Текст книги "Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820"

– Хорошо, но так как вы еще не посвящены, то не можете присутствовать здесь во время приготовлений. Выйдите на несколько минут в соседнюю комнату.

Делать нечего: волей-неволей пришлось вернуться в маленькую, темную и холодную переднюю. Это было последнее испытание, хотя и не самое легкое. После всех пережитых волнений оставаться здесь одной было выше моих сил. Прислонившись к двери, я стала упрекать себя за преступное, так мне казалось, любопытство и, горячо прося своего ангела-хранителя о помощи, дала ему обещание не пускаться никогда более в подобные приключения.

Спустя несколько минут свекор открыл дверь и ввел меня в комнату.

– Сестра, ваше желание будет исполнено, но я вас предупреждаю, что если вы сделаете хотя бы один шаг, произнесете хотя бы одно слово, очарование разрушится и все исчезнет. Теперь смотрите внимательно, и вы увидите сейчас дорогих вам людей там, где они находятся в настоящее время.

Произнеся эти слова с необыкновенной торжественностью, старик трижды хлопнул в ладоши. Черный занавес поднялся как бы сам собой, и я увидела через облака легкого пара ту ложу, из которой только что уехала, а в ней вызванных мною трех человек. Судя по их виду, они внимательно слушали, как будто пьеса, из которой я видела только первый акт, еще не кончилась. Сходство черт лица, платья, движений – было так поразительно, что я не могла удержаться от восклицания. Занавес упал, и до меня донесся взрыв смеха.

– Ну, на этот раз вы показали себя такой смелой, что теперь вас можно посвятить во все таинства этого дома. Пойдемте!

И увлекая меня к таинственному занавесу, старик отдернул его, и перед моими глазами открылся, совсем не в облаках пара, а совершенно ясно, великолепно сервированный и ярко освещенный стол, вокруг которого сидели все наши друзья и весело ужинали. Я онемела от удивления.

Тогда все поднялись из-за стола и, окружив меня, стали спрашивать, как мне понравились здешние чудеса.

– Чудеса? – от удивления я не могла произнести ни слова и отличить ложь от истины.

– Но где же мы? – спросила я наконец.

– В доме М., который сейчас находится в отсутствии. Прежде чем приехать сюда, вы долго колесили по городу и за городом.

– А этот таинственный вход?

– Это черная лестница для прислуги, по которой вы никогда не поднимались.

– А иллюминат?

– Господин Р.; вы были правы, когда узнали его по голосу.

– А облака пара?

– Это натянут прозрачный газ.

– А ложа?

– Не более, как нарисованная декорация.

– А что же значат огромные фолианты, которые нельзя было трогать?

– «Путешествие в Неаполь и Сицилию».

– А что значит это пиршество?

– А это мы устроили на ваши сто дукатов, пожертвованные иллюминату.

– Как же в таком случае объяснить рассеянность и озабоченность моего свекра?

– Это была просто заранее приготовленная мистификация.

Но самым любопытным во всей этой истории было то, что они точно установили, насколько у меня хватит смелости, и совершенно правильно предугадали, что я не стану тревожить покоя мертвецов, а предпочту вызвать именно тех лиц, о которых они сами думали.

Моя мать и мой муж не были посвящены в приготовления к этой мистификации, и только по выходе из театра свекровь предупредила их о готовящейся шутке и о месте, где она должна разыграться. Она не без основания боялась, что муж и мать, тревожась за меня, выдадут тайну и тем испортят все удовольствие шутки, которая должна была и мне принести пользу. Я только потом поняла, как легко было ввести меня в заблуждение, воспользовавшись моим легковерием. Если бы я уехала в тот момент, когда закрылся занавес, и ехала домой тем же путем, было бы очень трудно заставить меня поверить, что все это было не более чем мистификация, и я оставалась бы в полной уверенности, что иллюминаты находятся в тесном общении с духами и все чудесное для них возможно.

Я ничуть не обиделась, что меня так провели, а наоборот, больше всех смеялась этой шутке, но мне этот злосчастный вечер принес много неприятных минут, так как в продолжение по крайней мере двух недель, по десять раз в день, мне приходилось рассказывать эту историю во всех подробностях тем, кто тогда не присутствовал. Я уже умирала от скуки, и меня подмывало ответить на все расспросы так, как ответил однажды один из друзей князя [Карла] Радзивилла. На просьбу одного знаменитого шутника подтвердить присутствие князя при какой-то знаменитой битве, он ответил: «Я не ручаюсь за это, так как его светлость был убит в самом начале боя»[17]17
  Во время этой битвы князь, видя, что снаряды на исходе, начал подбирать руками падавшие вокруг него ядра и снова заряжать ими пушки, чтобы они еще горячими вернулись к неприятелю. – Прим. граф.


