Текст книги "Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820"

Первый орден – это дань вашему гению как полководца, а второй – вашей храбрости как солдата…»

Через два дня совершилось подписание свадебного контракта и было выдано приданое, с незапамятных времен предназначавшееся австрийским эрцгерцогиням и составляющее 500 тысяч франков налогом.

Одиннадцатого марта 1810 года был торжественно совершен обряд венчания в церкви Святого Августина, после чего последовал императорский банкет, на котором присутствовал и посол, хоть и вопреки этикету венского двора, не допускающего присутствия иностранцев на семейных торжествах.

Граф де Нарбонн

Туфля Марии Луизы – Граф де Нарбонн у принца де Линя – Ментор – Приезд в Мюнхен – Ванна – Селадон – Графиня одна уезжает в Страсбург

Между тем в качестве чрезвычайного посла прибыл граф Луи де Нарбонн с поручением сопровождать или, лучше сказать, предшествовать молодой императрице, соблюдая обычный церемониал, и ни в чем не отступать от этикета, который был установлен для приезда Марии-Антуанетты.

Мария Луиза, не отличаясь красотой, славилась своими хорошенькими ножками, и Анатоль де Монтескьё, посланный курьером, чтобы объявить Наполеону о состоявшемся бракосочетании и дне выезда высокой новобрачной, получил для передачи его величеству вместо портрета маленькую туфлю принцессы. Этот оригинальный подарок имел огромный успех при французском дворе. Уверяли даже, что Наполеон положил этот первый залог любви, увы, эфемерной, себе на сердце.

Австрийская аристократия с большим почетом приняла графа де Нарбонна, который своими изящными манерами с успехом сглаживал вульгарность Бертье. Я встречалась с графом ежедневно в салоне принца де Линя, где он основал, по его словам, свою главную квартиру.

Здесь, сбросив с себя величие сана чрезвычайного посла, он часто развлекал нас рассказами о высокопоставленных особах, с которыми ему приходилось сталкиваться: возмущаясь в глубине души всем происходившим, они часто не знали, как держаться в том или другом случае, чтобы не навлечь на себя неудовольствие за слишком откровенное неодобрение. Крайне любезный старик граф де Нарбонн в молодости отличался блестящими победами при французском дворе. После революции он искреннейшим образом примкнул к императорскому правительству и даже стремился к славе, хоть и не столь легковесной, как слава повесы, но зато приобретаемой с большим трудом.

Назначенный при Людовике XVI военным министром, он не сумел удержаться на этом высоком посту более трех месяцев. Умеренные роялисты обвинили его в пристрастии к Англии, утверждая, что не следует допускать во Франции иностранного влияния. С другой стороны, клубы с яростью объявили его врагом революции и якобинцев. Граф нашел приют в Швейцарии, а отсюда не замедлил переправиться в Англию, где и получил известие о смерти Робеспьера. Граф был одним из первых, приветствовавших возвышение Наполеона по его возвращении из Египта.

Он был одним из тех богато одаренных людей, которые проходят через историю, не занимая в ней того выдающегося места, которое предназначено им в силу их блестящих способностей. Замечательный воин и ловкий дипломат, он обладал всеми качествами, необходимыми для того, чтобы играть заметную роль в то бурное время. Слава Наполеона ослепила его, а удовлетворенное самолюбие, приведенные в порядок дела и заплаченные высоким покровителем долги сделали его всецело преданным великому завоевателю. Я не раз слышала, как он называл Наполеона не только одаренным несомненным гением, но и чрезвычайно умным человеком. Последнее утверждение резко противоречило отзывам о Наполеоне венских дам: мне как-то случилось присутствовать при одном разговоре, когда дамы пытались доказать при помощи якобы неопровержимых фактов, что чудовище было трусом и скоро сделается полным идиотом вследствие припадков падучей болезни.

