заранее дается под присягой, если свидетель предполагает, что его личная явка будет впоследствии невозможна.

– И откуда ты только знаешь про все такое… – пробормотала Ксения.

И сразу устыдилась глупости своих слов.

– В Оксфорде изучал юриспруденцию. Полагал, что это понадобится, – усмехнулся он. – Но жизнь показала иное.

– Почему ты оттуда уехал? – спросила она. – Ты говорил, по малодушию, я помню. Но думаю, это не так.

– Тем не менее, это именно так. Мой папаша был московский рантье-англофил. После его смерти выяснилось, что он потратил не только все свои деньги, но и те, которые с большим пафосом поместил в банк на мое образование. Зато оставил долги, в уплату которых пошел его лондонский дом. Это приятное известие застало меня накануне мировой войны, на третьем году учебы. И вместо того чтобы пойти на любую работу, хоть грузчиком в доки, и заработать на окончание Оксфорда, я бросился в белый свет искать… Как раз то, что нашел. Другого и ожидать не стоило.

– Грузчику не заработать на Оксфорд, – вздохнула Ксения. – Папа, бывало, даже на ужин не всегда зарабатывал в порту.

– Ты так уверена в моей безупречности, что впору самому поддаться этой иллюзии. – Сергей Васильевич улыбнулся так коротко, что улыбка даже не появилась на его губах, лишь в глазах мелькнула. – Но мне уже поздно ей поддаваться. Итак, аффидевит. Его заверил консул Великобритании в Париже. И у меня есть способ дать ему ход, если что-то будет тебе угрожать.

– Мне?! Но что же…

– Не будем обсуждать, что. Просто запомни.

– Я запомнила.

Сергей Васильевич встал, рывком открыл дверь купе. За ней никого не было. Он оглядел вагонный коридор, запер дверь снова, сказал:

– Повтори, пожалуйста.

И после того как она слово в слово повторила про английскую разведку, аффидевит и консула, кивнул:

– Ты умница. Укладывайся и поспи до границы. В Минске сойдем.

– Разве в Минске? – удивилась Ксения. – Я думала, мы едем в Москву.

– В Минске ненадолго задержимся и поедем дальше.

Он вышел в коридор, чтобы она могла переодеться для сна. Когда вернулся, Ксения уже легла в постель. Но сон не шел – она смотрела сквозь ресницы, как Сергей Васильевич проглядывает газеты при свете маленькой лампы над столом. Она могла смотреть на него бесконечно – на совершенный абрис его лица, волосы всех оттенков серебра, изгиб ключицы в расстегнутом вороте рубашки…

– Засыпай, Кэсси, – не отрывая взгляд от газеты, сказал он. – Ничего во мне примечательного нет.

Вздохнув, она повернулась лицом к стене, продолжила смотреть на него уже лишь мысленно, и сама не заметила, как заснула под перестук колес.

Глава 13

Минск был первым русским городом, который Ксения увидела после семи лет, прошедших с ее отъезда.

– Только здесь такого не говори, – усмехнулся Сергей Васильевич, когда она сказала ему об этом. – Здесь как раз идут горячие споры, отобрала Российская империя Минск у Польши, или у Великого княжества Литовского, или это всегда была, есть и будет Беларусь. Хотя дискуссия уже не имеет смысла с тех пор как СССР поставил в ней жирную точку.

– Да с кем же я стану об этом говорить? – удивилась Ксения.

И подумала: «Я и не поняла даже, что ты сейчас сказал».

Он не ответил и, ей показалось, вообще не услышал ее вопроса. Она чувствовала, что он сильно взволнован, хотя и не могла понять, с чем его волнение связано. Но он уже сообщил столько неожиданных и невероятных сведений о себе, что любая подоплека его поведения не показалась бы ей теперь странной.

– Куды вас везци, пане? – спросил вислоусый извозчик на привокзальной площади.

– У гатэль, – ответил Сергей Васильевич.

– У яки?

– Усё роуна. У «Бельвю», напрыклад.

– Добре, пане, – кивнул извозчик.

Сергей Васильевич отвечал, кажется, лишь машинально. Ксения не слишком удивилась тому, что он знает еще и этот язык. Какой, кстати? Наверное, польский.

Улицы были мощенные, дома в основном двух и трехэтажные. В общем же этот город производил в сравнении с Парижем, Берлином и Варшавой унылое впечатление. Может, из-за ноябрьского мрака, не развеивающегося и белым днем, а может, из-за того, что Ксения ощутила еще на приграничной станции, где меняли колеса при въезде на советскую территорию. Замена длилась долго, и все люди, которых она видела за это время на платформе и у приземистого вокзального строения с надписью «Негорелое», выглядели или угрожающе, как многочисленные военные, или так нищенски, так как-то понуро, будто у них сгорели дома, они выскочили в чем были на улицу и долго брели под ветром, не имея куска хлеба и дойдя поэтому до изнеможения.

