Текст книги "Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820"

Отступление (1812–1813)

Первые известия о бедствии – Прибытие Наполеона в Варшаву – Обед в «Hotel d’Angleterre» – Графиня Валевская – Полковник Вонсович и его рассказ о приезде в Дрезден – Возвращение солдат – Князь Понятовский – Его добыча – Можайск – Знамена – Патриотическое возбуждение – Отъезд князя Понятовского – Его прощание с графиней Потоцкой – Его завещание

До Москвы известия были великолепны – неприятель отступал! Нас уверяли, что он спасается бегством, и мы верили по той простой причине, что это соответствовало нашим самым заветным желаниям.

Я не буду здесь говорить о событиях всем хорошо известных, их не раз еще коснутся историки, а отмечу только те, что имели отношение к Польше, и впечатления, которые мы переживали.

Зимой 1812 года собрания во французском посольстве сделались блестящими: туда отправлялись охотно, потому что на этих вечерах узнавали от господина де Прадта столь нетерпеливо ожидаемые новости. Если курьеры не прибывали, то, само собой разумеется, никто не думал тревожиться, обвиняя во всем дурную погоду, сделавшую дороги непроходимыми.

Когда я теперь вызываю в памяти впечатления, которые рождались тогдашними событиями, я не могу надивиться нашему глупому, необъяснимому спокойствию. Только небольшая кучка дальновидных людей предвидела бедствия, которые неизбежно должны были обрушиться на армию. Известие о пожаре Москвы было первым сигналом о поражении, тем не менее де Прадт принимал все возможные и невозможные меры, чтобы поддержать в нас иллюзии, которые нам самим так хотелось сохранить. Курьеры из армии к императрице направлялись прямо в Берлин: ни одно письмо, посланное по почте, не было доставлено по адресу; все были перехвачены.

Казалось, де Прадт, продолжая давать ослепительные балы и роскошные обеды, взял себе девиз «забавляй и обманывай».

Вдруг известия совсем прекратились, и более невозможно стало скрывать истину. Де Прадт, верный своей роли, решил заставить нас станцевать еще раз, однако этот последний бал носил такой мрачный характер, что казался скорее похоронами, чем праздником.

Мой свекор, сообщив мне по секрету новости, которые упорно скрывали от всех, потребовал, чтобы я поехала на этот последней бал. Я оделась в черное бархатное платье, чтобы иметь предлог отказаться от танцев.

Де Прадт, притворившись огорченным из-за этого не соответствовавшего обстоятельствам туалета, несколько раз повторил, что он совсем не подходит к моему возрасту. Хотя посланник продолжал с развязным видом принимать гостей, тем не менее все шепотом сообщали друг другу, что он только что получил приказ готовиться в путь и укладывать вещи. Но чем неожиданнее роковой удар, тем он чувствительнее.

Вся Варшава погрузилась в какое-то немое оцепенение. Страшная тревога царила в тех семьях, откуда ушли на войну отцы, братья, мужья, и многими овладевала лихорадочная дрожь, когда они заговаривали друг с другом о судьбе близких людей. Но ужасная действительность оставила далеко за собой все предполагаемые опасения.

В продолжение целых двух недель от нас скрывали все известия, и наконец мы сразу узнали всё. Ослеплявшая нас блестящая декорация рухнула, и мы поняли, что даже с самыми отчаянными усилиями не в состоянии продолжать борьбу, в которую мы вложили все свои надежды. Драма нескольких месяцев кончилась самым ужасным образом: гибелью страны и множеством отдельных несчастий. Тщетно многие пытались поддержать сомнение в судьбе тех, кто пожертвовал всем ради священнейших прав! Отчаяние охватило всех, да иначе и не могло быть при виде того, как рушилась единственная заветная мечта – восстановление Польши. Теперь стало понятно, что Наполеон потерял на севере свое первенство, а вместе с тем и свою силу и власть.

Десятого декабря стоял трескучий мороз – 24 градуса. Мы печально сидели у камина и оплакивали ничем не объяснимое безумие великого человека, который, побуждаемый упрямством, направил все свое могущество и славу на борьбу с властной, непобедимой природой.

Вдруг моего свекра таинственно потребовали в посольство. Все с минуты на минуту ожидали отъезда де Прадта, и мы подумали, что, желая перед отъездом проститься, он и вызывает его к себе.

