Текст книги "Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820"

Теперь я сказал вам все, я исполнил свой долг… Я не обманул вас и не воспользовался вашим трогательным и благородным доверием. Не требуйте от меня ничего больше! Берегитесь меня и моей любви! Может быть, чтобы быть твердым, мне придется отказаться от опасного счастья встречаться с вами, но вы будьте благоразумны за нас обоих, ведь так трудно найти в себе силы отказаться от вас при мысли, что скоро судьба разлучит нас, быть может, навсегда! Вы вернетесь к себе на родину, а я постараюсь быть убитым при первом же случае. Вы ведь знаете, – прибавил он с грустной улыбкой, – император не бережет нас. Могу ли я отказаться от скорбного счастья, которого мне осталось так немного? Ведь приговоренный к смерти имеет право распоряжаться своим последним временем.

Я выслушала его молча. Было уже поздно. В первый раз за все время он уехал от меня без сожаления. Мое сердце разрывалось на части!.. Наконец бурные рыдания несколько облегчили мне душу, и когда ко мне вернулась способность размышлять, только тогда я поняла, какая пропасть разверзлась предо мной. Воздавая должное чуткой деликатности того, кто удержал меня от падения, я поняла всю глубину опасности, которой только что избежала. Мое уважение и восхищение им превратилось в чувство еще более восторженное и долгое время господствовало в моем сердце.

Образ этой таинственной женщины, которая все время стояла между нами, был мне ненавистен! Я мысленно награждала ее всем очарованием, которого у нее, может быть, и не было, но я не могла допустить, чтобы она мне завидовала, так как та, которую он любил более, должна была чувствовать себя менее несчастной.

Обед в Сен-Клу

Приглашение в Сен-Клу – Туалет – Герцогиня Монтебелло – Мария Луиза – Прогулка по парку – Прошения – Размещение приглашенных за столом – Меню императора – Версальский замок – Ленотр и принцесса Боргезе – Принц Евгений – Отречение голландского короля – Нежности Марии Луизы – Признаки войны с Россией – Спектакль – Тальма – Завтрак у Талейрана – Прощание с Шарлем де Ф. – Отъезд

Если бы я последовала своему первому влечению после вышеприведенного объяснения, то немедленно покинула бы Париж, но меня удерживало там дело, порученное мне родителями мужа и заключавшееся в том, чтобы выхлопотать обещанное императором вознаграждение в возмещение огромных убытков, понесенных графом и графиней Потоцкими во время пребывания французской армии в их поместьях.

Подобные хлопоты были совсем мне не по душе, да и вообще мне претили всякого рода дела, в основе которых лежала материальная выгода, а тут я совсем забросила взятое на себя поручение, лишь изредка вспоминая о нем, хотя рано или поздно должна была дать отчет о своих хлопотах[36]36
  Князь Иосиф Понятовский получил в дар землю, которую завещал моему старшему сыну – своему крестнику. Маре намекнул свекру, что ему отдадут княжество Лович, но это обещание не было приведено в исполнение. Княжество, без права пользования, отдали маршалу Даву. – Прим. граф.


[Закрыть].

Я получила приглашение в Сен-Клу накануне дня, назначенного для визита; отказаться было немыслимо, и, кроме того, любопытство, возбужденное во мне желанием увидеть великого человека в частной жизни, действовало очень благотворно и несколько отвлекало от печальных дум.

В это время при дворе царил траур. Я тотчас же послала к госпоже Жермон, и она ответила мне через мою горничную, что император не любит черного цвета и у дамы, удостоенной чести быть приглашенной в тесный кружок их величеств, траурный туалет, в особенности в деревне, должен быть весь белый и состоять из круглого платья и замысловатой прически, а все необходимое я получу на следующий день к двенадцати часам.

В половине шестого я была уже у решетки Сен-Клу.

Часовой не сразу пропустил во двор мою карету, и мне пришлось вызвать дежурного камергера, который проводил меня в гостиную.