Вопреки всем этим вздорным сплетням и бессмысленным выпадам австрийские вельможи показали на торжествах по случаю обручения Марии Луизы весь свой блеск и великолепие. Наполеон, со своей стороны, не жалел миллионов на празднества, но все же не мог затмить блеска австрийской наследственной роскоши внешним лоском, который вообще составлял характерную черту новой династии.

Снова возвращаюсь к графу де Нарбонну, сыгравшему некоторую роль в моей жизни. Мой муж поручил ему проводить меня в Париж к моей тетке, графине Тышкевич, жившей там уже много лет и все не решавшейся покинуть французскую столицу. Наш отъезд из Вены несколько задержался вследствие бракосочетания эрцгерцогини.

Я отправилась к матери, чтобы проститься с ней и получить благословение. Она удивилась моему неожиданному отъезду, но, узнав, что я уезжаю с согласия мужа и его родителей, не имела ничего против. Быстро закончив приготовления к отъезду, я в назначенный день отправилась в путь, имея впереди себя его светлость господина чрезвычайного посланника, который пожелал сам заказывать для меня на станциях лошадей и готовить место для ночлега.

Мой дебют оказался блестящим. На следующей остановке граф попросил у меня разрешение занять место в моей карете, а свой экипаж послать вперед. Я охотно согласилась, так как ехала одна в огромном экипаже и места было более чем достаточно, а граф оказался незаменимым спутником. Будучи свидетелем великой исторической драмы – революции, он знал всех замечательных людей эпохи и, обладая удивительным даром рассказчика, всегда производил сильное впечатление на своих собеседников. Какой приятный сюрприз для долгого путешествия!

Быть может, в обыденной обстановке я заметила бы, что остроты его вымучены, а фразы полны какой-то приторной старомодной любезности, но во время путешествия это ускользнуло от моего внимания. Он никогда и ничем не был озабочен и всегда находился в прекрасном расположении духа. Необыкновенно учтивый, любезный и добрый, граф всецело находился под влиянием своего камердинера, который разорял его, потворствуя его расточительности.

Таким образом мы доехали до Мюнхена, останавливаясь лишь для завтраков и обедов, которые отлично готовил повар графа, а сервировал необыкновенно изящно его камердинер.

Мне чрезвычайно нравилось путешествовать в такой обстановке, и я совершенно не подозревала о намерениях, руководивших моим спутником, и той расплате за любезность, которую он собирался мне предъявить. Я всецело приписывала поведение графа влиянию изысканного века, к которому он принадлежал, и совершенно чистосердечно предполагала, что так поступил бы на его месте всякий француз старого времени.

За две станции до Мюнхена граф отправился вперед, чтобы позаботиться о помещении для меня, так как все отели были переполнены многочисленной свитой королевы Неаполитанской, а также свитой, состоявшей при молодой императрице.

Я приехала в Мюнхен в девять часов вечера. У заставы меня ожидала записка графа с указанием остановиться в «Отеле принцев», где я нашла не только элегантное помещение, но и готовую ванну, в которую с удовольствием погрузилась, как вдруг маленькая дверь, скрытая зеркалом, тихо отворилась и, к моему ужасу, в комнату кто-то проскользнул и встал на колени перед ванной. Я подняла страшный крик. К счастью, горничная, уходя, оставила колокольчик, в который я принялась неистово звонить. Прежде чем она меня услышала, я успела рассмотреть виновника своего внезапного ужаса: это был сам бедный граф де Нарбонн! Ошеломленный произведенным эффектом, он буквально застыл в своей коленопреклоненной позе; сначала мне даже показалось, что он помешался, и я смотрела на него и с ужасом, и с сожалением.

Он успел переодеться, и я еще никогда не видела его одетым так изящно. В довершение этого необычайного маскарада, превратившего шестидесятилетнего старца в модного щеголя, он еще и нарумянился!

Мой страх сменился неудержимым хохотом, когда старый селадон[32]32
  Селадон – томящийся влюбленный, от Celadon (франц.) – изнывающий от любви пастух, герой пасторального романа XVII века.