[Закрыть].

Тот же Радзивилл, находясь в Париже в начале царствования Людовика XV, прославился там своей расточительностью. Он никогда не покупал меньше половины или четверти магазина, так как, по его мнению, выбор занимает слишком много времени; гораздо проще и легче потом ненужное выбросить за окно. Благодарные парижане назвали его именем один из пассажей, существующий и поныне.

Остаток зимы прошел тихо, не принеся с собой ничего примечательного; жизнь, с которой я еще не успела свыкнуться, состояла из массы мелких событий, которые оставались в памяти в зависимости от производимого ими на меня впечатления.

Живя в доме родителей мужа, мы вели независимый от них образ жизни. Мне казалось вполне допустимым приглашать к себе друзей и время от времени устраивать маленькие собрания из лиц наиболее мне симпатичных. Для них назначались дни, когда свекровь была не одна, и мы думали, что она не будет против наших встреч, на которых не было гостей старше тридцати лет, но, увы, оказалось, что мы ошибались. Она обиделась, посчитав нелюбезным с нашей стороны избегать ее общества, между тем как нами руководило только желание не чувствовать себя стесненными и развлекаться сообразно нашему возрасту. Если бы она откровенно объяснилась со мной, мы охотно пожертвовали бы ради нее нашим шумным весельем, но она злилась молча, и с тех пор между нами возникли натянутые отношения, которые потом уже не прекращались.

Семнадцатого марта, после двадцативосьмичасовых ужасных страданий, у меня родился так страстно ожидаемый сын, появление которого осуществило все мои заветные желания. Я потом имела еще двух детей, но никогда не испытывала такого восторга, как услыхав крик моего первенца. Моя радость обратилась в какое-то безумие, которое на несколько минут заставило забыть о слабости. Я даже пыталась встать, чтобы посмотреть на сына, но, обессиленная перенесенными страданиями, упала на подушки. Благодаря своей молодости и здоровью я быстро поправилась и уже на девятый день, лежа на кушетке, принимала поздравления.

Казалось, с рождением наследника должно было упрочиться и мое счастье, но увы! Вместе со здоровьем вернулись прежние мелкие неприятности, и мы решили тогда, что, как ни хорошо у родителей мужа, самое лучшее жить своим домом. Мы переехали в Натолин, и я начала заниматься этим чудным имением.

Я с жаром принялась за хозяйство. Сама чертила планы, входила во все мелочи. Не зная Италии и Греции, я бредила ими. Мой свекор руководил мной и гордился, что сделал из меня художницу. С этих пор я оставила все свои причуды и сосредоточила самолюбие и заботы на Натолине, на этом образцовом имении, достойном, по моему мнению, бессмертия.

Когда у нас не хватало денег, я продавала бриллианты и покупала мрамор и бронзу. Мой муж, по-видимому, разделял мои вкусы и, несмотря на свою холодную, чуждую всякого энтузиазма натуру, с гордостью любовался моим творчеством.

О счастливое время, когда от избытка воображения я проводила бессонные ночи! Как часто я грезила с открытыми глазами! С каким нетерпением ждала я наступления утра, чтобы набросать на бумагу мысли, зародившиеся в ночной тиши!

Император Александр в Вилянуве (1805)

Нежданный гость – Князь Адам Чарторижский – Обед – Манера Александра вести разговор – Книга гостей, посещавших Вилянув

Однажды вечером, когда мы спокойно пили чай у камина, мужу подали письмо, содержание которого, казалось, его очень удивило. Я стала спрашивать, желая узнать, в чем дело, и тогда он предложил мне угадать, какой гость придет к нам на другой день. Я долго ломала голову, но не смогла догадаться.

Как могла я представить себе, что следует готовиться к встрече императора Александра со свитой! Сколько я ни видела государей, с каждым разом все более и более убеждалась, что они не подозревают, сколько хлопот и затруднений доставляют своими посещениями. С самой колыбели им твердят о счастье, которое они приносят своими визитами, и поэтому они даже не догадываются, как стесняет иногда их присутствие.

Но наши слуги сотворили чудо. Вопреки ожиданиям им удалось все устроить к приему неожиданного гостя, и к двум часам следующего дня все было готово. Немалую роль сыграла близость Варшавы.

Я пригласила дядю, князя [Иосифа] Понятовского, и его сестру, графиню Тышкевич, чтобы помочь мне достойным образом принять высокого гостя, так как мне пришлось дебютировать прямо с приема такого могущественного государя.

