Текст книги "Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820"

Ланцут и Пулавы (1803)

Сентиментальная прогулка при луне – Женская хитрость – Свадебные визиты – Княгиня маршалкова – Епископ Лаонский – Пулавы – Князь Адам-Казимир Чарторижский – Благородство его характера – Пулавский парк – Храм Сивиллы – Готический дом – Воспоминания о Фридрихе Великом – Император Иосиф II – Князь Кауниц

Мы прибыли в Варшаву в самую лучшую пору года, но скоро перебрались в Вилянув, чудное поместье, знаменитое по воспоминаниям о Яне Собеском, который когда-то здесь жил.

Поместившись в прелестных комнатах, отведенных мне свекровью [графиней Александрой Потоцкой], я почувствовала себя на вершине счастья. Моя мать принципиально воспитывала меня в правилах строгой экономии, и вдруг теперь я стала богатой и независимой.

Не чувствуя к мужу страстной любви, я начала испытывать к нему нежную привязанность.

Здесь я снова встретилась с госпожой Соболевской. Родители моего мужа были внимательны и любезны со мной, ничто, казалось, не омрачало моего счастья, но это только так казалось на первый взгляд. А на самом деле лунному свету суждено было лишить меня на некоторое время того блаженства, которым я наслаждалась. Как я уже раньше говорила, моя романтическая натура не довольствовалась тихой и спокойной жизнью. Мне вдруг пришла в голову мысль заставить моего мужа страстно в меня влюбиться.

Однажды вечером, когда мы гуляли по берегу Вислы, под вековыми деревьями, в тени которых происходили любовные встречи Яна Собеского с красавицей Мари д’Аркьен, я завела разговор о чувствах, утверждая, что все счастье на земле зависит от взаимной любви – страстной и вечной!.. Мой муж терпеливо слушал меня некоторое время, потом посмотрел на часы и сказал, что уже поздно, пора домой, к тому же комары ужасно кусаются.

Я ответила ему на это замечание самым равнодушным тоном, но оно так меня обидело, что, вернувшись домой, я залилась слезами; мне казалось, что я самая несчастная женщина на свете, которую любят так мало и так вульгарно: ведь не могла же я согласиться, что любовь в комнате и любовь на свежем воздухе при луне – одно и то же.

С этой минуты я думала только о том, как бы возбудить в сердце мужа страсть, от которой, по моему мнению, зависело все мое будущее счастье. По зрелом размышлении я пришла к заключению, что лучше всего возбудить в муже ревность, но, не желая вмешивать в эту маленькую интимную поэму третьих лиц, я решила написать сама себе страстное любовное послание. Чтобы придать ему более естественности и правдоподобия, я наряду с робкими и в то же время страстными признаниями в любви наполнила его остроумными замечаниями об окружающих меня лицах. Я так ловко изменила свой почерк, что мой муж (он нашел письмо в кадке с апельсиновым деревом) ничего не заметил и показал его, смеясь, своей матери. Я была в восторге, что мне так ловко удалось всех заинтриговать, и уже торжествовала победу, совершенно не предполагая, какой оборот примет вся эта история.

Хотя шутки, содержавшиеся в письме, были совершенно невинного свойства, тем не менее свекровь обиделась. Несколько раз перечитав письмо, она сравнила почерки и в конце концов, конечно, открыла, что автор этой мистификации я. Решено было испытать, до какой степени я буду упираться в своей лжи, которая казалась еще более преступной потому, что цель ее была неизвестна.

Я встревожилась и уже раскаивалась в своей проделке. Вдруг вижу, что ко мне входит свекор, и по лицу его замечаю, что он пришел с целью устроить мне допрос. Я потеряла голову от страха, но все же не призналась в своей глупой шалости, а продолжала отпираться, хотя, надо сознаться, весьма неискусно.