[Закрыть] начал изъяснять мне свои нежные чувства, но

тут на мои звонок наконец прибежала горничная, и бедный герой этого потешного приключения, не без труда поднявшись с колен, убрался совершенно сконфуженный.

Теперь, разумеется, нам было бы чрезвычайно неудобно продолжать совместное путешествие, поэтому я позвала своего курьера и объявила ему, что уезжаю завтра на рассвете. Я приказала ему щедро расплатиться и не сообщать никому о моем намерении. В отеле все еще спали глубоким сном, когда я в своей карете отправилась в Страсбург, где мне хотелось посетить собор и могилу Морица Саксонского.

Это путешествие, интересное само по себе, занимало меня еще и потому, что я в первый раз выехала из Польши и до сих пор все мои путешествия ограничивались лишь Веной, куда я ездила повидаться с матушкой.

Торжественный въезд в Париж

Графиня Тышкевич – Неудачи церемониала – Шутки парижан – Торжественный кортеж – Внешность Марии Луизы – Шутка Наполеона – Гвардия – Пажи – Впечатления толпы – Знакомство с госпожой де Суза

Моя тетка сняла для меня квартиру на площади Людовика XV, в прекрасном здании, которое называлось Гард-Мёбль. Там помещался и дом мебели, куда я сразу направилась.

На другой день после моего прибытия меня навестила графиня Тышкевич. Чрезвычайно заинтересованная текущими событиями, она хотела скорее узнать венские новости. Когда я удовлетворила ее любопытство, она заметила: – Наполеон сам удивляется своему величию.

Хотя она и не любила императора, но все же боялась его и потому выражала свое неодобрение тайно.

– Подумать только – какое счастье достается этому человеку! Ничто не может перед ним устоять! Перевернув вверх дном весь мир, победив Австрию, взорвав крепостные валы великого города, он довел несчастного монарха до такой степени унижения, что тот отдал ему свою дочь, умоляя о мире.

Моя тетка, которая втайне поддерживала сношения с Сен-Жерменским предместьем, куда ее ввел Талейран, знала в то же время обо всем, что происходило в Тюильри, – от того же Талейрана. Она рассказывала, что император сначала был ослеплен блеском своего брака, но необъяснимое поведение Марии Луизы быстро рассеяло это очарование, и уже через два дня изысканная вежливость Наполеона сменилась привычным повелительным обращением великого человека, оправдываемым в данном случае примером Генриха IV.

Он отправился навстречу своей юной невесте и остановился в Компьене. Здесь Наполеон, вообразивший, что австрийская принцесса будет держать его на почтительном расстоянии, был сразу разочарован ее неуместной уступчивостью. Да и не только он, но и все, кому нравилось видеть в ней жертву, принесенную во имя спокойствия Европы.

Компьенский прием занимал парижан по крайней мере в продолжение недели. Все без конца критиковали азиатскую роскошь, с которой император украсил замок. Уборная была задрапирована великолепнейшими индийскими шалями. Злые языки уверяли, что лучшим украшением стали шали, раньше принадлежавшие Жозефине, но впоследствии было доказано, что Наполеон даже не прикоснулся к подаркам, сделанным им своей первой жене.

Разобрав по косточкам все подробности компьенского приема, парижане стали шептаться о возможных его результатах. Прошло меньше двух часов, а Париж уже составил себе определенное мнение о молодой государыне, и я была немало удивлена, услышав в салонах и шутки дурного тона, и двусмысленные словечки в ее адрес. Так как наступала Святая неделя, злые языки утверждали, что будущая императрица хотела въехать в Париж en sainte[33]33
  Вновь игра слов (франц.): en Sainte — на Святой (неделе), enceinte – беременная.


[Закрыть]. Этот грубый каламбур имел необычайный успех: французы, весьма разборчивые в оценке истинного ума, очень снисходительны ко всяким остротам и шуткам.