Прошло два часа – томительных, полных тревоги. Трудно было ожидать чего-либо утешительного, и поэтому вполне понятно, что мы очень волновались.

Наконец вернулся взволнованный граф Станислав Потоцкий, и из его слов мы поняли, кто было то лицо, с которым он только что беседовал: это был сам император Наполеон, который, принеся в жертву своему дерзкому капризу миллион жизней, побежденный неумолимой стихией, вернулся один, ничуть не сломленный неудачей, даже не потерявший бодрости духа. Его изумительный гений уже строил новые планы, как при помощи огромных средств Франции удержать ускользавший из его рук скипетр всемирного владыки.

Он говорил о бедствиях, постигших армию, не скрывая и не приуменьшая несчастья. Он сознавал свои ошибки, намекнул на чрезмерную веру в свою звезду, которая до этого рокового похода как будто повелевала стихиями. Он подробно указывал на все благоприятные для него в будущем шансы, сделал сжатый обзор политического положения Европы, с необычайной прозорливостью перечислил все условия, могущие послужить за и против его планов. Он не разрушал наших надежд, но настаивал на необходимости новых усилий, обещая вернуться во главе новой армии, одним словом, сумел зажечь сердца слушателей огнем своих речей.

Очарование этого необыкновенного человека было таким могучим, что свекор, бывший дотоле совершенно убитым, вернулся домой полный радужных надежд. А между тем он был в том возрасте, когда не поддаются иллюзиям, и его точный и проницательный ум во всех серьезных жизненных затруднениях считался лишь с несомненными фактами.

Мы же, не слышавшие речей могучего волшебника, оставались по-прежнему угнетенными и подавленными, всецело находясь под влиянием настоящего, казавшегося нам каким-то чудовищным призраком. Сквозь окутавший настоящее кровавый туман трагических событий будущее, так часто изменявшее нам, показывало свое мрачное и полное отчаяния лицо.

Рассказывая впоследствии об этом замечательном разговоре, де Прадт показал себя в очень неблагоприятном свете, стараясь выставить Наполеона в смешном виде. До конца своих дней он играл роль наемного льстеца, восхищаясь то планами своего повелителя, то его высказыванием, столь часто повторяемым впоследствии: «От великого до смешного один шаг».

Мы были очень удивлены, когда узнали, что Наполеон вместо посольства предпочел остановиться в «Hotel d’Angleterre», где и пообедал. Возможно, этим он хотел обеспечить себе инкогнито.

Одетый в зеленую бархатную шубу с золотыми аксельбантами, в большой собольей шапке, он вышел из экипажа при въезде на Пражский мост и прошел все Краковское предместье в то время, когда жизнь там бьет ключом, сильно рискуя, таким образом, быть узнанным. И удивительно, его никто не узнал! Никто не мог себе представить, чтобы император очутился по эту сторону Вислы, в то время когда все считали его погибшим во льдах Двины.

Его сопровождали только Коленкур и – в качестве ординарца – полковник Вонсович, на мужество и преданность которого можно было положиться. Мамелюку Рустану было приказано не оставлять экипажа и явиться в отель только в сумерки, когда все будет готово к отъезду.

Садясь за обед, Наполеон послал за де Прадтом и велел ему привести с собой председателя Совета министров и двух министров, с которыми он желал беседовать.

Чтобы сохранить инкогнито, почтовые лошади были заказаны на имя Коленкура, и в 9 часов вечера они уехали из Варшавы.

Привожу здесь довольно любопытный, но малоизвестный рассказ. Проезжая мимо Ловича, Наполеону вздумалось свернуть с дороги и заехать к графине Валевской, которая, как я уже упоминала, жила уединенно в своем замке. Коленкур, которому император сообщил свое намерение, энергично восстал против этой причуды влюбленного, смело указав на неприличие подобного поступка и упирая главным образом на впечатление, которое произведет подобная ветреность на императрицу. Затем он прибавил, что никто и никогда не простит императору, покинувшему свою армию в минуту поражения, такого легкомысленного поведения.

Император несколько минут дулся, но, будучи слишком справедливым, чтобы сердиться на того, кто только что доказал ему еще раз свою преданность и благоразумие, выразил Коленкуру свою любовь и уважение, что делало честь им обоим. Полковник Вонсович, сидевший в этом же экипаже и бывшим свидетелем сценки, пересказывал мне ее потом с удовольствием.