Мой свекор проявил во всей этой истории необыкновенную деликатность. Видя, что я упорно стою на своем, он удалился, а за допрос принялся муж. Я умирала от стыда, но защищалась с отчаянием. Кончилось тем, что я залилась слезами и, бросившись перед ним на колени, во всем ему призналась. Он простил меня, потому что понял, чем вызван мой поступок, и принял мою шутку за простую детскую шалость. Совсем иначе посмотрела на это моя свекровь. Она вынесла из этой истории весьма нелестное мнение о моем характере, приписывая это глупое и смешное письмо моей склонности к интриге, хотя я позволила себе подобную шутку первый раз в жизни.

От огорчения я заболела, а так как уже была в интересном положении, все стали за мной ухаживать, чтобы меня успокоить. Тем не менее я отлично понимала, что все эти нежные попечения вызваны исключительно моим положением и что свекровь никогда не вернет мне своего прежнего доверия и любви: при всех своих достоинствах она не обладала настолько тонким умом, чтобы понять оттенки чувств, наполнявших мою душу. Под влиянием охватившей меня надежды стать матерью исчезла всякая неловкость, и так как – что самое главное – все ожидали наследника, то я сделалась предметом самых внимательных попечений и нежных забот.

Первая половина моей беременности протекала очень тяжело, что заставило мужа отложить необходимые визиты для знакомства меня со всеми родственниками. Когда я оправилась настолько, что могла переносить тряску кареты, мы отправились в замок Ланцут, где пребывала княгиня Любомирская – бабка моего мужа. Ее называли княгиня маршалкова[11]11
  Муж княгини, князь Станислав Любомирский (1722–1783) был маршалком великим коронным – высокое должностное лицо Польского королевства.


[Закрыть]. Трудно было встретить особу, в которой наряду с высокими достоинствами уживалось бы столько значительных недостатков. Она не любила ни своих детей, ни свою родину и, постоянно скучая, переезжала с места на место. Чуждая всему, кроме старинных традиций французского двора, она гораздо лучше была знакома с веком Людовика XIV, чем с событиями, сопровождавшими гибель ее родины.

Будучи свидетельницей ужасов, запятнавших Французскую революцию 1789 года, близкий друг принцессы де Ламбаль, она ненавидела все новые идеи. Наполеона она иначе не называла, как ничтожеством, который благодаря случайным обстоятельствам вознесся на огромную высоту, где, по ее мнению, не сможет долго удержаться. Она вообще избегала говорить о нем, но если ей и приходилось произносить это столь презираемое ею имя, то она называла его не иначе как le petit Buonaparte. Верная Бурбонам, она носила траур по герцогу Энгиенскому и осыпала благодеяниями французов-эмигрантов, подобранных ею на больших дорогах.

Приехав в Ланцут, мы встретили жившего там монсеньора епископа Лаонского, которому воздавались все почести, приличные его сану. Вследствие перемены династии во Франции и в виду своего преклонного возраста княгиня не ездила в Париж, а почти каждую зиму посещала Вену. Во время ее отсутствия ничто не менялось в Ланцуте. По-прежнему каждое утро управляющий являлся к монсеньору за приказаниями, и тот распоряжался как в собственном замке, с той только разницей, что здесь ему было гораздо лучше, потому что трудно было где-нибудь еще найти такую обстановку, полную роскоши и изящества. Богатая, как принцесса из «Тысячи и одной ночи», княгиня маршалкова окружила себя английским комфортом с французским вкусом.

Но надо поставить ей в заслугу: она самым достойным образом расходовала случайно попавшие ей в руки громадные состояния. Ее щедрость была тем замечательнее, что отличалась удивительным благоразумием и была направлена главным образом на ее же многочисленных вассалов. В каждой ее деревне были школа, врач, больница и акушерка. Управляющие обязаны были строго наблюдать за этими благотворительными учреждениями, потому что княгиня, желая, чтобы у нее все было солидно и роскошно, никогда не забывала своих бедных.