В качестве гофмейстерины меня довольно холодно встретила герцогиня Монтебелло, еще более усилив мое неловкое положение, так как я не увидела там ни одного знакомого лица. Как потом оказалось, это была ее обычная манера обращения, которой она придерживалась со всеми, что не мешало ей иметь преданных друзей и искренних поклонников. Этим она была обязана столько же своей красоте, сколько и уважению, которое внушала всем, знавшим ее близко[37]37
  Речь о Луизе де Гёэнёк, жене маршала Ланна, 1-го герцога Монтебелло.


[Закрыть].

Ровно в шесть часов вышла императрица в сопровождении одной статс-дамы, принадлежавшей к прежней старой аристократии. Имени ее я не помню. Про нее говорили, что она прекрасно знала придворный церемониал Людовика XVI, – достоинство весьма ценное в то время, особенно ввиду приезда молодой государыни. Мария Луиза была одета очень просто – в белое платье, обшитое внизу черной лентой, – это и был траурный туалет, о котором я говорила.

Спустя минуту в гостиную вошли принцесса Боргезе, император и герцог Вюрцбургский, дядя императрицы, тот самый, который сопровождал ее в Париж. За ними следовал Монталиве, министр внутренних дел, – и это всё! Ни свиты, ни пышности – по-семейному.

Сказав мне несколько слов, император позвонил и спросил, поданы ли экипажи, а получив утвердительный ответ, предложил нам сделать маленькую прогулку по парку. Он подал руку императрице, и они сели в изящную коляску, запряженную по-английски шестью великолепными гнедыми лошадьми. Трое придворных конюхов в зеленых ливреях, вышитых золотом, сопровождали экипаж.

Мы следовали за императорской коляской в хорошенькой открытой шестиместной корзинке.

Герцог Вюрцбургский имел очень смущенный вид и лишь изредка перебрасывался словом с принцессой Боргезе, в которую он, говорят, был влюблен, хотя, глядя на них, этого совсем нельзя было предположить. Царившее в нашей коляске молчание нарушалось жалобами трех дам, которые поехали без шляп и теперь были беззащитны перед пылью и солнцем.

Таким образом мы объехали в течение получаса весь парк, причем лошади все время бежали крупной рысью. Когда на поворотах дороги бег лошадей замедлялся, я замечала, как несколько лиц по знаку императора бросали в его коляску прошения.

Эти прогулки были одной из тех фантазий императора, в которой он находил немалое удовольствие; разумеется, никто не осмеливался ничего возразить против этого обычая. Когда коляска императора остановилась, оказалось, что передняя скамейка завалена прошениями. Дежурный камергер передал их государственному секретарю, и потом я узнала, что каждое утро Наполеону прочитывали поданные накануне прошения и он тут же сам диктовал на них резолюции.

Когда мы возвратились с прогулки, стол был уже накрыт. Император сделал знак Марии Луизе, и она, взяв под руку дядю, пошла в столовую. Наполеон последовал за ними, затем вошли мы, за исключением дежурной статс-дамы и герцогини Монтебелло, которые, к моему удивлению, прошли в соседнюю залу, где был накрыт стол на тридцать кувертов для дежурных придворных дам и чинов двора под председательством маршала Дюрока.

Следуя за их величествами, я заметила маршала Даву, стоявшего на дежурстве в качестве начальника Императорской гвардии. Признаюсь, я не без удовольствия рассеянно кивнула ему, проходя мимо, и тем отплатила ему и его жене за надменный тон во время их пребывания в Польше.

Императорский стол имел форму удлиненного четырехугольника. Императрица и ее дядя молча сидели с одной стороны стола, Наполеон – против них, а по сторонам его стояли два пустых прибора. Принцесса Боргезе и я занимали третью сторону стола, а Монталиве поместился напротив нас.

Император обыкновенно оставлял обедать того министра, с которым занимался утром, и продолжал с ним разговор о вещах хоть и не столь важных, но все же имеющих отношение к утренним занятиям.

Стоял конец июля. Окна были открыты, и лучи солнца пробивались сквозь листву деревьев, но, несмотря на это, все канделябры были зажжены. Двойной свет производил чрезвычайно неприятное впечатление, но мне потом говорили, что император иначе не обедает. За его стулом стоял паж с салфеткой в руке, который каждый раз, когда подносилось какое-либо блюдо, протягивал руку, чтобы передать его императору, но тот, не дожидаясь, сам брал его у лакея.