От него мы узнали интересные подробности о прибытии императора в Дрезден. Саксонский король был единственным союзником, оставшимся верным, поэтому император хотел переговорить с ним о своих предполагаемых планах.

Прибыв к господину де Серра поздней ночью и не желая терять ни минуты, он приказал Вонсовичу отправиться во дворец и разбудить короля. Когда Вонсович явился во дворец с этим необычным поручением, стража и часовые спали, и он с большими затруднениями добрался до покоев короля, который, проснувшись, долго не мог поверить, что Наполеон, проезжая через его столицу, желает с ним увидеться. Поняв, в чем дело, король приказал себя одеть и отправился к министру в паланкине, так как королевские конюшни находились в предместье и экипажа пришлось бы ожидать слишком долго.

Утром распространился слух, что король куда-то исчез и неизвестно, что с ним случилось. Поднялся страшный переполох. Камергеры, пажи и скороходы разбежались по городу, разнося это странное известие, а когда все выяснилось, император уже ехал по дороге в Париж.

Вскоре после проезда Наполеона через Варшаву стали постепенно возвращаться те из наших солдат, которые были в силах вынести дорогу, причем одни из них были одеты в лохмотья, совсем не защищавшие от холода, а другие, более везучие, в женские шубы[45]45
  «Одетые самым ужасным образом в священнические и церковные ризы, с нахлобученными на голову дамскими бархатными шляпами, несчастные солдаты своими маскарадными костюмами служили ярким доказательством того, что слава великого завоевателя погибла». (Из воспоминаний графини Шуазёль-Гуфье об императоре Александре I и Наполеоне I.) – Прим. граф.


[Закрыть]. Прибыл также в открытых санях граф Артур Потоцкий, адъютант князя Понятовского, заболевший нервной лихорадкой.

Одним из последних прибыл князь Понятовский. Он ехал долго и с большим трудом, так как, сходя с лошади, вывихнул ногу и вынужден был совершить весь путь, лежа в карете и испытывая при малейшем движении невыносимые страдания.

Как только я узнала о прибытии князя, я бросилась к нему выразить ему свою преданность. Его осунувшееся от страданий лицо выражало скорее муки душевные, чем физические. Он горько сожалел о гибели на его глазах прекрасной армии и оплакивал героическую смерть многих храбрецов, принесенных в жертву необъяснимой неосторожности великого человека, которому он, несмотря ни на что, все же оставался верен.

Я заметила, что он не терял надежды, и это тем более меня удивило, что он принадлежал к меньшинству, которое, пожертвовав всем, в то же время не закрывало глаза на возможный исход борьбы. Он заявил, что его пребывание в Варшаве будет непродолжительно и, как только ему удастся собрать разрозненные остатки польской армии, он снова займется организацией войск.

– На Масленице, – прибавил он, – у нас будут австрийские офицеры, правда, не такие интересные, как французы, но все же отличные танцоры.

Это был намек на полк князя Шварценберга, на которого Наполеон рассчитывал, но, увы – это была последняя несбывшаяся мечта: через несколько дней, когда польская армия направилась к Кракову, австрийский генерал сдал Варшаву русским. Таким образом, измена стала очевидна.

Заметив возле кровати князя огромный фолиант, я, смеясь, спросила, не его ли это мемуары.

– О, у нас как раз было много свободного времени, чтобы писать мемуары, – сказал он. – Возьмите себе эту книгу на память – это моя добыча. Я нашел ее на большой дороге и, когда хотел развеяться, читал ее. Это путешествие на Восток, сберегите ее для ваших детей, со временем ценность ее сильно увеличится… Знаете, когда мы с оружием в руках проходили через Москву среди покинутых сокровищ, ни один из моих солдат не покинул армию…

Когда он говорил это, его глаза сверкали.

Я не могла отказать себе в удовольствии напомнить ему о нападении на батарею, взятие которой решило достопамятную победу при Можайске. Князь слушал меня со свойственной ему скромностью, не придавая никакого значения своим успехам; он думал, что выдающаяся храбрость, которой он обладал, свойственна всякому здоровому человеку, в существование же трусов он не верил совсем.