Но странная и необъяснимая вещь! Княгиня, имя которой благословлялось всеми бедняками, в то же время была сурова и несправедлива к своим детям, которых тем не менее обожала. С первых же минут нашей встречи я заметила, что она очень сухо обращается со своим внуком – моим мужем и свою антипатию переносит и на меня, но я не отчаивалась, а, пустив в ход все свои ухищрения и маленькие таланты[12]12
  Я мастерила довольно искусно чепчики а 1а Людовик XV и таким образом могла оказать некоторые услуги княгине, которая придерживалась моды своей юности. – Прим. граф.


[Закрыть], добилась того, что княгиня наконец простила мне брак с Александром.

Пробыв в Ланцуте около двух недель, мы отправились в Пулавы, великолепное поместье князя Чарторижского, брата княгини маршалковой и нашего двоюродного деда. Его не называли иначе, как князем-генералом. У нас, у поляков, было в обычае называться полным титулом, подобно тому как во Франции у аристократов принято называться по имени своего главного поместья.

Замок князя Чарторижского представлял собой необычайный контраст с тем жилищем, которое мы только что покинули. В нем не было ничего элегантного. По всему было видно, что обитатели замка имели единственную цель, а именно – продолжить или, скорее, поддержать старые традиции и ничего не менять в них, включая сердечное радушие и милое гостеприимство. С первой же минуты пребывания в замке всякий чувствовал там себя как дома.

Под легкомысленной внешностью князь скрывал солидные знания. Превосходный ориенталист, он, кроме того, владел несколькими языками и в совершенстве был знаком с литературой. Его блестящее остроумие, неподдельная веселость и живость характера примиряли всякого с его ученостью. Он обладал умом тонким, искрящимся, блестящим и живым. В этом отношении с ним мог конкурировать только принц де Линь[13]13
  Шарль-Жозеф де Линь был дипломатом, знаменитым мемуаристом и военным писателем.


[Закрыть]; при всем том наш князь-генерал обладал благородной душой и возвышенными чувствами. Если бы он в юности не увлекался пустой светской жизнью с ее мелочами, то немногие могли бы сравниться с ним своим умом и характером, а его политическое влияние не прошло бы так бесследно.

Когда я встретилась с ним в первый раз, преклонный возраст князя еще не наложил печати на прелесть и живость его ума. Это был маленький сухощавый старичок – напудренный, всегда опрятный и хорошо одетый. Неизвестно, по какому случаю Иосиф II дал ему титул австрийского фельдмаршала, хотя князь никогда не бывал на войне. Тем не менее под этим чужестранным мундиром билось благородное сердце, полное патриотизма и преданности родине. Его необыкновенная доброта проявлялась во всех его поступках, и вся страна обожала его. Он воспитывал за свой счет детей многих бедных дворян, интересовался их способностями, следил за успехами, отправлял путешествовать и пр. Немалое число людей было обязано своим образованием так называемой Пулавской школе. Когда князь-генерал оказывал поддержку какому-нибудь бедному, но благородному семейству, он тайком отправлялся благодарить его за оказанное ему доверие. Щедрость князя весьма расширила значение этой школы, создав ее отделения во Франции и Англии, но, с другой стороны, та же щедрость настолько расстроила крупное состояние князя, что его сыновьям пришлось потом оплатить немало долгов.

Вот тут-то мы наблюдали истинную аристократию, которую – и я утверждаю это – можно было встретить только в Польше. Единственное, в чем князь был очень экономен, – это в столе. Свой незатейливый обед он съедал по предписанию доктора у себя в комнате; нас же за стол садилось пятьдесят человек, и он посмеивался над нашим более чем скромным обедом; но, надо заметить, остатками от этого обеда кормилось еще по крайней мере сто человек.

Покончив с обедом, князь ходил вокруг нашего стола, развлекая гостей веселыми шутками. Встретив случайно управляющего, он хлопал его по плечу и, смеясь, спрашивал, придерживается ли тот по-прежнему своей старой системы. «Знаете, – обращался он к нам, – этот плут дал зарок всегда подавать чересчур молодое вино и слишком старое мясо».