Минские прохожие изможденными, правда, не выглядели, но лица у них были такие хмурые, словно они спешили поскорее убраться с улиц от какой-то унылой нудьги. Так назвала это женщина, которая стояла рядом с Ксенией у окна в вагонном коридоре и смотрела на платформу станции «Негорелое». «Унылая нудьга», – сказала она, и мужчина, с которым эта женщина села в поезд в Варшаве, раздраженно бросил из-за приоткрытой двери: «Ванда, вернись в купе».

Отель находился близко от вокзала. Сергей Васильевич подал руку выходящей из пролетки Ксении и велел извозчику дожидаться. Выскочил на улицу мальчик, подхватил кофр, вошли в маленькое помещение перед стойкой. Ксения думала, что поднимутся в номер, но, переговорив с портье, Сергей Васильевич сказал:

– Я не хотел бы оставлять тебя в номере одну. Если ты не слишком устала…

Она так обрадовалась его словам, что, не дожидаясь, куда он предложит ехать, сказала:

– Я поеду с тобой.

Да и какой смысл был бы спрашивать? Все равно улицы, по которым тащилась пролетка, были для нее на одно лицо и никаких собственных целей у нее в этом городе не было. Да и нигде не было.

Дом, возле которого Сергей Васильевич остановил извозчика, был похож на московский. Чем именно похож, Ксения в точности не сказала бы, но в такой же особняк с классическими колоннами в переулке за Тверским бульваром ее когда-то водили на детские праздники.

Сергей Васильевич вышел из пролетки. Ксения чувствовала, что весь он как натянутая струна.

– Чакаць вас, пане? – спросил извозчик.

Он расплатился, не ответив. Ксения тоже вышла из пролетки, хотя он, кажется, забыл о ее существовании.

Он стоял напротив этого дома с белыми колоннами в каком-то странном оцепенении, словно не решался в него войти. Не решаться – это было так на него не похоже! Плотные низкие тучи разошлись, тусклый солнечный луч высветил его лицо, напряженное и растерянное.

Ксения перевела взгляд на колонны, на массивную дверь особняка… Ничего в них нет особенного. На фасаде плакат, на котором под ярко-красным нарисованным солнцем красными же буквами написано «Акадэмiчная канферэнцыя па рэформе беларускага правапiсу i азбукi. 14–21 лiстапада 1926 года». Непривычно вкрапление латинских букв в кириллицу, но смысл понятен. И что могло его так взволновать? Не азбука же и не солнце, нарисованное красным по белому!

Дверь особняка вдруг открылась, и на улицу стали выходить люди. Вскоре они заполнили тротуар перед зданием и даже проезжую часть. Они что-то обсуждали громко и горячо, закуривали, смеялись. По тому, что пальто были только на некоторых из них, и не надеты, а лишь накинуты на плечи, можно было понять, что в конференции, которая в этом особняке проходит, начался перерыв.

Сергей Васильевич сделал шаг вперед, еще один, еще… Ксения пошла рядом с ним, он остановился, она по инерции обогнала его, обернулась… И сама остановилась как вкопанная.

Она никогда не видела его счастливым. Даже не представляла, как это может выглядеть, не задумывалась об этом. Ей просто было достаточно его существования – любого. И тем более ошеломляющим оказалось то, что она увидела сейчас.

Он переменился совершенно. Вместо привычного холода его глаза наполнились, переполнились таким светом, который можно было назвать только абсолютным счастьем. Если это вообще имеет название на человеческом языке. Свет бил из его глаз ослепительным потоком.

Остолбенев, Ксения проследила направление этого потока и поняла, кому он предназначен.

Из дверей особняка вышла молодая женщина в синей плиссированной юбке и светло-голубой блузке, поверх которой на плечи было накинуто пальто. Ее волосы были заплетены свободно, так, что прядями, как светлой сетью, прикрыты были виски и даже щеки. Но все это – блузка, пальто, прическа – было лишь обрамлением совершенной, цельной красоты, которая являла себя в этой необыкновенной женщине. Красоты и гармонии.

Разговаривая с девушкой, вышедшей на улицу вместе с нею, она поежилась от порыва ветра, одной рукой потянулась к вороту своего пальто, другой поправила растрепавшиеся пряди… И вдруг замерла, медленно повернула голову и взглянула на Сергея Васильевича. Ксения видела все ее движения в мельчайших подробностях и готова была поклясться: та взглянула на него потому, что почувствовала его взгляд. И, взглянув, ахнула, опустила руки, пальто упало с ее плеч, но она этого не заметила, потому что уже шла ему навстречу стремительно, не шла, а летела. Так лететь могла бы птица.