Спустя несколько дней после его возвращения, когда мы с живейшим интересом слушали его рассказы о походе, явился его адъютант и сообщил, что пришли солдаты и просят позволения передать ему, как своему начальнику, свои знамена.

Так как князь не мог ходить, он приказал вынести себя на двор. Мы также вышли и стали свидетелями сцены в высшей степени трогательной и в то же время величественной.

Когда Понятовский показался на крыльце, все эти храбрецы начали складывать свои знамена у его ног. В то время как другие думали только о спасении своей жизни, эти храбрые воины, ни на минуту не теряя из вида знамен, заботились о чести своего полка. Князь, грустно улыбаясь, заметил, что не хватает одного знамени.

– Оно здесь! Эй, разиня! – закричали все разом. – С древка сорвало ядром головку, и он стыдится показать его в таком искалеченном виде. Ну-ну, иди сюда, ведь ты же в этом не виноват!

Среди всеобщего хохота вперед выступил двадцатилетний юноша с рукой на перевязи и вытащил из кармана состоявшее из одних лохмотьев знамя. Со смущенным видом положив его рядом с другими, он извинился, что оно так изуродовано.

– Он еще молод, – говорили те, кто постарше, – он все время шел впереди!

И тут раздались крики:

– Да здравствует Польша! Да здравствует князь! Да здравствует отечество!

Князь был не в силах сдержать охватившего его волнения и украдкой вытирал слезы. Солдаты, думая, вероятно, что князь расстроен, стали уверять, чтобы его утешить, что скоро вернутся и пушки.

– Не тревожьтесь, – говорили они, – ведь пушки очень тяжелые и не могли ехать так быстро, как шли мы, но будьте спокойны, через несколько дней они будут здесь. Когда наши лошади пали или были съедены, мы впряглись сами и везли их… Поправляйтесь только, и вы увидите, как все будет хорошо!.. Мы еще поборемся. За вами мы пойдем хоть в ад!..

И опять крики, шапки полетели вверх, и – Боже! какие шапки! – сплошные лохмотья! И ни у кого ни теплой одежды, ни обуви! Лишь у некоторых ноги были обернуты кромками сукна, но все были веселы, бодры и, если нужно, хоть завтра готовы снова отправиться в поход.

Князь отдал им все имевшиеся при нем деньги, а во дворе для них был приготовлен импровизированный обед. Мы угостили солдат шампанским, и они с воодушевлением провозгласили тост за здоровье своего начальника. Вокруг толпились служащие князя и обычные гости, а солдаты всё удивлялись и недоумевали, за что их так чествуют: ведь они только исполнили свой долг.

Время тянулось медленно, и яркие, полные ужаса впечатления уступили место какому-то скорбному оцепенению. Будущее глядело на нас глазами, полными зловещей угрозы…

Великий бой, последний, решительный бой, бой не на жизнь, а на смерть! Вся Европа сплотилась против одного, и этот беспримерный бой должен был решить заодно и нашу судьбу… Увы! Теперь уже не на берегах Двины, а на берегах Рейна должна произойти эта колоссальная дуэль: судьба изменила герою, и под обломками его рухнувшего трона будем погребены и мы.

Между тем наша армия получила приказ отправиться к Кракову. В конце января князь Понятовский покинул Варшаву. Он совсем поправился и перед отъездом заехал ко мне проститься. Я заметила, что его прекрасное лицо затуманено грустью. Князя совсем не занимала мысль о том, что, быть может, ему не суждено вернуться; он был совершенно равнодушен к собственной участи, думая все время о судьбе Наполеона, предвидя, что Европа, созданная его победами, неминуемо рухнет.

Обняв князя в последний раз, я не могла удержаться от слез. Заметив это, он запретил мне сожалеть о нем, если ему суждено будет умереть славной смертью на поле брани. Разве это не счастье – не видеть страданий, которые обрушатся на нашу бедную родину?