Император прибыл в четыре часа. Он был молод и красив, и, хотя был прекрасно сложен, его осанка показалась мне скорее элегантной, чем благородной и важной. Его манеры были лишены той непринужденности, которая присуща человеку, находящемуся в исключительном положении и привыкшему повелевать. По-видимому, он чувствовал себя стесненным; в его чрезмерной учтивости сквозило что-то банальное, и вообще все, вплоть до его необычайной прямизны вследствие чрезмерно узкого мундира, придавало ему вид скорее прелестного молодого офицера, чем юного монарха.

Князь Адам Чарторижский, сын князя-генерала, сопровождал Александра.

Говорили, что император под влиянием своею друга, не знавшего другой страсти, кроме любви к родине, проникся решением восстановить независимость Польши. Во всяком случае, известно, что пруссаки, владевшие тогда Варшавой, не позволили императору проехать через город, боясь взрыва народного энтузиазма в тот момент, когда, как они открыто заявляли, он готов был провозгласить себя королем Польши. Вот почему мы имели честь принимать императора у себя.

Прусский генерал Калькрейт, комендант Варшавы, получил приказание отправиться навстречу Александру и проводить его до границы. Эта, казалось бы, почетная предосторожность никого не обманула, а лишь заставила посмеяться.

Не знаю, каким образом, но мужу удалось узнать желание его величества относительно лиц, которые должны были сидеть за одним с ним столом: только князь Чарторижский и генерал Калкрейт удостоились этой чести, а остальная свита обедала в отдельной зале.

Князь Понятовский уклонился от приглашения, и тетка приехала одна, так что за столом нас было всего шесть человек.

Куверт государя был поставлен отдельно во главе стола. Он, оказалось, был этим недоволен и придвинул свое кресло к моему стулу. Ел он мало, а говорил много. Его разговор был прост и сдержан, не позволял предположить в нем блестящих талантов, но следовало признать, что мысли, высказываемые им, были возвышенны, а манера выражаться – чрезвычайно осторожна. Почти не поднимался вопрос об обстоятельствах, которые способствовали его приезду сюда, а те немногие слова, которые он произнес по этому поводу, отличались сдержанным благоразумием.

Что же касается генералов его свиты, они не отличались такой же скромностью. Они просили нас дать им поручения в Париж, воображая, что их победы и триумфы непременно приведут их туда. А между тем спустя месяц после отъезда нашего царственного гостя мы узнали, что он разбит под Аустерлицем и тотчас же возвратился в Петербург.

Но вернусь к обеду, который продолжался очень долго. Александр был туг на ухо и, как все молодые люди со слабым слухом, старался говорить очень тихо, а так как никто не осмеливался переспрашивать его, то отвечали ему что попало, не разбирая.

Когда перешли в гостиную, он пробыл там еще добрых два часа, все время оставаясь на ногах. Говорили, что мундир его так узок, что во всяком другом положении он чувствует себя неловко. Около полуночи он, наконец, удалился, выбрав из приготовленных для него двух комнат самую простую.

На другой день нужно было встать очень рано, чтобы присутствовать при завтраке его величества и проститься с ним; это было, конечно, нелегко для моего слабого еще здоровья. Прежде чем сесть в карету, император чрезвычайно любезно спросил меня, чем он может доказать нам свою признательность.

Видя его в прекрасном настроении, я почувствовала сильное желание попросить у него Польшу, но, бросив взгляд на мужа, догадавшегося о моем намерении, сдержала свой патриотический порыв и, не выходя из рамок обычая и этикета, главное условие которого запрещает просить у государей то, в чем они могут отказать, я без всякой импровизации попросила Александра написать свое имя в книге, где расписывались все посещавшие Вилянув. Он оказал мне эту любезность и расписался на первой странице. Кто бы мог подумать тогда, что вскоре рядом с именем русского императора появится подпись Наполеона?

Часть вторая
Французы в Варшаве

Авангард (1806–1807)

Конец войны с Пруссией – Вступление французского полка в Варшаву – Господин де Ф. – Мюрат – Бал у князя Понятовского – Султан Мюрата

Первое наше лето в деревне прошло необычайно быстро, так как мы всецело были погружены в бесчисленные работы и проекты. В Варшаву мы вернулись лишь к концу октября.

В то время иностранные газеты не составляли, как теперь, настоятельной жизненной потребности и немногие имели возможность их получать, но зато те счастливцы, что получали их, осаждались любопытными, жаждущими узнать новости о Прусском королевстве.