«Или ангел, – в смятении подумала Ксения. – Синеглазый ангел».

Глаза у этой женщины действительно были такие синие, что это заметно было даже на расстоянии. А когда она перебежала через дорогу и остановилась в шаге от Сергея Васильевича, стало видно, что и ее глаза переполняет то же безбрежное, ничему не подвластное счастье.

Два человека были бесконечно счастливы от того, что видят друг друга.

– Здравствуйте, Вероника Францевна, – сказал он.

– Здравствуй, Сережа, – ответила она. И сразу же поправилась: – Сергей Васильевич.

– У вас все благополучно?

– Да, благодарю вас.

Кажется, она слегка удивилась его вопросу. Ксении же было теперь понятно, почему он об этом спрашивает. И почему смотрит сейчас в эти небесные глаза, а не на белые скалы Дувра. От того, что она чувствовала его, как себя саму, нет, более, чем себя саму, – все, что он без слов говорил сейчас Веронике, звучало и у нее внутри тоже. Этому Ксения нисколько не удивлялась. Удивительно ей было лишь то, что она и ответы Вероники слышит сквозь произносимые ими вслух, неважные для них обоих слова.

– Я рад, что привелось вас увидеть, – сказал он.

«Как я жил без тебя? Зачем?»

– Так неожиданно! – ответила Вероника.

«Это единственное, чего я ждала. Я знала, что это будет».

– Очень удивился вашему имени в списке участников конференции по орфографии.

«Я уже одним твоим именем счастлив. Но дай и посмотреть на тебя, сердце мое».

Она засмеялась, махнула рукой, сказала:

– Это Яша выдумал, чтобы я выступила. Он считает, что у меня крыничная беларуская мова и что она должна прозвучать. А я сегодня в ночь работаю, ну и пришла, мне ж не тяжко.

«Смотри, любимый мой. А я – на тебя. Если бы нам смотреть друг на друга вечно!»

Их безмолвный разговор звучал у Ксении в ушах, как бой колокола. Слушать его было так больно, что она до крови закусила губу, чтобы от этой боли отвлечься.

– Дзень добры, – раздалось рядом.

Подошедший к Веронике молодой человек в костюме и галстуке держал в руках ее пальто. Он был маленький, круглощекий и казался бы в своем солидном костюме нелепым подростком, если бы не чудесные черные глаза, большие и печальные. Человека с такими глазами невозможно назвать нелепым, и возраста он не имеет.

– Яша, – обратилась к нему Вероника, – ты знаком с Сергеем Васильевичем Артыновым?

При этих словах Яша побледнел так, что, Ксении показалось, он сейчас потеряет сознание. Очевидно было, что в Веронику он влюблен по уши, что ее отношение к Артынову не является для него тайной и что он отдал бы все на свете, чтобы она забыла этого человека навсегда.

– Вы же помните, Сергей Васильевич, я жила у Цейтлиных? – спросила Вероника. – Собственно, и теперь у них живу.

– Помню, – ответил он. – Надеюсь, у доктора все хорошо?

– Вашими заботами, – со странной интонацией произнесла она. – А это Яша Цейтлин, его сын. Он поэт.

– Якуб Пралеска, – сказал Яша, протягивая Сергею Васильевичу руку. – Вероника никак не может привыкнуть, что у меня теперь другое имя.

– И не привыкну, – фыркнула она. – Псевдоним хорош на обложках книг. А родителей обижать ни к чему.

Пожимая Яшину руку, Сергей Васильевич проговорил сквозь зубы:

– Трудно не согласиться.

«Да ведь он ревнует!» – без слов ахнула Ксения.

Она и предположить не могла, что это возможно! Хотя как бы она могла предположить? Не ее же ему было ревновать… Но ревновать Веронику еще более странно. Даже не потому, что Яша не представляет собою объект для ревности, а потому, что никаких мужчин кроме Сергея Васильевича для той просто не существует.

Ксения думала, он видит людей насквозь. Но не синеглазых ангелов, значит.

Яша набросил Веронике на плечи ее пальто. Сергей Васильевич наконец взглянул на стоящую поодаль Ксению. Ей показалось, он ее не узнаёт. Но он сказал:

– Позвольте представить мою жену Ксению.

В глазах Вероники синева всплеснулась, как от брошенного в озеро камня. Что было в этом всплеске – изумление, печаль? То и другое вместе и что-то еще, наверное.

Когда она протянула руку, то уже казалась спокойной. Но Ксению это не обманывало. Как не обманывало и то, что Сергей Васильевич знакомит ее с женщиной, которую любит. Воспитанный человек не станет же делать вид, будто не знает свою спутницу, стоящую рядом. Ну, представил женой. Но что значит запись в документах, к тому же сделанная под давлением обстоятельств! Ничего она не значит по сравнению с любовью, от которой воздух плавится между двоими так, что это всем видно.