Видя, что на меня не действуют его утешения, он, желая придать разговору другое направление, сказал, что я, вероятно, не совсем ясно себе представляю или недостаточно ценю все преимущество смерти до наступления старости…

Он велел привести моих детей, поцеловал их, попросив меня когда-нибудь рассказать им о нем, и уехал очень опечаленный. Увы, это было последнее прощание. Потом мы узнали, что, будучи уверен в том, что ему не суждено вернуться, он написал завещание, полное трогательного благородства. Он завещал, чтобы его коллекция оружия была разделена между его старыми товарищами, а деньги отданы отличившимся в битвах солдатам, «чтобы они, – писал он, – могли еще раз выпить за мое здоровье». Он обеспечил двух своих побочных детей, а также своего камердинера; сестре он предоставил право пользования всем своим состоянием, а мне завещал поместье Яблонну. Да будет навеки благословенна его память и кощунственные руки да не коснутся драгоценных воспоминаний, которые ее составляют!

Со своей стороны я исполнила долг, который налагало на меня завещание князя. В продолжение десяти лет я не пользовалась доходами с этого прекрасного поместья, а использовала их исключительно на его украшение. Надпись над входом в библиотеку или, вернее, музей выражает мою мысль: «Это убежище героя, украшенное моими стараниями, я завещаю его потомкам».

Смерть князя Понятовского (1813)

Князь Адам Чарторижский и Александр – Предложения русского императора Понятовскому – Князь Антон Радзивилл, уполномоченный прусского короля – Поведение Понятовского – Свидание Наполеона с Понятовским в Дрездене – Саксонский поход – Князь Сулковский – Домбровский – Граф Пак – Поляки на острове Эльба – Красинский – Похороны князя Понятовского

Вскоре мы убедились, что Австрия действует заодно с Россией. Князь Понятовский еще не достиг Кракова, как австрийский фельдмаршал уже уступил место русскому авангарду под командой генерала Чаплица, которому, как поляку, было поручено распространить прокламации своего государя, полные всевозможных уверений и соблазнительных обещаний. Узнав о великодушных намерениях императора Александра, министры Матусевич, Мостовский и Соболевский с графом Замойским во главе вступили с эмиссарами русского правительства в тайные переговоры, за которыми следил Биньон, вернувшийся из Вильны и получивший приказ отправиться вслед за князем Понятовским в Краков.

Обманутый в своих несбыточных надеждах, близкий друг и доверенное лицо Александра князь Адам Чарторижский не сомневался, что государь имеет великодушное намерение вернуть Польше ее первоначальную независимость, и считал своим долгом служить царю. Однако он не предвидел, что старая русская партия воздвигнет непреодолимые преграды всем попыткам к возрождению Польши.

Вот тогда и выступил на сцену Новосильцев, сыгравший позорную роль в истории нашей несчастной страны. Он сделал вид, что разделяет патриотические надежды Чарторижского и либеральные стремления Александра, и ему удалось втереться к ним в доверие, успокаивая в то же время русских вельмож относительно осуществления великодушных идей молодого государя и тайно пользуясь громадным состоянием князя Чарторижского для удовлетворения своей потребности в роскоши и разгуле. Появившись на политической арене благодаря интригам, он с тех пор стал оказывать на дела роковое влияние и был назначен членом временного правительства.

Так обстояли дела, когда князь Понятовский, расположившись со своим корпусом в Кракове, все еще ожидал приказаний Наполеона. Александр, считая момент вполне благоприятным для отделения Польши от Франции, сделал князю самые выгодные для Польши предложения, и тут Понятовский произнес слова, обнаружившие его полную благородства натуру: «Я не приму никаких предложений, как бы они ни были соблазнительны, если их надо купить ценой бесчестия».

Посланный уехал, ничего не добившись.

Но Пруссия пошла еще дальше. Князь Антон Радзивилл, муж принцессы Луизы Прусской, двоюродной сестры короля, прибыл в Краков с тайными поручениями, дав понять князю, что наступила минута, когда его стремление занять польский престол не удивило бы никого, тем более что королевская власть в Польше основана на выборном начале. Он доказывал, что судьба Польши тесно связана с подобным справедливым честолюбием и никогда история не бросила бы упрека доблестному полководцу, если бы он решил покинуть французские знамена, чтобы развернуть свои собственные.

Эта вкрадчивая речь сопровождалась самыми льстивыми похвалами. В своем ответе Понятовский заявил, что, желая оставаться достойным уважения, оказанного ему монархом, считает своим долгом дать вполне откровенный ответ. Он категорически отказывается от предложений, которые, говоря правду, его больше удивили, чем польстили. «Я поклялся, – добавил он, – что не отделю судьбы моей родины от судьбы Наполеона, который один протянул нам руку».