Все смеялись, и никому в голову не приходило жаловаться на это, за исключением нескольких старых сибаритов, которые возмущались подобным небрежным отношением к тому, что, по их мнению, составляло наиважнейшую жизненную потребность.

Княгиня [Изабелла Чарторижская] была женщиной не без достоинств. В то время, о котором я говорю, она большей частью занималась благотворительностью: с рассвета ее осаждали бедняки и больные из соседних деревень. Занявшись с каждым из них, все остальное время она проводила в наблюдениях за работами в своем великолепном саду.

В Пулавском парке было много очень интересных построек. Самая замечательная из них – копия храма Сивиллы в Тиволи – была посвящена исторической и национальной памяти. Искусный архитектор, которому поручили эту работу, ездил в Италию, чтобы воспроизвести здание в точности, и выполнил свою задачу блистательно: копия не уступала оригиналу в гармонии частей, отделке деталей, законченности общей конструкции; единственное, что не удалось перенести сюда, – это итальянское небо, пришлось заменить его в нашей пасмурной погоде цельным стеклянным куполом.

Здесь были собраны регалии наших королей, драгоценные украшения королев, оружие великих полководцев, а также трофеи, отнятые у врагов. Как прекрасна и благородна эта коллекция, составленная из приношений знаменитых фамилий, пополнявших ее историческими предметами, благодаря которым их имена сделались бессмертными в истории!

На фронтоне храма была сделана надпись, как бы напоминавшая о нашем величии, печальной участи и надеждах: «Прошлое – настоящему». Да пощадит время это священное наследство, чтобы наши потомки могли приходить сюда и точить свое оружие на ступенях этого славного храма.

Вторая постройка, носившая название Готического дома, была совершенно иной и представляла собой удачное соединение фламандского и мавританского стилей. Глядя на это здание, можно было подумать, что оно перестраивалось не раз, и притом в разные эпохи, тем не менее построено оно было с огромным вкусом. Княгиня собрала в этом здании коллекцию исторических предметов всех времен и народов. Рядом с локоном Агнессы Сорель, хранившимся в великолепной рамке из горного хрусталя, осыпанной драгоценными камнями, находилась грубой работы чаша, служившая при короновании русских государей и вывезенная поляками из Москвы.

Под дивным собственноручным портретом Рафаэля помещалось деревянное кресло Шекспира, во многих местах изъеденное червоточиной, но благоговейно отделанное бронзой и бархатом. Тут же находился стол, принадлежавший Вольтеру, и золотой ключик к нему, богато украшенный резьбой. Открыв ящик стола, находим там массу сокровищ. Прежде всего, коллекцию писем знаменитых людей, рисующих век Людовика XIV, между прочим письмо Тюренна, написанное им собственноручно за несколько дней до смерти. Тут же – маленькую книжечку в старинном переплете с фортификационными планами Вобана, посвященную им герцогу Бургундскому. Далее – письма-автографы всех французских королей, от Франциска I до Наполеона, молитвенник Лавальера и множество всевозможных интересных предметов. К сожалению, мне довелось познакомиться с ними лишь мельком. Остается добавить, что стены здания были покрыты древними надписями, относившимися главным образом к истории Польши.

Княгиня сама составила каталог всех своих сокровищ, и теперь эта драгоценная коллекция увековечена навсегда.

Это была огромная работа, и трудно представить себе, сколько времени посвятила княгиня изучению истории стран, реликвии которых собирала. Особенно обогатился Готический дом во время Великой французской революции. Это было время, когда исторические предметы прошлого века можно было приобрести за бесценок. Графиня Замойская, дочь княгини, как раз находившаяся в Париже в то время всеобщего неистовства, приобрела там вещи, не имеющие теперь цены.