Казалось, нам прислуживали сильфы[38]38
  В средневековом фольклоре духи воздуха.


[Закрыть]: так быстро и неслышно двигались лакеи. Наполеон ел мало и очень быстро, его любимые блюда были самые простые. Среди обеда императору подали на мелкой тарелке артишоки a la poivrade[39]39
  Соус пуаврад (франц.) с перцем и солью.


[Закрыть], которых не было в общем меню. Он засмеялся и предложил нам разделить с ним это скромное блюдо, причем очень его расхваливал. Разумеется, оно никого не соблазнило, и Наполеон, поставив перед собой тарелку, съел всё сам.

Что касается императрицы, то она, наоборот, уделяла очень много внимания подаваемым кушаньям, причем ни от одного из них не отказывалась и, по-видимому, была очень недовольна быстротой, с какой одно блюдо следовало за другим.

В конце обеда император прервал молчание и, обращаясь к Монталиве, спросил о ходе работ по реставрации Версальского дворца.

– Я хочу, – сказал он, – забавлять парижан, как в былое время. Пусть фонтаны бьют каждое воскресенье, но, неужели, правда, что при Людовике XVI это удовольствие каждый раз стоило сто тысяч франков? – И получив от министра утвердительный ответ, воскликнул: – Оказывается, любоваться каскадами стоит слишком дорого. Ну а если я откажу парижским зевакам в удовольствии, которое они любят больше всего, разве они поймут, что я хочу употребить такую огромную сумму на более полезное дело?

Продолжая разговор о громадных садах королевской резиденции, Наполеон стал вспоминать Ленотра, их устроителя. По странной случайности Монталиве тоже забыл его, и они тщетно ломали голову, стараясь вспомнить знаменитое имя.

Я осмелилась и шепнула это имя на ухо принцессе Боргезе, и она его громко произнесла.

– А! – воскликнул Наполеон. – Но ведь это не вы вспомнили. Я готов спорить, что вы даже не знаете, существовал ли Ленотр вообще когда-либо на свете: ведь он умер до вашего рождения! – И он бросил на меня явно восхищенный взгляд.

Обед подходил к концу, когда дежурный камергер доложил императору, что итальянский вице-король ждет его в саду. Наполеон быстро встал из-за стола, не дав Марии Луизе доесть мороженое. Это так ее раздосадовало, что она не удержалась и пожаловалась дяде.

После обеда мы вернулись в гостиную, куда уже прошли обе дежурные придворные дамы. Все окна, выходившие на главную аллею парка, были раскрыты.

Принц Евгений в сильном волнении прохаживался по аллее. Заметив Наполеона, он сразу же пошел ему навстречу. Разговор велся очень оживленно и, по-видимому, касался важных предметов. Император жестикулировал как настоящий корсиканец, а принц старался его успокоить, но все же было заметно, что император чем-то недоволен. Голоса собеседников долетали до нас, но слова относил ветер.

Между тем в гостиной Монталиве старался занять нас банальными разговорами, чтобы не создавалось впечатления, будто мы прислушиваемся к разговору в саду. Императрица не проронила ни слова. Сидя возле своего дяди, который, подобно ей, невозмутимо молчал, она рассеянно смотрела в окно, ничуть не беспокоясь о том, что происходит в саду, где беседа принимала все более и более возбужденный характер.

Так как рано или поздно все делается известным, а особенно при дворе, где всегда настороже столько глаз и ушей, то и мы скоро узнали, что послужило предметом этого бурного разговора. Вице-король по поручению своего зятя, голландского короля, привез Наполеону его отказ от престола и, исполнив это щекотливое поручение, вынужден был оправдывать его перед императором.

Наконец Наполеон вернулся в гостиную со строгим, но спокойным лицом. Он сразу подошел к Монталиве и сказал ему, что завтра в пять часов утра отправится в Малый Трианон (предназначенный для молодой государыни). Мария Луиза стала настойчиво просить, чтобы и ей разрешили участвовать в этой поездке, обещая не заставлять себя ждать и быть готовой к назначенному часу. Император в очень мягкой форме отказал ей под предлогом, что в ее положении необходимо избегать переутомления, причем спросил мнение герцогини Монтебелло, и та подтвердила его слова. Но Мария Луиза, как настоящее избалованное дитя, не успокоилась, а продолжала настаивать, уверяя, что доктор велел ей гулять, и, в надежде добиться своего, стала ласкаться к мужу, положив ему руку на плечо. Эта фамильярность при посторонних, видимо, не понравилась Наполеону; он тихо снял с плеча руку своей молодой жены, но все же нежно пожал ее.

