Текст книги "Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820"

Приготовления к походу в Россию (1812)

Объявление войны – Польская армия – Свидание Наполеона и Франца в Дрездене – Мария Луиза и Беатрис д’Эсте – Сейм – Прибытие архиепископа Малинского – Его внешность – Господин Андре – Герцог де Брольи – Господин де Бреванн – Помещение посланника – Его скупость – Князь Чарторижский, председатель сейма – Матушевич – Князь Адам – Речь князя Чарторижского – Кокарды – Ответ императора

Наконец весной 1812 года война была объявлена и всю Европу всколыхнули победоносные орлы Наполеона. Принимая во внимание число наций, следовавших под французскими знаменами, самые скептические умы не сомневались в успехе этого смелого предприятия. Кто мог оказать сопротивление подобным силам под предводительством подобного человека? У поляков вновь воскресла надежда увидать свое отечество возрожденным – великим и могущественным, таким, каким оно должно было быть, чтобы бороться за свою свободу и служить оплотом цивилизации.

Одного слова того, кто вершил судьбы мира, достаточно было бы, чтобы наши силы утроились и в нас снова вспыхнула уверенность в победе или по крайней мере в спокойном существовании; благодаря этому магическому слову было бы сохранено наше существование, причем мы избегли бы беспримерных бедствий.

Как только распространилось известие о войне, вся молодежь, не ожидая призыва, бросилась к оружию. Ни угрозы России, ни расчеты и опасения родителей не могли остановить этот патриотический порыв, который по своему энтузиазму и самоотвержению напоминал движение 1806 года, но только теперь было гораздо больше уверенности в успехе.

Новое поколение пришло на смену старому, которое отчасти уже исчезло в рядах французской армии, и дети, пылая от возбуждения, с лихорадочным любопытством слушали рассказы старших: надежда вернуться с победой побуждала их к героическим действиям. Солдаты, едва вышедшие из юношеских лет, приводили в восхищение старых гренадеров. Без военного мундира никто не решался показаться на улице, боясь насмешек уличных мальчишек.

Хотя я еще не очень стара, но мне все же трижды пришлось видеть подобные чудеса героизма!.. На протяжении сорока лет поляки совершили для своего освобождения троекратные героические попытки – тем более достойные удивления потому, что старшее поколение, казалось, было лишено иллюзий и надежды.

Наполеон покинул Париж 10 декабря в сопровождении Марии Луизы, которая хотела проводить его до Дрездена. Здесь их встретил император Франц со своей молодой женой Беатрис д’Эсте, последней представительницей знаменитого рода, с которым связано столько исторических воспоминаний и романтических преданий. Эта принцесса, принесенная в жертву политики, решающей в подобных случаях судьбы людей, не была понята и оценена при австрийском дворе и вскоре угасла.

По случаю этого свидания между императрицами возникло соперничество. Мария Луиза не могла понять другого величия, кроме своего, и хотела затмить мачеху своей роскошью, осыпая ее богатейшими подарками, но австрийская гордость воспротивилась – и принцессы расстались очень холодно.

Мария Луиза заливалась слезами, провожая своего мужа. Казалось, она предчувствовала, что это прощание будет последним и с этих пор ее имя будет упоминаться в истории не иначе, как с осуждением, вследствие ее недостойного поведения.

Не известно наверное, что произошло между двумя монархами, но, судя по тому как Наполеон расстался со своим тестем, можно предположить, что они заключили между собой оборонительный и наступательный союзы.

Искусно играя на слабости поляков, император не пренебрегал ничем, чтобы польстить им, и довел их энтузиазм до крайней степени, питая заветные надежды, но не давая в то же время никаких определенных обещаний. Биньон получил распоряжение выяснить, как у поляков возникают национальные восстания в преддверии вражеского наступления. С этой целью он собрал сейм, а из Франции прибыл посол для наблюдения за дальнейшими событиями. Все эти события, отозвавшись в самых отдаленных провинциях, имели цель напугать Россию.