Трудно передать словами, с каким интересом и удовольствием слушали мы княгиню, которая, проведя всю жизнь в собирании столь редких и ценных экспонатов, сама показывала их нам, делясь при этом интереснейшими воспоминаниями. Вечером, нагулявшись по великолепному парку, все собирались у княгини, и я особенно любила слушать ее рассказы. Она много путешествовала и, несмотря на свой преклонный возраст, так живо и ярко рассказывала о многих знаменитых людях, будто только вчера с ними рассталась.

Будучи представлена ко двору Фридриха Великого, она однажды проскользнула в его кабинет, когда он только что вышел оттуда. «Я застала его, что называется, врасплох», – рассказывала она. На бюро, заваленном бумагами и картами, стояла тарелка с вишнями, на которых лежала бумажка с надписью, сделанной рукой самого Фридриха: «Я оставил восемнадцать штук». На диване лежал старый гусарский мундир, ожидавший починки. Рядом с письмом Вольтера валялся счет от поставщика колониальных товаров. На пюпитре, как бы напоминая о гармонии, оказались случайно брошены ноты, а рядом стояло курульное кресло, похожее на кресло из Капитолия, с той только разницей, что то было сделано из настоящего красного дерева, а это – из простого и стояло непокрытым, не имея ничего общего с прежним своим назначением[14]14
  Курульное кресло – особое кресло без спинки с Х-образными загнутыми ножками, сакральный признак власти магистрата.


[Закрыть]. Нечего сказать, любопытный королевский кабинет!

Конечно, Наполеон лучше пользовался своим правом победы, чем Фридрих – своим правом рождения. Иностранцам, посещавшим берлинский двор, нужно было обладать большим тактом и ловкостью, чтобы не попасть в затруднительное положение, так как король и королева имели каждый свой двор. У короля обыкновенно собирались военные и ученые, а у королевы, с которой он никогда не встречался, – сливки общества и светские львицы. Двор короля с пренебрежением относился ко двору королевы: достаточно было члену одного посетить другой, как это могло послужить причиной исключения из своего общества. Фридрих обладал блестящим умом, но был нелюбезен и резок. Когда он говорил о своей жене, что случалось крайне редко, то называл ее не иначе как «старой дурой», а она его – «старым плутом» или «старым скрягой».

Княгиня Чарторижская очень любила рассказывать об императоре Иосифе II, которого имела случай узнать ближе. Несчастная Мария-Антуанетта, удостоив ее своей дружбой, поручила ей при удобном случае тайно передать письмо брату, так как за каждым ее шагом тщательно следили. Княгиня с готовностью взялась исполнить это щекотливое поручение. Однажды, говоря обо всех возможных случайностях революции, которая уже надвигалась, император Иосиф, как бы охваченный предчувствием, воскликнул: «Так все будет до тех пор, пока не явится гениальный человек, который завладеет властью и восстановит порядок! Что же касается моей сестры, то мне кажется, что ее положение, к несчастью, безнадежно, и я очень боюсь, что она станет жертвой своей неосторожности и слабохарактерности своего мужа».

Иосиф II был одним из остроумнейших людей своего времени. Он любил общество и охотно вступал в разговор. В его ближнем круге было несколько любезных дам, среди которых княгиня Чарторижская заняла видное место. Нам же достались ее воспоминания.

Однажды в конце обеда она рассказала нам интересный анекдот о князе Каунице, с которым была лично знакома. Князь, между прочим, отличался необычайной наглостью. Имея прекрасные зубы, он чистил их тут же, за обеденным столом, не стесняясь присутствия остальных гостей. Как только убирали со стола, лакей ставил перед ним зеркало, чашку и щетки, и князь начинал свой утренний туалет, как будто был один в своей уборной, между тем как гости ожидали, когда он кончит, чтобы подняться из-за стола.

Не скрывая своего удивления, я спросила княгиню, неужели и она ждала конца этой церемонии. «Увы, да, – отвечала она. – В первый раз я так растерялась, что только на лестнице пришла в себя, но на следующих обедах уже вставала перед десертом, жалуясь на жару».