Счастливая звезда Наполеона ни в ком ни на минуту не возбуждала сомнения, и все были уверены в победоносном исходе прусской кампании, но никто не ожидал от него той стремительности, с которой он разгромил еще так недавно кичившуюся своей дисциплиной и победами прусскую армию. С этого момента даже самые благоразумные люди стали верить в уничтожение Пруссии и восстановление Польши.

Общественное мнение Польши так мало стеснялось в выражении своих чувств и надежд, что у пруссаков, ненавистных владетелей страны не по праву завоевания, а исключительно по причине ее раздела в 1795 году, не могло быть двух мнений относительно пробуждавшихся в обществе симпатий. И все-таки им надо отдать справедливость: они никого не притесняли, ограничивались лишь тем, что задерживали, насколько возможно, доступ известий в страну. Утаивая газеты и сжигая письма, они пытались скрыть от нас триумфальное шествие французской армии, но уже никакими силами нельзя было заглушить гром победы при Йене и вступление Наполеона в Берлин.

С этого момента все умы воспламенились и уже никто не скрывал более своей радости. Пылкая молодежь заполнила рестораны, распевала патриотические песни и под громкие крики пила за здоровье своих освободителей и братьев.

Между тем генерал Калькрейт, комендант Варшавы, получив тайное извещение о том, что император Наполеон выступил из Берлина и идет на Познань, поспешно отправил курьера за инструкциями, так как вследствие наступившего замешательства о нем совсем забыли. Уже будучи совсем готовым покинуть город, он сумел сохранить в глубокой тайне движение Великой армии, так что мы узнали почти в один и тот же день о выступлении французов из Берлина и о вступлении их в Познань.

Это послужило сигналом для прусских властей. Сопровождаемые насмешками уличных мальчишек, они поспешили покинуть Варшаву и присоединились к русским войскам, расположенным лагерем на другом берегу Вислы. Прусский король написал письмо князю Понятовскому, назначая его губернатором Варшавы и начальником несуществующей национальной гвардии. Он просил при этом позаботиться о безопасности жителей, уверяя, что не считает никого более достойным такого важного дела. Между тем пруссаки, уходя, не оставили ни одного ружья, и князю пришлось вооружить около сотни людей копьями и дрекольем и занять ими караулы.

Утром 21 ноября раздался сигнал, возвестивший о прибытии первого французского полка. Как описать тот энтузиазм, с которым он был встречен! Чтобы понять охватившие нас чувства, надо подобно нам все потерять и снова обрести желанную надежду. Эта горсть храбрецов предстала перед нами как гарантия независимости, которой мы ожидали от великого человека, подчинившего себе весь мир.

Общий энтузиазм достиг высшей степени. Вечером город был сказочно иллюминирован. В этот день властям не пришлось заботиться о размещении прибывших героев – из-за них спорили, их разрывали на части. Жители, не знавшие французского языка, пустили в ход язык, общий для всех народов: всевозможные аллегорические знаки, пожатия рук, радостные восклицания – использовали всё, чтобы дорогие гости поняли, что им предоставляется от чистого сердца все, что имеется в доме, включая винный погреб.

На улицах и площадях были накрыты столы, провозглашались тосты за будущую независимость, за храбрую армию, за великого Наполеона; с французами целовались, братались, поили их – и кончилось тем, что солдаты спьяну совершили ряд неблаговидных поступков, сразу охладивших общий энтузиазм.

На следующий день принц Мюрат, тогда великий герцог Бергский, вступил со своей свитой в Варшаву верхом, с необычайной пышностью – сияя раззолоченными мундирами, разноцветными султанами, золотыми и серебряными нашивками. Для Мюрата был приготовлен дворец Рачинского[18]18
  Казимир Ян Рачинский (1739–1824) – польский государственный и военный деятель, любитель архитектуры, владелец роскошного дворца в Варшаве.


[Закрыть], но там ему не понравилось, так как дымил камин, и он перешел к нам.

Мне очень хотелось посмотреть хотя бы на одного настоящего француза, так как те, кого я видела накануне, ходили по улицам толпами и были не в счет. Наступило время ужина, и мой свекор, граф Потоцкий, послал спросить, не пожелают ли адъютанты его светлости сойти к ужину. К моему великому разочарованию, они прислали сказать, что благодарят, но никогда не ужинают. Но едва мы успели сесть за стол, как в соседнем зале раздался звон сабли и шпор и в комнату с поспешностью, которая показывала его близкое знакомство с хозяином дома, вошел молодой офицер, гусар. «А, Шарль!» – воскликнул муж, знавший его еще в Париже, и, обняв, представил нам вошедшего.