Во всем блеске, присущем представителю великой нации и могущественного государя, к нам явился господин де Прадт. Но каким ничтожным и вульгарным показался он нам среди своей пышности, как высокомерно и в то же время противно держал он себя! Он все время говорил о своем хозяйстве, кухарке, за которой послал в Париж, так как она была «искусна и экономна», громко бранил своих людей, предлагал посмотреть, как чистят его двух андалузских жеребцов, болтал без передышки, рассказывал избитые анекдоты, смеялся над благородными и восторженными чувствами, которых не понимал, и обнаруживал отсутствие достоинства – в действиях и такта – в разговорах. Таков был Прадт!

В другой стране и при других обстоятельствах он потерпел бы полную неудачу, но поляки видели в архиепископе Малинском только того, кто его послал и чья могущественная власть одна могла восстановить Польшу. Тем не менее все были удивлены этим странным выбором: господин де Прадт был совсем лишен способности управлять чем бы то ни было и всецело полагался на какого-то Андре или д’Андре, настоящего имени которого я никогда не знала. Его видели только на парадных посольских обедах. Скромно усевшись в конце стола, он ничем не проявлял огромного влияния, которым пользовался, однако на его подвижном и выразительном лице часто появлялось неудовольствие по поводу шуток его начальника, который нередко проявлял живость, не соответствующую ни его летам, ни положению. Насколько посол казался малопригодным для выполнения данного ему поручения, настолько остальные чиновники посольства были на высоте призвания.

Среди последних я упомяну герцога де Брольи, еще молодого человека, обладавшего странной привычкой рассматривать в лорнет свои ноги. Он проявлял замечательные способности и соединял солидное образование с благородным характером. Упомяну еще господина де Бреванна, человека необыкновенного ума и здравого смысла – качеств, редко встречающихся вместе. Он страдал аневризмой: состояние его здоровья часто делало его печальным и задумчивым, но лишь только болезнь отступала, его остроумные выходки тотчас оживляли общество. Я не встречала другого такого спокойного, любезного и в то же время остроумного человека.

При посольстве состояли еще господин де Пана – чересчур занятый своей маленькой особой, но не лишенный способностей и ловкости, и, наконец, добрый и достойный уважения господин де Рюминьи, приятные воспоминания о котором останутся в памяти у всех его знавших. Впоследствии, сделавшись послом в Швейцарии, он оказывал покровительство всем несчастным полякам.

Отделка апартаментов во дворце Брюля, отведенных послу, не была еще закончена, и господин де Прадт, не желая оставаться в отеле, не знал, где ему разместиться. Снимать временное помещение архиепископу не хотелось. Будучи очень экономным, он был весьма не прочь прикопить что-либо сверх двухсот тысяч франков, ассигнованных ему императором в качестве издержек на представительство. Видя, что посол весь погружен в эти мелочные расчеты, в то время как события разворачиваются все шире и шире и требуют всего его внимания, мой свекор предложил ему занять апартаменты, в которых жил принц Мюрат.

Господин де Прадт не заставил себя долго упрашивать и переехал к нам. Благодаря этому мы познакомились с массой мелочей его жизни и смогли составить представление о нем.

Польская армия, уже совершенно подготовленная, получила приказ отправляться в путь, имея в своих рядах блестящую молодежь, причем здесь были представлены все знатные польские фамилии. Мы были убеждены в успехе предприятия, но знали также, что армия, предводимая отважным полководцем, идет прямо в пасть страшной опасности.

Между тем все меры были приняты, и император выразил желание, чтобы властью председателя сейма был облечен старый князь Чарторижский, отец князя Адама.

Министр внутренних дел Матушевич, всем обязанный старому князю, человек замечательного ума, отправился в Пулавы уговорить своего покровителя не отказываться и принять этот важный пост. Предполагали, что подпись на союзном акте чтимого всеми старца должна произвести необычайное впечатление. Общественное положение, огромное состояние и преклонный возраст делали из старого князя патриарха. Те, кто знал подноготную мыслей императора, утверждали, что Наполеон придает этому выбору столь важное значение потому, что имеет целью противопоставить имя отца имени сына.

Связанный искренней дружбой с царем, находясь под влиянием обещаний, казавшихся тогда вполне реальными, князь Адам ожидал от Александра I восстановления Польши, мы же предполагали достигнуть того же лишь благодаря победоносным войскам французского императора.