Приближались брачные торжества и следовавшие за ними празднества – и общее внимание привлекли другие события. Мне предстояло сделать выбор из двух одинаково интересных зрелищ: наблюдать торжественный въезд августейшей четы среди огромного стечения народа на Елисейских полях или облечь себя с раннего утра в парадный туалет и находиться в часовне Тюильри, куда меня хотела провести моя тетка. Я решила посмотреть въезд, тем более что еще не была представлена ко двору. Мне казалось неудобным хлопотать о билете, чтобы заранее получить место в часовне.

Из окна своей комнаты я видела императорский кортеж. Император в испанском костюме, в котором он уже был на коронации, ехал в золотой карете с зеркальными стеклами, запряженной восьмеркой андалусских лошадей редкой красоты. Их светло-золотистая масть прекрасно сочеталась с роскошной зеленой упряжью, затканной золотом и шелком. Лошади выступали шагом; они, казалось, гордились ролью, которая выпала на их долю.

Мария Луиза, вся усыпанная бриллиантами Голконды, сидела с правой стороны от императора, но, казалось, это не слишком занимало его. Он озабоченно и внимательно следил за впечатлением, которое производил на толпу его торжественный въезд, и рассеянно слушал, что говорила ему молодая жена; ее австрийская манера без конца кланяться немало портила и без того непривлекательное лицо. Французы, избалованные грацией Жозефины и в целом недовольные этим браком, оставались холодны и равнодушны, не проявляя ни малейшего энтузиазма или восторга. Говорили, будто Наполеон, войдя в свой кабинет, воскликнул: «Я настолько приучил парижан ко всему неожиданному и невозможному, что если бы женился на Мадонне, их ничуть не удивило бы и это!»

Чрезвычайно трудно и утомительно называть всех генералов и маршалов, которые в полной парадной форме ехали верхом впереди и сзади императорской кареты. Не менее трудно перечислить всех королей и королев, присутствовавших на этом великолепном сборище.

Блестящие экипажи, многочисленная свита, богатство и разнообразие нарядов, красота женщин, блеск бриллиантов – все это было ослепительно, но, по-моему, ничто не могло сравниться с выстроившейся шпалерами Старой императорской гвардией, покрывшей себя славой на полях битв, когда, завидев впереди волшебный серый сюртук, она не раз приносила Великой армии победу.

Лишь одна Гвардия восторженно приветствовала своего обожаемого вождя, который предстал теперь перед ней во всем блеске своего могущества.

На подножках императорской кареты стояли богато одетые пажи, едва вышедшие из детского возраста. Они были похожи на бабочек, готовых вспорхнуть и улететь, и придавали тяжелому экипажу романтический вид.

Когда решетка Тюильрийского сада, отворявшаяся лишь раз в год, при выезде императора в Законодательное собрание, закрылась за императорским кортежем, никому из нас и в голову не пришло, что она более не откроется для торжеств. Увы! Кончились счастливые дни. Надвигалась гроза…

Иллюминация и фейерверки продолжались до глубокой ночи. Фонтанами било вино, в толпу пригоршнями бросали золото и медали, – было много роскоши и великолепия, но не было ни искренней радости, ни веселья.

Одни – их было большинство – сожалели о Жозефине, которая своей редкой добротой и любезным обращением приобрела любовь нации, другие считали приезд австрийской принцессы дурным предзнаменованием, но почти все, утомленные войнами, триумфами и победами, заранее решили быть недовольными всем, и лишь одно холодное любопытство руководило толпой, присутствовавшей при этом блестящем празднестве.

Каждый, кто пишет воспоминания, говоря о себе, всегда испытывает некоторого рода смущение; вот почему я еще не упоминала о свидании с господином де Ф. После неоднократных бесплодных попыток узнать о дне приема у швейцара он ворвался силой и совершенно неожиданно появился в моем салоне. Встретив на лестнице выходившего от меня герцога Дальберга, он счел себя вправе войти ко мне.