Затем император подошел ко мне и, отведя к амбразуре окна, спросил, какие известия я получила из Польши и правда ли, что император Александр угрожает конфискацией имущества тем из своих подданных, кто не вернется в Россию.

Получив утром письмо от свекра, я могла подтвердить факт, в котором император, по-видимому, сомневался, причем сказала, что мне необходимо поторопиться с отъездом.

– Не беспокойтесь, – ответил он с милой, присущей лишь ему одному улыбкой, – веселитесь и не думайте еще укладывать вещи.

Такие случайно брошенные фразы давали возможность предполагать войну с Россией, хотя громко говорить об этом никто не решался; тем не менее, ввиду грандиозных приготовлений, все считали эту войну неизбежной.

– Что привезти вам из Индии? – спрашивал меня один из влиятельнейших людей того времени.

– Может быть, из Москвы или Петербурга? – отвечала я, желая выпытать у него истину.

– Возможно, мы и пройдем через эти города, но я думал, вы пожелаете более редкий подарок. Мы нанесли визит пирамидам, и теперь было бы справедливо заглянуть к нашим соперникам за морем.

То, что я сейчас рассказываю, может показаться выхваченным из «Тысячи и одной ночи», но я взяла за правило ни на йоту ни в чем не уклоняться от истины, а в те времена все так привыкли к всевозможным чудесам, что все сверхъестественное казалось возможным, а невозможное – вполне осуществимым.

Вернусь ко дню, который я провела в Сен-Клу и который занимает видное место в моих воспоминаниях.

Этот день закончился чудным спектаклем. Тальма играл Манлия. Это был настоящий триумф удивительного актера, соединявшего с красотой голоса благородство поз, жестов и удивительно правильные черты лица. Когда он надевал на голову лавровый венок, то напоминал древнего триумфатора, всходящего на колесницу, запряженную рабами: в этот момент забывали об актере и видели только героя. Особенно замечательно было его сходство с Наполеоном, главным образом в профиль. Они были похожи на двух братьев, но различались их взгляды: у одного он был глубоким, а у другого – тяжелым.

Париж толпами валил на эти представления, но так как зала была невелика, то для получения места пускались на разные интриги. Ложи раздавались самим императором, а билеты в партер и галерею можно было получить у высших придворных чинов. Мой билет давал мне право на место в ложе посланников, находившейся рядом с императорской, и, таким образом, я могла наслаждаться сразу двумя интересными зрелищами.

Я заметила, что Наполеон, любивший хорошие стихи, в некоторые моменты желал поделиться с молодой императрицей если не своим энтузиазмом, то испытываемым им удовольствием, но Мария Луиза неподвижно сидела в своем кресле с золотыми орлами, скучающим взглядом обводя публику, и лишь под влиянием особенно восторженных замечаний Наполеона изредка бросала взгляд на сцену. Император с удивительным терпением выносил это апатичное равнодушие своей жены.

После спектакля, окончившегося около одиннадцати часов, их величества откланялись и удалились. Вслед за тем вся дорога в Париж, блестяще освещенная, заполнилась быстро катившимися экипажами.

Так окончился этот интересный день, имевший самые смешные последствия.

Талейран, который никогда до сих пор не бывал у меня и ограничивался лишь тем, что оставлял свою карточку у швейцара, на другой день явился ко мне и стал очень ловко расспрашивать о подробностях вчерашнего обеда, обо всем, что я видела и слышала; сверх ожидания он был необычайно любезен, с особой похвалой отзывался о Польше и кончил тем, что пригласил к себе в библиотеку завтракать.

Я охотно приняла это приглашение и, так как решила говорить здесь только правду, сознаюсь, что никогда не проводила времени так приятно. Талейран любезно показал мне свои сокровища, а вполне естественно, что у этого ценителя были собраны прекраснейшие, редчайшие и драгоценнейшие издания. Кроме того, у него была особая, ему одному присущая манера показывать свои книги: он не говорил ничего такого, что было бы о них известно, а непременно что-либо новое, интересное, доселе неведомое.