Лелея эту несбыточную мечту – единственную страсть всей своей благородной жизни, – Адам Чарторижский оставался верен государю и в демонстрациях Наполеона видел лишь средство достижения его честолюбивых планов. Я никогда не забуду, как однажды после долгого обсуждения этих двух мнений, из которых одно уже успело сделаться для него убеждением, а другое поселило во мне надежду, имеющую в своей основе общую пользу, он воскликнул с благородным воодушевлением: «Если будущее докажет, что мое недоверие несправедливо, я сам безропотно осужу себя на изгнание из отечества, существование которого зависит от великодушия победителя; я воздвигну ему алтарь даже в пустыне, изгнанный им туда в наказание за то, что поверил обещаниям Александра».

Старый князь не разделял взглядов сына или, лучше сказать, вовсе не имел никакого взгляда и, вследствие преклонного возраста и ослабления способностей, уступил наконец настояниям Матушевича, прибыл в Варшаву и занял предложенный ему высокий пост. Вскоре была совершена непростительная неосторожность: никто не удержал старого князя и он явился на заседание сената в мундире австрийского фельдмаршала, который носил обыкновенно. Вид иностранного мундира в собрании польских патриотов произвел на представителей страны неприятное впечатление. Австрийский мундир уничтожил обаяние седин и знатного имени князя, напомнив полякам обиды, причиненные родине Австрией во время первого раздела и при Марии-Терезии, когда страна была разгромлена с необычайной жестокостью.

К несчастью, эта ошибка оказалась не единственной, которую допустил почтенный старец. Произнося речь в день открытия сейма (26 июня 1812 года), он придал ей оттенок старомодного рыцарства, что не соответствовало ни месту, ни обстоятельствам.

Начав красноречивым призывом к благороднейшим чувствам поляков, к их героическому самоотвержению и беззаветным жертвам, он обратился к дамам, заполнявшим трибуны, призывая жен, матерей и сестер к патриотическим выступлениям.

Старая княгиня с дочерьми тоже присутствовала в зале, и на речь князя они отвечали восклицаниями и клятвами, вызвавшими лишь смех. Вслед за тем на головы присутствующих посыпались заранее приготовленные кокарды национальных цветов. Несколько этих кокард господин де Прадт послал с курьером в Главную квартиру, чтобы известить императора о впечатлении, которое произвело открытие сейма.

Вышеописанная сцена отдавала театральщиной, а проявления «женского патриотизма» в зале заседаний сейма, где должны были обсуждаться важнейшие вопросы, не могли не показаться неуместными и произвели на благоразумную часть присутствующих гнетущее впечатление. Своим престижем и восьмьюдесятью годами князь мог бы произвести огромное впечатление, если бы, в соответствии с обстоятельствами, призвал поляков к оружию и указал им новый, открывающийся перед ними путь без ненужных экзальтаций и шумных демонстраций. Ничто так не способно взволновать, как возвышенные и глубокие чувства, высказанные простыми словами.

Ответ посла на речь председателя прозвучал так дипломатично и неопределенно, что нуждался в объяснении, и, как всегда происходит в подобных случаях, каждый объяснил его по-своему, но при этом все поняли одно – император не хотел давать никаких обещаний.

Де Прадт (1812)

Смоленск – Смерть графа Грабовского – Собрания во французском посольстве – Вестфальский король в Варшаве – Графиня Валевская у Прадта – Обед в деревне – Комары – Экспромт господина де Бреванна – Французы – Подарок посланника

Наполеон достиг Вильны, не встретив на своем пути ни малейшего сопротивления, и по одному этому можно было понять, что неприятель хочет заманить его в самое сердце России.

Он остановился на несколько дней в столице Литвы и организовал здесь временное правление, подобное тому, которое уже существовало в Великом герцогстве Варшавском. Во главе этого правления был поставлен Биньон. Из Вильно Наполеон двинулся на Смоленск, разбив на эшелоны свои огромные войска.