Признаюсь, что его появление меня смутило. Говоря о моих делах в Париже, он предложил свои услуги, заметив, что его мать желает со мной познакомиться и поблагодарить за радушный прием, который был оказан родителями моего мужа ее сыну во время пребывания французов в Варшаве.

Он попросил у меня разрешение появиться на другой день утром вместе с матерью. Я с готовностью согласилась, тем более что жаждала увидеть особу, восхитительные романы и письма которой меня буквально очаровали.

Нечего говорить о том, что я сделала все, что было в моих силах, чтобы показаться ей интересной, но скоро заметила, что все мои старания пропали даром – госпожа де Суза была занята исключительно собой. Она тщательно продумывала свои фразы, и в ее разговоре проскальзывали иногда удачные и остроумные словечки, которые, по-видимому, были приготовлены заранее. Ее манера вести беседу не отличалась ни очарованием, ни увлечением, и читать ее произведения, как оказалось, было гораздо занимательнее, чем вести с ней беседу.

В то же время я была неприятно удивлена тем, что госпожа де Суза с первого же раза старалась внести какую-то интимность в отношения между нами тремя. Она так гордилась своим сыном! Это чувство было в ней простительно, но она говорила о его предполагаемых успехах с такой самоуверенностью, что даже он был смущен и все время делал тщетные попытки придать разговору более серьезный и подходящий тон. Эта бьющая через край самоуверенность произвела на меня очень неприятное впечатление, и поэтому я держала себя со своей гостьей хоть и вежливо, но холодно. Мы расстались, весьма недовольные друг другом.

Двор

Император – Мария Луиза – Странный вид двора – Элиза – Полина Боргезе – Неаполитанская королева – Княгиня Талейран – Салон графини Тышкевич

Как только императрица водворилась в Тюильри, начались представления ко двору. В качестве иностранки я должна была представиться не только императору и императрице, но и всем королевам и принцессам императорской фамилии. Каждая из них имела свой приемный день, поэтому приходилось каждое утро проводить в длинных и утомительных сборах и терять лучшие часы дня, надевая и снимая придворное платье. По вечерам все отдыхали в театре.

Император принимал около полудня в своем кабинете.

Прием начинался тремя реверансами, после чего называли имя дамы. Император стоял, опираясь на свой письменный стол, и, если вы были молоды и красивы, окидывал вас милостивым взглядом. После трех реверансов следовала самая трудная часть церемонии: надо было, уходя из кабинета, сделать опять три реверанса, но не поворачиваясь, а пятясь к двери, что было весьма нелегко ввиду безмерно длинного придворного шлейфа, который приходилось откидывать незаметным движением ноги, причем в этом движении невольно проявлялись грация и изящество дамы. Я постигла эту премудрость не более как в три урока.

Император принял меня с необыкновенной любезностью, благодаря чему я быстро оправилась от смущения. Он расспрашивал меня обо всех моих родственниках, главным образом о моем дяде – князе Понятовском.

Несмотря на все внимание, с которым я относилась к каждому его слову, я не могла не бросить восхищенного взгляда на великолепную картину Гверчино «Сивилла», висевшую над письменным столом. Будучи взятой из Капитолия, она – увы – опять была туда возвращена. Наполеон, от которого ничто не ускользало, тотчас же заметил мой взгляд и, улыбаясь, сказал, что если я люблю искусство, то мне надо познакомиться с господином Деноном и вместе с ним посетить музей. «Но прежде всего, – добавил он, – я надеюсь, что вы подготовитесь к празднествам, которые скоро начнутся, и не пропустите ни одного».