Затем князь Понятовский предложил князю Радзивиллу оставить Краков в двадцать четыре часа, предупредив, что даст знать обо всем случившемся Биньону.

После этого Наполеон стал оказывать Понятовскому особое доверие, и у него даже зародилось намерение посадить князя на польский престол, если только позволят обстоятельства. Увы, с этого надо было бы начинать! К несчастью, недоверие и презрение к людям вообще часто заставляли Наполеона составлять ложные представления об отдельных личностях. Я видела письмо, в котором дядя рассказывал о своей беседе с Наполеоном в Дрездене в то время, когда шли переговоры о мире, который можно было тогда заключить на подходящих условиях. Император пожелал узнать мнение князя об этом важном вопросе. Понятовский ответил не раздумывая, с чисто солдатской прямотой:

– Если ваше величество приказываете мне высказать мое мнение, то я думаю, что было бы благоразумно теперь заключить мир, чтобы потом начать войну при более благоприятных условиях.

– Может быть, вы и правы! – воскликнул Наполеон. – Но я буду продолжать войну, чтобы заключить потом более благоприятный мир! Будущее решит, кто из нас прав!

И, говоря это, он с такой силой дернул шнурок сонетки[46]46
  Красиво отделанный тттнур или лента, который служит звонком другую комнату.


[Закрыть], которой играл в продолжение всего разговора, что лакей моментально вбежал в комнату.

Тринадцатого апреля 1813 года польская армия получила приказ к выступлению. Она прошла Богемию и сосредоточилась в Циттау, в Саксонии. Спустя много лет, по дороге в Карлсбад, проезжая через эту прекрасную страну, я имела счастье убедиться, с какой любовью и почитанием относятся здесь к памяти князя Понятовского.

Лето 1813 года стало свидетелем последних чудес гения Наполеона. Солнце Аустерлица еще освещало битвы при Лютцене и Бауцене, но поражение при Лейпциге уже подало сигнал к падению колосса. Император встретился с князем Понятовским в Делице. Ознакомившись со всеми пунктами, откуда можно было ждать нападения неприятеля, он поручил полякам защиту самого важного из них. В продолжение всего 16 октября они удерживали позицию, хотя в их распоряжении было гораздо меньше сил, чем у неприятеля.

За дело при Делице Понятовский получил маршальский жезл. Девятнадцатого вечером его вызвали к императору.

– Князь, – обратился к нему Наполеон, – вы будете защищать южное предместье и прикрывать отступление.

– Государь, у меня осталось очень мало солдат, – ответил Понятовский, с трудом скрывая печаль: накануне у него погибли три четверти солдат.

– Ничего! Семь тысяч поляков под вашим начальством стоят целого корпуса.

– Государь, мы все готовы умереть.

Поляки проявили чудеса храбрости. Одна группа, избегая неприятеля, погибла от взрыва Лейпцигского моста. Их герой-полководец, не желая попасть в плен, бросился в Ольстер и, так как не умел плавать, а одна рука была на перевязи, исчез в волнах этой маленькой речушки, вздувшейся от осенних дождей.

«Бог мне поручил честь поляков, Богу я и отдаю ее», – были последние слова Понятовского, и они как нельзя лучше выражают величественную и простую историю всей его жизни.

В продолжение нескольких дней мы ничего не знали об этой страшной катастрофе, переполнившей чашу наших страданий. Русские, новые хозяева Варшавы, скрывали подробности боя, но мы скоро узнали эту ужасную новость, и она произвела на нас такое потрясающее впечатление, как будто под нами разверзлась земля. Страна находилась во власти неприятеля, армия была уничтожена, все средства исчерпаны. Скромное герцогство Варшавское, которое когда-то казалось недостаточной наградой нашим чаяниям и усилиям, стало теперь предметом вечных сожалений.

Наполеону было очень трудно найти замену князю Понятовскому, но он не хотел распускать остатки польской армии, рассчитывая при случае ими воспользоваться.