Ксения безучастно пожала руку Вероники, поняв вдруг, что с ней так здороваются впервые. В том мире, где принято было пожимать людям руки, она была еще ребенком и к ней это обыкновение не относилось. А в мире, в котором ей пришлось повзрослеть, никто не пожимал ей руку, потому что никто не считал ее человеком. Кроме Сергея Васильевича. Это подумалось некстати – целый сонм воспоминаний сразу же обрушился на нее: прохлада его руки во влажном жаре алжирской ночи, и ее рука между его ладонями на улице перед «Фоли Бержер», и… Она поняла, что сейчас разрыдается в голос.

– Откуда же вы узнали про нашу конференцию? – спросил Яша.

Может быть, он хотел произнести это так, чтобы вышло в духе светской беседы. Но прозвучало в его голосе лишь досадливое: кой черт тебя сюда принес?

– О ней пишут все газеты, – ответил Сергей Васильевич. – Во всяком случае, в Польше.

– Да, она международная. – В Яшином голосе послышалась гордость. – Из Германии ученые к нам приехали, из Литвы, из Польши тоже. Будут эпохальные последствия для белорусской культуры!

– На вашем месте я побеспокоился бы, какие последствия будут для участников этой затеи. – Сергей Васильевич зло усмехнулся и кивнул на плакат с нарисованным солнцем. – Думаете, ваши бел-чырвона-белые картинки пройдут незамеченными?

Под участниками он подразумевает, конечно, Веронику. На Яшу-то ему плевать, как и на саму затею. Это было Ксении понятно. Слова про картинки – непонятны. Но не имело значения уже ни то, ни другое.

Она сделала шажок в сторону. Еще один, побольше. Еще.

– Нам патрэбна сапраудная рэформа беларускай мовы! – воскликнул Яша дрожащим от волнения и возмущения голосом. – Найхутчэйшым чынам!

Ксения попятилась и нырнула в арку соседнего дома.

– Вам, лично вам, требуется поменьше думать о великих целях, а побольше…

Она не услышала окончания фразы, которую Сергей Васильевич произнес обычным своим холодным тоном.

Двор был темным, и в ноябрьском полумраке никто не заметил бы, как она прошла его насквозь. Даже если бы кому-то было до нее дело.

Ксения не знала, куда бредет по узким улочкам. Вернее, знала, что ее движение не направлено никуда.

Стемнело, зажглись фонари. Пошел дождь. Ксения поняла это только когда почувствовала, что вода ручейками стекает с полей шляпки ей за ворот и что пальто промокло насквозь. Точно так же, насквозь, промокло ее пальто, когда она шла по Монпарнасу, пьяная и бесконечно счастливая от того, что Сергей Васильевич ждет ее в мансарде у поющей печки. Никогда он больше не будет ее ждать, никогда! Стоило об этом подумать, как подкосились ноги. Она села на ступеньки перед выходящей на улицу дверью.

Открылось окно на первом этаже, раздался женский голос:

– А ну пошла отсюда, шалава!

Ксения с трудом поднялась и побрела дальше. Или в обратном направлении? Да какая разница!

Необходимо подумать о том, что ей теперь делать. Всякий взрослый здоровый человек сам отвечает за свою жизнь. Папа так говорил, и она считала это правильным. Но проверить, так это в действительности или нет, не успела: жизнь сначала бросила ее в такие обстоятельства, в которых она отвечать за себя не могла, а могла лишь сопротивляться им, а потом положила, как птенца, на ладонь Сергея Васильевича, и ей показалось даже, что она ему дорога… Но иллюзии когда-то заканчиваются, как ни велик соблазн нежиться в них бесконечно.

Надо пойти на вокзал и взять билет до Москвы. Что делать в Москве, непонятно, но не в Минске же оставаться. Документы у нее с собой, есть и деньги, которые Сергей Васильевич положил в ее сумочку в Париже. Много ли их, и какие это деньги, кстати? Франки, марки? Или, быть может, советские рубли? Надо где-то присесть и рассмотреть.

Ксения огляделась. Незаметно для себя она вышла из узких переулков на довольно широкую улицу. Перед ней высилось массивное здание с лепным декором. Скульптура над его угловым балконом представляла собой какую-то греческую богиню. Пройдя по этой улице дальше, Ксения увидела на противоположной ее стороне что-то вроде парка – темнели деревья. Наверное, там есть и скамейки, и никого не возмутит, если она сядет на одну из них и рассмотрит содержимое собственной сумочки. Да, ей необходимо присесть. Голова кружится, живот отвердел от напряжения, колени дрожат, и вся она дрожит тоже, потому что промокла и продрогла.