За тем же обедом присутствовал один благородный венецианец по имени Грандениго. Князь, находясь в прекрасном расположении духа, забавлялся тем, что во всеуслышание называл его grand nigaud[15]15
  Grand nigaud (франц.) – большой дурак, простофиля.


[Закрыть] при громком смехе присутствующих. Бедный иностранец, не зная французского языка, с удивлением спросил соседа о причине столь неудержимого хохота.

– Просто его светлость любит, чтобы за столом было весело, – последовал ответ.

Но венецианец, не удовлетворенный этим ответом, задумался, не обращая внимания на предлагаемые лакеем кушанья. Князь заметив, что это нарушает течение обеда, громко сказал, обращаясь к дворецкому:

– Что ты не дашь ему хорошего тумака?

Казалось, все это происходило несколько веков назад. Конечно, князь Меттерних, занимающий теперь место князя Кауница, не позволил бы себе подобных дерзких выходок; видя его всегда необыкновенно вежливым и учтивым, даже странно допустить подобную мысль. Не скажу того же о его жене.

Мистификация (1803)

Возвращение в город – Иллюминат – Ловушка – Вечер во французском театре в Варшаве – Таинственный отъезд – Пещера предсказателя – Совещание – Черный занавес поднимается – Видение – Ужин – Объяснение загадки – Князь Радзивилл – Тревога свекрови – Рождение наследника – Натолин

Зимой мы вернулись в Варшаву и заняли дом родителей моего мужа. В скором времени в Варшаву приехала моя мать, чтобы присутствовать при родах, и поселилась в своем доме.

Я уже говорила, что любила все чудесное, и мое воображение находило большое удовольствие во всем необыкновенном. Зная, что мой свекор масон и посещает знаменитую в Варшаве ложу Великого Востока, я возымела страстное желание проникнуть в тайны моголов, которым придавала огромное значение. Я сгорала от любопытства и в то же время дрожала от страха, когда рассказывали, что дорога туда идет среди мрака и пламени, что там есть окна, через которые заставляют бросаться в пропасть, велят ходить по гвоздям и т. д.

Тщетно пыталась я выведать эти тайны у свекра: он только смеялся надо мной и по-прежнему оставался непроницаемым, что меня очень огорчало. Вдруг я стала замечать, что он, прежде такой разговорчивый и общительный, сделался озабочен, тревожен и рассеян, часто опаздывал к обеду, а иногда даже и совсем не являлся. По-видимому, моя свекровь знала причину его отлучек, потому что ничуть не беспокоилась, но молчала. Я стала расспрашивать мужа. От него тоже не укрылась озабоченность отца, но он уверил меня, что совсем не знает ее причины.

Так прошло некоторое время, а любопытство мое все возрастало. Наконец в один прекрасный день свекровь по секрету сообщила, что по случаю приезда одного знаменитого иллюмината происходят тайные собрания, которыми с каждым днем все более и более увлекается мой свекор, и что она боится, как бы эти собрания не были раскрыты. Она велела мне строго хранить эту тайну и взяла с меня обещание ничего не говорить мужу, чтобы не возбуждать в нем беспокойства. Я не буду здесь разбирать, хорошо она поступила или дурно, заставив меня иметь тайны от мужа. Вопрос щекотливый, но, признаюсь, мне стоило большого труда не сказать ему ничего о том, что меня исключительно тогда занимало.

Обладая слабым здоровьем, мой свекор должен был вести очень размеренную жизнь, поэтому ежедневно, приблизительно в одно и то же время, совершал прогулку в закрытой карете. Я часто его сопровождала, потому что в моем положении необходимо было движение, а время года не позволяло совершать пешие прогулки. Однажды утром, когда мы уехали дальше обычного, свекор показался мне более молчаливым и задумчивым, чем всегда. Я не вытерпела и спросила его, куда он хочет меня повезти.

После нескольких незначительных слов он заметил как бы в невольном порыве воодушевления:

– Если бы вы не были так молоды и если бы я был уверен, что вы сохраните все в тайне, я открыл бы вам необычайные вещи!