После каждого перехода какой-либо реки к Прадту являлся курьер, который потом отвозил в Париж бюллетень для «Монитора». От него мы узнавали новости, принимавшиеся населением с восторгом: город устраивал по собственному почину иллюминации, и толпы людей сбегались, чтобы узнать подробности, которые живо интересовали всех, кто имел в армии родственников и друзей.

Первое донесение принесло известие о взятии Смоленска под личным руководством императора, причем поляки здесь, как и везде, проявили чудеса храбрости!

Заняв Смоленск, победоносная армия находилась теперь на границах старой Польши, и казалось, что самое трудное уже сделано. Во всех церквах были отслужены молебны, но опьянение победой сменилось вполне естественной тревогой после того, как были собраны точные сведения о потерях.

Героическая смерть генерала Михаила Грабовского, убитого в тот момент, когда он во главе своей бригады первым бросился на крепостные валы города, вызвала самые искренние сожаления и приостановила на время всеобщий восторг. Это был один из тех людей, которые привлекают к себе всеобщую любовь, несмотря на свою молодость. Он был братом моей подруги (Соболевской), и я часто его встречала. Так как тела генерала не нашли, то его бедная сестра упорно не хотела верить такому ужасному несчастью и долго считала, что ее брат попал в плен.

Как только господин де Прадт поселился во дворце Брюля, который для него заново роскошно меблировали, он объявил, что намерен каждую неделю устраивать приемы и танцы дня молодежи. Но этот его план встретил большое затруднение: кроме молодых людей посольства, во всем городе не нашлось ни одного взрослого человека, который умел бы сделать хоть один тур вальса: все были в армии. Таким образом, от этого развлечения пришлось отказаться, тем более что дамы, разъехавшиеся по соседним имениям, совершенно не были расположены принимать настойчивые приглашения его преосвященства, с тревогой ожидая известий из Главной квартиры.

Поэтому первые приемы в посольстве оказались мрачны и печальны и напоминали собой пустыню. Когда стало известно, что император приказал сообщать ему подробно обо всем, что делается в Варшаве, мы решили, ввиду его милостивого отношения, доказательства которого у нас имелись, не огорчать его проявлениями скорби и печали и дамы начали время от времени появляться на приемах.

Прибытие молодого вестфальского короля Жерома Бонапарта несколько оживило город. Он командовал одним резервным корпусом и должен был согласно приказу догнать императора, но так как войска не могли передвигаться с такой быстротой, как его двор, он был вынужден остановиться в Варшаве.

Рассказывали, что, будучи очень капризным и разборчивым по отношению к женщинам, которых он удостаивал своею близостью, молодой человек так хорошо почувствовал себя в Варшаве, где красота женщин не представляется редким и исключительным явлением, что однажды посол получил приказ выпроводить его из города. Тем не менее Жером разыгрывал из себя монарха и объявил, что будет принимать дам, желающих ему представиться. Это показалось совершенно неуместным со стороны двадцатилетнего государя[43]43
  В 1812 году Жерому Бонапарту было уже 28 лет.


[Закрыть], который жил у нас проездом и как ребенок играл в короля.

Среди дам произошло расхождение: одни являлись на приемы молодого короля, но большая часть была возмущена намеками посла, подчеркивавшего, что «брату Наполеона нельзя ни в чем отказывать». Молодой король, обидевшись на дам, которые не поторопились явиться на его зов, решил дать бал, но те же затруднения, которые представились де Прадту, помешали и молодому королю осуществить свои намерения.

Пришлось ограничиться обедами, но так как интересные люди, согласно строго соблюдавшемуся этикету, присутствовать на этих обедах не могли вследствие своего общественного положения, не позволявшего им сидеть в присутствии короля, а мы не хотели подчиняться подобным требованиям в силу слишком республиканских привычек, то эти обеды неизменно оказывались чрезвычайно скучны.

Принца Жерома напрасно упрекали в недостатке способностей – он обладал умом живым и проницательным, и не будь он выскочкой, полным чисто детского тщеславия, был бы ничуть не хуже других подобных ему принцев. Но, будучи баловнем семьи, он позволял себе злоупотреблять своим высоким положением. Так было со всеми членами этой семьи: каждый в отдельности обладал неоспоримыми достоинствами, но величие Наполеона подавляло их всех.