О себе Талейран распространялся очень мало, рассказывая главным образом о тех выдающихся людях, с которыми ему приходилось встречаться. Он обладал всесторонним образованием, которое доступно только вельможе, имеющему возможность посвятить любимому занятию все свободное время.

Заканчивая свою лестную, но далеко не льстивую характеристику этого выдающегося человека, я замечу, что Талейран обладал удивительной способностью: говоря о настоящем, он заставлял вас забыть прошлое.

После этого меня стали осаждать самые разнообразные посетители. Ко мне даже являлись с предложением занять самые лучшие дома, предполагая, что теперь я, конечно, не уеду из Парижа. Нашлись даже субъекты, которые осмелились советовать мне не отталкивать от себя такое – по их словам – необычайное счастье. Вот тут-то предо мной вполне открылась вся низость и развращенность придворных! Что бы они подумали, если бы могли прочесть в глубине моего сердца, что я с величайшей радостью готова променять это блестящее положение на скромную жизнь, которую вела в продолжение последних нескольких месяцев?..

Шарль де Ф. приехал проститься со мной как раз в ту минуту, когда я менее всего этого ждала.

Вполне оправдывая взятый мной по отношению к нему тон, который он называл избытком благоразумия, он тем не менее очень страдал, с трудом перенося создавшееся положение. Слишком чуткий, чтобы не догадаться и не оценить все мужество, которым я должна была вооружиться для борьбы с чувством любви к нему, он посвятил мне все свое уважение и привязанность, на которые я могла рассчитывать в продолжение всей жизни. Поэтому я позволила себе подарить ему свой портрет с надписью, заимствованной из поэмы Легуве: «Она меньше, чем любовница, но больше, чем друг».

Стук закрывшейся за Шарлем в последний раз двери долго потом отзывался у меня в ушах. Я слышала его во сне и, просыпаясь, вскакивала. Только время смягчило мою печаль, и когда я возвратилась к своим детям, чувство уважения и благодарности к другу, сохранившему меня для священных обязанностей жены и матери, медленно и постепенно одержали наконец верх над воспоминаниями – сладкими и в то же время мучительными…

Я покинула Париж без сожаления: этот город стал свидетелем моей первой печали, той печали, которую может назвать несчастьем только тот, кто не испытал несчастий более тяжких и непоправимых.

Часть четвертая
Великое герцогство Варшавское

Биньон (1811–1812)

Рождение графа Морица Потоцкого – Двор Фридриха-Августа – Господин де Сера – Князь Иосиф Понятовский – Его характер – Рождение короля Римского – Энтузиазм поляков – Поездка князя Иосифа Понятовского в Париж – Полина – Господин Биньон – «Уголок» – Господин Биньон и польские дела

Текущей зимой я испытала большую радость, вследствие чего на время лишилась возможности интересоваться политическими событиями: 13 января 1812 года, в семь часов утра, я родила сына при обстоятельствах, точно предсказанных маленькой ворожеей.

В первый раз в жизни у меня явилось желание, чтобы крестный отец моего ребенка был королевской крови. Я льстила себя надеждой добиться этой милости у самого великого Наполеона, собиравшегося восстановить Польшу, а пока сына просто нарекли именем – почему, я и сама не знаю – Мориц (Маврикий).

Дорогое дитя! Какой ты был прелестный! Ни разу ни крики, ни плач не исказили твоего круглого и свежего личика, ты стал предметом обожания твоей матери и радостью всего дома, так все тебя любили! Я еще раз благодарю тебя за счастье, которое ты мне дал.

Когда я вернулась в Польшу, мы принадлежали саксонскому королю, которому Наполеон отдал нас или, вернее, присоединил, не зная, что делать с Великим герцогством Варшавским, которое создал мимоходом, предоставив времени и обстоятельствам его расширение.