Чего же еще надо было! Я просила, умоляла, клялась, и наконец он сказал, что иллюминат, знакомый с тайными науками, скрывается в одном из городских предместий.

– Во время путешествий по разным странам я повидал их немало, но ничего подобного мне не приходилось встречать до сих пор, – прибавил он.

Он сообщил мне затем, что несколько человек – все образованные люди (я их знала) – каждый вечер сходятся тайно слушать и смотреть такие необыкновенные вещи, которые, если их описать, покажутся совершенно невероятными.

Я слушала с таким жадным вниманием, что совсем не заметила, как мы приехали домой. С этого дня у меня появился новый предмет для размышлений и мечтаний.

На другой день тайна немного прояснилась. Я узнала, что при помощи денежного пожертвования[16]16
  Деньги предназначались в пользу бедных – иллюминаты воображали себя филантропами. – Прим. граф.


[Закрыть] могу надеяться если не познакомиться со всеми чудесами, доступными лишь посвященным, то хотя бы получить разрешение переступить порог святилища. Это было даже больше того, о чем я смела мечтать: мои скромные желания ограничивались лишь тем, чтобы иметь возможность услышать что-нибудь о чудесах. Обрадованная, я побежала за деньгами, которые скопила, получив лишь полуобещание, так как сначала нужно было передать иллюминату пожертвование, которое он передаст уже от себя, и только потом получить согласие на мое испытание.

На эти предварительные переговоры ушло несколько дней, которые показались мне вечностью. Наконец свекор заявил, что меня разрешено привести, но лишь под его ответственность, что пожертвование принято и теперь я услышу и увижу то, что слышали и видели немногие. При этом известии мной овладел такой неистовый порыв радости, что свекор даже испугался. Сейчас, вспоминая пережитые волнения, я удивляюсь, как это не повредило моему здоровью.

Было условлено, что в день, назначенный для испытания, мы отправимся во французский театр, где в определенный час свекор незаметно подаст мне знак, а я, пожаловавшись на жару, отправлюсь в его сопровождении домой. При этом он посоветовал захватить с собой вуаль, так как знатная дама при любом тайном посещении не должна рисковать быть узнанной.

Все произошло, как было условлено.

В ту минуту, когда мы садились в карету, я заметила, что фонари не зажжены, а слуги без ливрей.

– Это непременное условие, – сказал свекор. – Я думаю, это вас не испугает.

И я утверждаю, что ничто не поколебало бы тогда моего мужества, так как я была в очень возбужденном состоянии.

Карета катилась страшно быстро. Таким образом мы проехали довольно значительное расстояние. Было очень холодно, окна кареты были опущены, и я не знала, по каким улицам мы едем.

Свекор сказал кучеру, чтобы он ехал туда, куда он ездит каждый вечер.

Вдруг я почувствовала, что мостовая кончилась и мы едем по мягкой дороге.

– Значит, это за городом? – спросила я.

– Ну да, конечно, ведь этот человек вынужден скрываться. Если его найдут, то немедленно арестуют. Помните же, малейшая неосторожность с вашей стороны – и нас ждет неминуемая гибель.

– О, – воскликнула я, – как бессмысленно поступают власти, преследуя так науку!

Вскоре карета снова застучала по мостовой, и мы въехали во двор. Лакей молча открыл дверцу кареты, и свекор, поспешно выйдя из экипажа, попросил меня подождать, пока не придут с огнем, так как кругом царили полная темнота и тишина. Я чувствовала себя уже не такой храброй, хотя сильное любопытство еще поддерживало мое мужество.

Свекор вернулся в сопровождении какого-то маленького человечка в черном сюртуке и с потайным фонарем в руках. Я с трудом поднялась по узкой и крутой лестнице.

«Вот как живут люди, одаренные тайными силами», – подумала я.

Ступив в маленькую, темную и холодную переднюю, наш проводник – слуга иллюмината – молча поклонился и вышел, оставив нас в полнейшей темноте.