После этих слов он поклоном отпустил меня. Выйдя из кабинета императора, я прошла в приемный зал императрицы, где уже собралось большое общество. Мария Луиза вышла из своих апартаментов в сопровождении многочисленного и блестящего двора. Одета она была с большим вкусом, что значительно скрадывало ее безобразие, но выражение лица оставалось прежним: ни любезная улыбка, ни быстрый взгляд не оживляли этого деревянного лица. Она обошла всех присутствующих, напоминая своими движениями механических заводных кукол с их негнущейся тонкой талией и выпуклыми фарфоровыми бледно-голубыми глазами.

Император шел рядом с ней и шепотом подсказывал, что сказать тем дамам, которых он хотел отличить. Когда очередь дошла до меня и дежурная дама представила меня императрице, я отлично расслышала слова, которые прошептал Наполеон: «Полна грации». Императрица повторила эти слова таким сухим тоном и с таким сильным немецким акцентом, что это не доставило мне никакого удовольствия.

Двор, полный великолепия издали, при ближайшем знакомстве сильно проигрывал. В нем была заметна какая-то дисгармония, лишавшая его того величественного и блестящего вида, который всякий вправе был от него ожидать. Рядом с самыми элегантными и богато одетыми дамами стояли жены маршалов, не привыкшие носить придворные платья. Почти то же самое можно было сказать и об их мужьях: их шитые золотом мундиры, такие блестящие и роскошные на военных смотрах и на полях битв, здесь, при дворе, составляли неприятный контраст с их грубыми манерами. Между ними и представителями старой аристократии, которые уже присоединились к новому правительству, явно наблюдалось резкое противоречие. Казалось, присутствуешь на репетиции, где актеры заняты примеркой костюмов и первым разучиванием ролей. Эта странная неразбериха могла бы вызвать смех, если бы главное действующее лицо ее не внушало того уважения и страха, которые заставляли забыть о смехе.

Сестры Наполеона совершенно не походили друг на друга.

Элиза, великая герцогиня Тосканская, напоминала брата чертами лица, но гораздо более мягкими. Говорили, что у нее недюжинный ум и сильный характер, но я ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь рассказывал о каком-нибудь ее выдающемся поступке или остроумном словечке. Великие люди всегда окружены эхом, готовым повторить все, что исходит от них замечательного, а молчание есть своего рода отрицание, поэтому я осталась к ней совершенно равнодушна.

Принцесса Полина Боргезе представляла собой тот тип классической красоты, которую мы видим в греческих статуях. Несмотря на разрушительное действие времени, вечером и при помощи некоторого искусства она еще умела очаровывать, и ни одна женщина не осмелилась бы оспаривать у нее яблока, которое присудил ей Канова за красоту, как ходили слухи, после тщательного осмотра ее прелестей без покрывала.

Самые тонкие и правильные черты лица соединялись в Полине с удивительными формами, которыми слишком многие имели случай восхищаться. Благодаря ее прелестной внешности никто не обращал внимания на ум принцессы, и ее любовные приключения служили темой для бесконечных разговоров.

Самая младшая из трех сестер – Каролина, королева Неаполитанская, далеко не отличалась классической красотой, как ее сестра, но обладала гораздо более подвижным личиком, ослепительным цветом лица, какой бывает только у блондинок, безукоризненной фигурой и изящными ручками, а кроме того, не будучи знатного происхождения, отличалась царственной осанкой. Глядя на нее, можно было сказать, что она родилась совершенно готовой занять предназначенное ей судьбой место. Что же касается ее ума, то достаточно привести слова Талейрана, который говорил, что эта головка хорошенькой женщины покоится на плечах государственного мужа.

Не было ничего удивительного в том, что император на ней остановил выбор для встречи своей невесты, но, вследствие огромной разницы, существовавшей между Марией Луизой и Каролиной, они никогда не смогли ни понять, ни полюбить друг друга.

Гортензии, голландской королевы, и ее belle-soeur[34]34
  Невестка (франц.).


[Закрыть], жены итальянского вице-короля, не было тогда в Париже: они уехали спустя несколько дней после моего прибытия. И теперь я наконец могла отдохнуть.