Каких только анекдотов не рассказывали о молодом короле! Говорили, что по утрам он принимает ванны из рома, а вечером – из молока, а потом его слуги разливают по бутылкам то и другое и продают по низкой цене.

Его щегольство доходило до того, что он никогда не надевал два раза одну и ту же одежду – так что один из парижских торговцев бельем, которому король задолжал довольно значительную сумму, затеял с ним скандальный процесс.

Император и слышать не хотел о долгах своего брата, и поэтому молодому вестфальскому королю никак не удавалось жить на широкую ногу, не нанося в то же время урон своему бюджету. Вероятно, в посольстве вздохнули свободно, когда он наконец уехал.

Последовавший затем в Варшаву визит обнаружил вполне всю нетактичность посла.

Графиня Валевская под предлогом семейных дел летом приехала в Варшаву. Так как она никогда не занималась

своими делами, а ее маленькое поместье сдавалось в аренду, то нетрудно было догадаться, что ее приездом руководила исключительно надежда быть вызванной в Главную квартиру. Но со времени своей женитьбы Наполеон избегал всякого повода к упреку в легкомысленном поведении.

В продолжение тех нескольких дней, которые красавица провела в Варшаве, де Прадт считал своим долгом обращаться с ней как со второй императрицей (facsimilu d'imperatrice) и оказывал ей предпочтение перед всеми дамами. Во время парадных обедов ей первой подавали кушанья, она занимала почетное место, ей оказывались всевозможные знаки внимания. Это оскорбляло знатных вдов и производило дурное впечатление на мужей других дам, а молодые женщины, мало заботившиеся о сохранении этикета, открыто смеялись над влюбленным экстазом, с которым архиепископ не сводил своего лорнета с полных белых рук графини.

Пребывание в Париже возымело на нее огромное влияние: она научилась держать себя со скромным тактом, что было довольно трудно, принимая во внимание то двусмысленное положение, в котором она находилась. Рассказывают, что, щадя Марию Луизу, которая была очень ревнива, графиня сумела внушить ей сомнение в своей тайной связи с императором. Поэтому-то Наполеон и сохранил впоследствии свои отношения с одной графиней Валевской. В тот момент, когда счастье отвернулось от него, графиня открыто последовала за императором на остров Эльбу, но он с неодобрением отнесся к этому поступку, и подруга, столь преданная в несчастье, была удалена из уважения к неверной жене.

Назойливое поведение де Прадта послужило причиной того, что красавица внезапно покинула Варшаву. По-видимому, окружающая обстановка ее сильно стесняла, и она предпочла запереться в своем скромном убежище и здесь ожидать конца событий.

Мой муж, следуя общему движению, отправился в Вильну, где занял место во временном правительстве, только что организованном императором[44]44
  Александр Потоцкий был назначен обер-шталмейстером.


[Закрыть]. А я в это время вместе с детьми оставалась в Натолине, занимаясь устройством этого чудного имения.

Де Прадт, наслышанный о прелестях этого уголка, пожелал лично убедиться в правдивости слухов и написал мне письмо, в котором выразил желание быть приглашенным на обед. Меня удивила такая фамильярность и бесцеремонность, тем более что я совершенно не подавала никакого повода к подобному приглашению, но я, разумеется, ответила так, как того требовали приличия.

Мы наблюдали за тем, как жирные андалузские лошади с трудом привезли посла. День был очень жаркий, и де Прадт чувствовал себя весьма утомленным. Отдохнув, он снова затянул свои старые, избитые анекдоты, из которых самый свежий касался времен мадам де Помпадур, путешествия в Марли и т. п. Замолчал он только тогда, когда мы перешли в столовую, но и здесь пришлось выслушать длинные разглагольствования о каждом подаваемом блюде. Он очень удивлялся, что в Польше умеют так хорошо готовить, и столько об этом говорил, что я наконец не выдержала и сообщила, что мой повар – француз. Его удивление было безгранично, и он не переставал засыпать меня вопросами о том, как его имя, где он родился и где обучался своему мастерству. Я не знала этих подробностей, и мне пришла в голову мысль позвать самого повара. Эта глупая сцена произвела, по-видимому, очень тяжелое впечатление на молодых людей из посольства, и они имели очень сконфуженный вид. Я поднялась из-за стола, заявив, что уже пора отправляться на прогулку, которую мы собирались осуществить.