Создание герцогства Варшавского было нашей заветнейшей мечтой, а пока в ожидании лучшего мы имели монархом человека необычайно нравственного, который с мудрой и чисто отеческой заботливостью устраивал благосостояние своей вотчины. Король и королева, оба пожилые, были окружены людьми, которые напоминали уснувших придворных из сказки о Спящей Красавице. Казалось, жизнь при дворе остановилась сто лет назад, но зато они отличались твердыми принципами, редко встречающимся теперь бескорыстием и чрезвычайно изысканными манерами.

Правление, дарованное нам Наполеоном, своей формой напоминало внутренний распорядок рейнских государств и сосредоточивалось в руках семи министров, составлявших совет во главе с председателем. Эта гептархия[40]40
  Дословно – семицарствие (греч.).


[Закрыть], отличаясь на первый взгляд национальными особенностями, на самом деле была всецело подчинена влиянию французского резидента, который являлся для края настоящим проконсулом с почти не ограниченной властью. Правда, в особо исключительных случаях дозволялось обращаться с просьбой к самому императору через посредство статс-секретаря, состоявшего при короле и ведавшего исключительно делами великого герцогства.

Когда я приехала из Парижа, французским резидентом был господин де Серра, женевский дворянин, человек довольно чопорный и педантичный. По словам ученых, это был великий латинист, но он совсем не обладал искусством вести беседу и не имел ни достоинств, ни недостатков нации, представителем которой являлся. Его уважали, но не любили.

Резкий в спорах, он вносил в них свою железную волю и, вследствие этого, пользовался у императора успехом. Часто мой свекор, бывший председателем Совета, возвращался с заседания в отчаянии от требований господина де Серра. Напрасно доказывали ему, что страна, истощенная из-за долгого пребывания армии, совсем не имеет средств. Он ничего не хотел слушать и только отвечал: «Однако это необходимо, господа, и так будет, ибо этого требует император». Тогда прибегали к последнему средству и обращались к верховному владыке, по приказанию которого давались некоторые обещания, а резидент получал распоряжение выждать время, но ни в чем не уступать[41]41
  Как мы были далеки от предвидения будущего, когда стонали под властью деспотического равнодушия! Подобно женщинам, сожалеющим о тиранстве того, кого любили, с каким горьким чувством должны были мы говорить об этом времени надежды и славы! – Прим. граф.


[Закрыть].

Всецело преданный Талейрану, которому он был обязан своим положением, господин де Серра в глубине души не любил Наполеона. Иногда он пускался в откровенности с теми из министров, на скромность которых мог положиться, но это нисколько не уменьшало его рвения, с которым он исполнял получаемые из Парижа указы.

Император возвратил нам национальные цвета, язык, учреждения и армию, во главе которой стоял князь Понятовский. Трудно представить себе человека, в большей степени, чем князь, достойного командовать пятьюдесятью тысячами храбрецов, служивших под его начальством. Солдаты его обожали, так как он делил с ними все опасности и лишения, и по малейшему его знаку бросались исполнять то, чего другие добивались только суровой дисциплиной.

В его характере соединялись необычайные контрасты. Будучи всевластным господином у себя дома, он все же охотно шел на уступки из любви к спокойствию, но при трудных обстоятельствах, которыми была полна его жизнь, проявлял мужественную энергию: частный человек уступал место общественному деятелю, для которого достоинство родины было дороже всего. Подобная смесь героизма со слабостью была удивительна еще и потому, что в ней совершенно не было места самолюбию, а тем более тщеславию. Быть может, история поставит ему это в упрек: ведь то исключительное положение, которое занимал князь, могло бы возвысить его до трона и таким образом обеспечить существование родной страны. Тем не менее его благородные качества, необычайное мужество и славная смерть сделали из него героя, чье высокочтимое имя осталось навсегда дорогим для его родины.

Письма, приходившие из Парижа, содержали лишь подробное описание пышных торжеств по случаю окончания шести недель после родов молодой государыни, которая, произведя на свет столь страстно ожидаемого наследника, осуществила желания своего супруга, упрочив трон за новой династией.

Празднества и костюмированные балы, на которых, казалось, ожили все боги Олимпа, сменяли друг друга. Неаполитанская королева появлялась на них Минервой, а ее сестра, красавица Полина – Венерой.