Это имя было мне отчасти знакомо: о господине де Ф.[19]19
  Огюст Шарль Жозеф Флао де ля Бийярдери, французский генерал и дипломат.


[Закрыть] говорили как об известном обольстителе, сумевшем внушить сильную любовь одной моей знатной соотечественнице.

Благоразумные женщины мало обращают внимания на мужчин, которые славятся своими успехами, или по крайней мере относятся к ним с известной осторожностью, что же касается женщин менее благоразумных и опирающихся на свои принципы, им, наоборот, доставляет удовольствие держать себя с подобными мужчинами вызывающе.

Я чистосердечно сознаюсь, что принадлежу к числу последних, и мне было неприятно, что меня застали врасплох и недостаточно тщательно одетой. Я опустила голову, решив не смотреть на вошедшего, но звук его голоса заставил меня изменить принятое решение, и я невольно подняла глаза, чтобы посмотреть на человека, обладавшего столь приятным голосом. Это, кажется, был единственный человек, которого мне пришлось услышать прежде, чем я посмотрела на него.

Шарлю было двадцать один или двадцать два года. Его лицо не отличалось безукоризненной правильностью черт, но было прелестно. Его взор, полный какой-то затаенной скорби, оставался меланхоличен, манеры были элегантны, без фатовства, разговор – остроумен, а суждения – независимы: никто, казалось, не мог лучше олицетворять собой идею романтического героя и храброго рыцаря. Поэтому его мать, маркиза де Суза, выводила его под различными именами в своих прелестных романах[20]20
  Аделаида-Мария-Эмилия де Суза – популярная в свое время французская писательница.


[Закрыть].

Он провел с нами часть вечера, и мы засыпали его вопросами об этом удивительном походе, окончившемся в течение нескольких дней. Его ответы были необыкновенно тактичны, без малейшего хвастовства. Как истинный француз, он в полной мере обладал искусством вести разговор, незаметно переходя с предмета на предмет. К концу вечера я тоже увлеклась беседой. Заметив, что Шарль слушает меня с удовольствием, я была очень польщена.

Через два дня после приезда принц Мюрат предупредил меня о своем визите и вечером явился в сопровождении многочисленной свиты. Это был великий человек или, вернее, человек высокого роста[21]21
  Тут используется игра слов (франц.): grand homme ou plutot и homme grand. – Прим. пер.


[Закрыть], с лицом хотя и красивым, но неприятным, лишенным благородства и выразительности. Своим величественным видом он напоминал актера, играющего роль короля. Искусственность его манер бросалась в глаза, и видно было, что в обыденной жизни он держит себя иначе. Выражался он недурно, так как очень тщательно следил за собой, но его гасконский акцент и некоторые солдатские выражения совершенно не вязались с титулом принца. Мюрат очень любил описывать свои военные успехи и на протяжении по крайней мере часа рассказывал нам о войне.

Взятие Любека было его любимой темой. Хоть это и был прекрасный военный подвиг, но все же неприятно было слушать рассказ о том, как кровь ручьями текла по улицам и лошади становились на дыбы перед грудами трупов. Столь красноречивое описание войны не могло действовать успокоительно на нас, женщин, так как те, кто были нам дороги, должны были скоро взяться за оружие.

Мюрат уже успел приобрести королевскую привычку: он не разговаривал, а говорил, будучи вполне уверен, что его слушают если и не с удовольствием, то по крайней мере с почтительным вниманием.

Наконец он встал, с важностью раскланялся и объявил, что вернется к себе в кабинет для изучения карты Польши и позиций русской армии.

Несколько дней спустя в королевском замке состоялся большой бал. Мюрат, горя желанием скорее показать себя, сказал князю Понятовскому, что много слышал о красоте полек и теперь сам хотел бы убедиться в этом; ввиду этого мой дядя и дал великолепный бал. Я была нездорова и не могла принять участия в бале, но мне тотчас же сообщили, что принц явился в полной парадной форме. Я видела потом его в этом немного театральном костюме, вполне соответствовавшем его «королевской крови». Во всем костюме самым замечательным был султан – трехцветный, развевавшийся всегда в самых опасных сражениях. Поляки, восхищенные подобной храбростью, с радостью заменили бы этот славный султан польской короной.

Мы так и не узнали, действительно ли Наполеон подал своему зятю подобную надежду, но, несомненно, у Мюрата зародилось это намерение, и он любил сравнивать себя с Яном Собеским. Это была одна из его любимейших тем, и он постоянно расспрашивал о подробностях возвышения этого короля-солдата[22]22
  См. в «Мемуарах» госпожи Ремюза, изданных в «Захарове».


[Закрыть].