Моя тетка, воспользовавшись тем, что я свободна, повезла меня к Талейрану, верной рабой которого состояла уже около четверти века. Задержанный при дворе по службе, Талейран не мог сам встретить нас и приказал извиниться перед нами. Это было вполне естественно, и никто не подумал обидеться, но нам показалось очень странным, когда, войдя в салон, мы никого, кроме придворной дамы принцессы, не встретили, причем она заявила, что ее высочество, соблазнившись солнечным днем, только что отправилась проехаться по Булонскому лесу. Гости прибывали друг за другом, и, таким образом, все мы, предупрежденные дамой, принимавшей гостей в отсутствии хозяйки дома, должны были ожидать ее более часа.

По возвращении она даже не сочла нужным извиниться и, как бы опасаясь излишней вежливостью уронить свое достоинство, вошла с величественным видом и как ни в чем не бывало стала разговаривать о погоде. Впоследствии я избегала встречаться с ней – дерзкие принцессы не в моем вкусе, особенно когда они еще и выскочки. А госпожа Талейран, которую весь Париж знал под именем madam Grand, представляла собой полное ничтожество, и этого не могло скрыть даже ее высокое положение: ее глупые выражения стали притчей во языцех так же, как и остроты ее мужа.

В это время ей было по меньшей мере шестьдесят лет, тем не менее находились льстецы, уверявшие ее, что она прелестна, поэтому она носила прически, украшенные цветами. Когда Талейран садился играть в карты или когда его не было дома, в салоне царила смертельная скука, подобную которой я редко где-либо еще испытывала. Большинство гостей, посещавших обычно этот дом, были люди умные, но принцесса присоединяла к своей глупости еще претензии на величие и стремление к поддержанию этикета, и это было уже окончательно невыносимо. Поэтому все, кто был независим и не имел с принцем никаких деловых сношений, посещали его лишь в том случае, если были уверены, что он дома один.

Почти каждую неделю общество Талейрана собиралось у моей тетки, где мне было не веселее. Она приглашала к себе по очереди то знатных соотечественников, то иностранцев. Ее дом был в Париже в большой моде. Трудно выразить, как неприятно я была поражена, когда увидела, что все развлечения в ее салоне сводились к игре в карты, причем игра велась на баснословно крупные суммы. Банк держали какие-то неизвестные люди, с которыми никто не заговаривал, а они раскладывали свои богатства, чтобы соблазнять посетителей. Казалось, к ним боялись прикоснуться, обращались с ними как с париями, не спуская подозрительных взглядов с их рук.

Во всем этом было что-то дьявольское, здесь царила исключительно любовь к наживе.

Все здесь мне было противно: и напряженные, угрюмые лица игроков, и застывшие позы, и банкометы, и тишина в салоне, где часто в одну ночь проигрывалось состояние целой семьи. Я не могла удержаться, чтобы не высказать своего удивления и, может быть, наивного негодования по поводу всего виденного мной, но тетка холодно ответила мне, что сразу видно, что я приехала издалека, что подобные развлечения приняты повсюду и что принц после тяжелых трудов развлекается у нее, так как высокое положение запрещает ему развлекаться у себя дома.

За этим противным зеленым столом я впервые встретила старую герцогиню де Люинь. Напоминая по внешности жандарма, одетая необычайно вульгарно, она играла с бешеной страстью, громко кричала, хохотала во все горло, возражала с необыкновенной грубостью – и все это приписывалось ее оригинальности, даже было принято восторгаться благородством, твердостью ее характера и стойкостью ее убеждений. Но что касается меня, я так и не смогла привыкнуть к ее мужской внешности и тону гвардейского солдата.

О мой милый салон принца де Линя, сколько раз я вспоминала здесь тебя! Там свет не заливал скромного маленького салона, незатейливый ужин не мог сравниться с роскошными, но скучными пирами этих сибаритов, а сколько остроумия, милой и простодушной веселости царило за скудной трапезой этого отшельника!