Уже давно армия не получала такого долгого перемирия. Присутствие знатной молодежи, жаждущей отдыха и развлечений, придавало еще больше блеска всем празднествам. Посреди всеобщего упоения неведомо откуда стали просачиваться таинственные слухи, не оставлявшие сомнения в неизбежности войны – войны, в которой Наполеон собирался поставить на карту свою империю и свою славу и, подобно Ксерксу, стать во главе ста народов.

Время проходило в дипломатических переговорах. Наполеон требовал, чтобы российский император принес ему в жертву Англию. Учитывая всю опасность сопротивления, Александр тем не менее не мог решиться изменить свою систему и выжидал, в чем ему очень помогал желавший мира французский посол Коленкур. Очарованный благородством Александра и оказанным ему доверием, он сдерживал воинственный пыл своего повелителя.

Князь Понятовский, направленный от имени саксонского короля и правительства с поздравлениями императору Наполеону и выражением радостных чувств польского народа по случаю рождения наследника, вернувшись из Парижа, не привез никаких точных известий относительно войны. Двор ликовал и веселился, и если находились скептически настроенные умы, то их почти не слушали, так как император еще молчал.

Князя Понятовского приняли в Париже с необыкновенным почетом и оказали ему самый лестный прием. Его красота и благородство доставили ему необычайный успех в свете. Полина также не осталась равнодушной к нашему герою, и он смог прибавить к своему списку любовных побед еще одно женское сердце.

Неожиданно господин де Серра получил приказание отправиться в Дрезден, а на его место в Варшаву явился господин Биньон. Мы так и не узнали причины этой смены, и сам де Серра уверял, что ее не знает. Как бы то ни было, но в Дрездене его ждала смерть.

Назначение Биньона Совет встретил с большим удовольствием ввиду того, что он лучше понимал дела и не так старался угождать своему повелителю. Что же касается общества, то оно совсем не было довольно этим назначением, и мы вообще не сумели оценить господина Биньона так, как он того заслуживал, поскольку он сам скрывал под вульгарной личиной свои редкие и выдающиеся качества, которые с необычайной силой обнаружились впоследствии.

Вынужденный, по своему положению, держать дом открытым, он чрезвычайно неловко устраивал приемы, и поэтому я не раз смеялась над ним. Он постоянно повторял на все лады одну и ту же фразу: «Ну зачем вы забились в этот уголок?.. Кто бы мог догадаться искать вас в этом уголке?.. Но раз я вас нашел в этом уголке, разрешите мне зайти к вам на минутку и разделить ваше одиночество… А, вы в своем уголке!.. Как несправедливо так прятаться!.. Вы забрались сюда, чтобы наблюдать из этого уголка и смеяться над нами!..»

Находился он среди блестящего общества или сидел на одиноком диване вдовствующей немецкой герцогини – всюду этот «уголок» не покидал его. Если иногда обязанности хозяина дома не позволяли ему уделить время длинным разговорам, он мимоходом обращался с несколькими шутливыми или милостивыми словами, в зависимости от того, к кому обращался.

Кто бы мог подумать, что через несколько лет этот застенчивый человек превратится в потрясающего оратора, в выдающегося публициста и писателя, которому Наполеон поручит написать для потомства его удивительную историю?[42]42
  По желанию императора, которое он выразил в своем завещании, Биньон написал объемный труд «История Франции при Наполеоне» («Histoire de France sous Napoleon»), 1829–1838 гг.


[Закрыть] Кто бы мог тогда подумать, что господин Биньон сделается выдающимся человеком, речами которого в Палате депутатов будут восхищаться его соотечественники? Кто бы мог предсказать, что он будет с таким красноречием отстаивать нашу независимость, которую мы защищали перед всей Европой, причем его благородный пример вызовет бесчисленных подражателей?

Если мы иногда по легкомыслию и были несправедливы к господину Биньону, но никогда не были неблагодарными, и он оставил в польских сердцах неизгладимое чувство признательности. Сознаюсь, мне лично это превращение казалось каким-то чудом, и я теперь понимаю, что надо остерегаться судить государственного человека в гостиной, особенно если он не в ней родился. Вот где скрывался секрет вульгарности господина Биньона. В Совете ему было оказано предпочтение перед господином де Серра, дворянином, за которым тем не менее не признали никаких выдающихся качеств.