Все общество поспешило на мызу, где нас уже ждали коляски, а посол уехал домой. Было то время года, когда комары особенно назойливы и злы: как будто злая фея нарочно созвала их в это очаровательное местечко, чтобы гости не подумали, что находятся в раю. Упоминаю об этом потому, что эти маленькие насекомые послужили причиной появления прелестного стихотворного экспромта. Самый молодой из посольских, о котором я уже упоминала, господин де Пана, очень занятый своей маленькой особой, надоел нам своими горькими жалобами и громкими возгласами, сопровождавшими каждый укус комара. К концу прогулки он возопил, что уже умер, так как последний комар его доконал, и теперь, будучи съеден этими «людоедами», ему остается только быть погребенным.

Я пришла в восторг от перспективы иметь у себя в парке надгробный памятник и предложила придумать для него эпитафию. Спустя несколько минут господин де Бреванн прочитал стихотворение, которое написал в своей записной книжке тут же, прогуливаясь. Оно дает яркое представление об изяществе и грации его ума.

 
Здесь покоится третья часть аудитора.
Пожалейте его, а также и того комара,
Который, съев так мало, умер от голода.
 

Это трехстишие привело в восхищение как всех нас, так и господина де Пана, который с чисто французской веселостью смеялся над собой.

Остроумный и любезный народ, прелестная страна, которую я, может быть, никогда больше не увижу, прекрасные качества которой я так ценю и воспоминания о которой живо храню в своей памяти, – шлю тебе отсюда свой искренний привет! Если бы мне суждено было снова начать тот трудный путь, который называется жизнью, я хотела бы родиться француженкой! Это не значит, что я отрекаюсь от своего отечества, Боже сохрани! Чем тяжелее лежащий на нем гнет, тем больше оно имеет право на любовь своих сынов. Но если бы нам было предоставлено право выбора, то не естественно было бы улучшить свою судьбу, чтобы избежать стольких обманутых надежд, стольких непоправимых несчастий?..

Вернусь еще раз к господину де Прадту, чтобы больше о нем не говорить. Покидая наш дом, чтобы занять дворец Брюля, он решил, что вполне совместимо с его достоинством оставить что-нибудь на память моему свекру. В Вилянуве он восхищался прекрасной картинной галереей графов Потоцких и, зная, что мой свекор, создатель этой галереи, был в одно и то же время и любителем, и знатоком, попросил у него разрешения прислать ему какой-нибудь chef-d'oeuvre. «Он не испортит вашей коллекции», – заверил он.

Мой свекор отказывался как умел, но в конце концов согласился, чтобы не обидеть посла.

Картина, о которой шла речь, находилась, по его словам, в епископском доме в Малине, так что требовалось некоторое время для ее перевозки.

– Это, вероятно, «Мадонна» фламандской школы, – говорил мой свекор. – Я был бы не особенно доволен таким подарком, потому что все «Мадонны» этой школы страдают отсутствием благородства.

– Ну а если это будет Альбрехт Дюрер или Гольбейн?

И мы старались угадать, насколько будет роскошен ожидаемый подарок, который, надо заметить, ничего не стоил тому, кто его делал.

– Разумеется, он занесет стоимость подарка в счет посольства, – заметил свекор.

Наконец давно ожидаемый ящик прибыл, и, когда его вскрыли, в нем оказалась отвратительная мазня, изображавшая какого-то неизвестного разбойника! Но как же, спрашивается, попала эта картина во дворец, примыкающий к кафедральному собору? Этого, конечно, господин де Прадт не сумел нам объяснить.

С большим трудом я скрыла свое удивление. Мой свекор, отличавшийся необычайной вежливостью, сделал вид, что пришел восторг от подарка, и господин де Прадт уехал, уверенный, что успешно мистифицировал нас, а его chef-d'oeuvre был отправлен на чердак.