– Теперь я должен дать условленный сигнал!

С этими словами свекор как-то особенно ударил трижды в ладоши, и через минуту мы услышали загробный голос, который произнес три слова:

– Войдите, брат мой!

Я задрожала как лист и вцепилась в руку свекра.

Мы вошли в большую темную комнату, слабо освещенную лампой под абажуром, которая стояла на столе, покрытом черным сукном. За этим столом, имевшем вид бюро, сидел, внимательно читая что-то, старик в какой-то странной одежде, скорее напоминавший жителя востока, чем европейца. Погруженный в чтение, он даже не взглянул на нас. На носу у него были огромные очки, седые волосы падали на плечи, и вся его сгорбленная и страдальческая фигура без слов говорила о продолжительных занятиях. Деревянная чернильница, череп и груда огромных фолиантов, лежавших на столе, дополняли обстановку.

В комнате с голыми стенами не было никакой мебели, только в углу я заметила большой занавес из черного сукна, закрывавший что-то.

Тут же на стене висело огромное выпуклое зеркало в широкой раме из черного дерева.

«Вот, вероятно, в этом зеркале, – подумала я, – можно увидеть будущее, а за занавесью скрываются таинственные видения». В моих глазах все принимало сверхъестественный вид.

– Учитель, – произнес свекор, и старик поднял голову. – Вот молодая женщина, о которой я вам говорил, ее сердце, как вы знаете, полно любви к ближнему, а ум жаждет света, но так как она еще не знает ни латинского, ни греческого, то соблаговолите говорить с ней по-французски.

Иллюминат обратился ко мне.

– Чего вы желаете, сестра моя? – спросил он торжественным тоном.

Говоря правду, в эту минуту я желала быть у себя в ярко освещенной гостиной, среди того милого общества, которое меня сейчас ждало, но, не боясь показать смущения, я бросила умоляющий взгляд на свекра, чтобы он помог мне и сказал за меня, какое желание привело меня сюда.

– Она знает, учитель, – сказал он, – что вы управляете природой по своему желанию, что ваши глубокие познания дают вам возможность знать все и что духи находятся в вашем полном распоряжении, поэтому она хотела бы увидеть одно из ваших чудес.

Старик наклонил голову и, казалось, погрузился в свои размышления. Снова воцарилась глубокая тишина. Сидя возле стола, на котором лежали огромные фолианты, я машинально протянула руку, желая раскрыть одну из книг.

– Не трогать! – вскрикнул старик. – Иначе увидите там то, что заставит вас похолодеть от ужаса; для непосвященных небезопасно знакомиться с содержанием моих книг.

Голос, которым была сказана эта длинная фраза, поразил мой слух, и, наклонившись к свекру, я тихо произнесла:

– Но ведь это, безусловно, голос Р.

– В первый раз я так же, как и вы, был поражен сходством, – заметил он таким естественным тоном, что все мои подозрения тотчас же исчезли.

– Что говорит сестра? – спросил старик.

– Она восторгается вашим торжественным и величественным голосом, – ответил мой свекор.

Иллюминат поклонился с видимым смирением и при этом имел такой вид, будто подобное внушаемое им восхищение поневоле вынуждает его исполнить неосторожно данное обещание.

– Так как брат этого требует и отвечает за вас, сестра моя, то говорите смело: что вы хотели бы видеть – зверей Апокалипсиса, умерших или отсутствующих?

При одной мысли об умерших и о зверях я почувствовала дрожь во всем теле и ответила, что желаю видеть отсутствующих.

– Предупреждаю вас, что моя власть не простирается за моря и имеет силу не далее как на расстоянии двенадцати тысяч шестисот сорока лье; принимая это во внимание, назовите тех, кого вы желали бы видеть.

Все мои помыслы были сосредоточены на одной единственной точке земного шара, и поэтому я сделала ему любезность на двенадцать тысяч шестьсот тридцать лье, выразив желание увидеть мою мать, мужа и друга – госпожу Соболевскую.