Его выбор пал на князя Сулковского, отличившегося еще в Египте, где он обратил на себя внимание

Наполеона и приобрел его расположение. Выбор оказался неудачным. Сулковский хотя и отличался храбростью, но не имел ни характера, ни способностей государственного человека. Утомленный долгой и неудачной кампанией, притом совсем нечестолюбивый, он думал только о том, как бы скорее вернуться к жене, которую обожал, совсем не старался поддерживать в солдатах боевой дух и, чувствуя себя не на высоте положения, в конце концов подал в отставку.

Командование армией поручили тогда Домбровскому, который когда-то организовал первые легионы в Италии. Он перешел Рейн у Майнца и остановился в Седане со своим весьма многочисленным отрядом. Генерал де Флао, адъютант императора, получил приказ догнать его для укомплектования кадров. С большим трудом удалось сформировать три полка кавалерии, командование которыми принял на себя граф Пак, а Домбровский, уже больной и старый, остался в Седане для реорганизации пехотного корпуса.

Храбрый граф Пак, вследствие тяжелого ранения при Краоне, должен был покинуть армию, а тем временем Винценты Красинский по декрету, подписанному 4 апреля 1814 года в Фонтенбло, добился поста генерал-аншефа польской армии.

Тщетно наши соотечественники ходатайствовали о милости – разрешить им следовать за Наполеоном в изгнание. Тронутый их преданностью в то время, когда всё кругом, казалось, было полно измены, Наполеон выбрал тридцать поляков, которые под начальством Жермановского отправились на Эльбу.

Беспристрастие есть печальный долг каждого пишущего мемуары, когда приходится обнаруживать рядом с деяниями, достойными похвалы, также человеческие ошибки и гнусности.

Вообще характер поляков представляет собой смесь крайностей: с одной стороны – патриотизм, благородство, необыкновенное бескорыстие, а с другой – бахвальство, самолюбие и безудержное тщеславие. Красинский отличался последними качествами: самолюбивый без благородства, лживый, льстивый низкопоклонник по натуре и склонностям, он не останавливался ни перед чем для достижения своих личных целей. Желая сойти за знатного вельможу, покровителя искусств, он заказал Верне картину, изображавшую битву при Сомосьерре, и имел смелость приказать художнику поместить на картине и свой собственный портрет, хотя всем было хорошо известно, что он не принимал участия в этой битве.

Быть может, современники и простили бы ему его недостатки, но после падения Наполеона он перешел на сторону Александра, сделавшись русским, как перед тем сделался французом. В дела, касавшиеся его родины, он внес такое «рвение», что заслужил от писателя Немцевича прозвище «доброволец низости». Судьба оказала ему милость, которая могла бы его реабилитировать во мнении сограждан, если бы он сумел ею воспользоваться, но непреодолимая склонность к интригам и желание возвыситься во что бы то ни стало увлекли его на путь, где он заслужил одно лишь презрение.

Император Александр поручил ему отвести в Польшу остатки нашей армии и перевезти из Лейпцига останки князя Понятовского. Исполнив это поручение, Красинский должен был удалиться, жить воспоминаниями и ожидать событий.

Говоря о перенесении дорогого праха, я должна мысленно сосредоточиться на этом моменте.

Как только показалась погребальная процессия с прахом князя, дорогу заполнили толпы народа, бежавшие навстречу тому, кого считали хранителем национальной славы. Представители духовенства вышли к городской заставе с большой пышностью и, приняв тело, перенесли его на погребальную колесницу, покрытую горностаевой мантией и украшенную регалиями и гербами. С перевернутыми прикладами за печальной колесницей в мрачном молчании следовали войска.

Вдруг, совершенно неожиданно, не спрашивая разрешения у начальников, солдаты бросились к лошадям, распрягли их и сами повезли гроб. Так шествие достигло храма Святого Креста, где солдаты передали дорогие останки на руки генералам, которые поставили прах в подземную часовню, откуда его должны были перевезти в Краков, в собор, где погребены наши короли и великие люди.

С этого дня каждое утро в храме собирались толпы народа и с благоговением слушали заупокойную обедню, совершавшуюся ежедневно у гроба покойного князя, и я не раз видела старых солдат, плакавших на ступеньках траурного катафалка.

Моя траурная карета следовала шагом за печальной процессией среди этой огромной толпы, горе которой я лучше, чем кто-либо другой, понимала и разделяла. Мои дети также присутствовали при этой печальной церемонии, и мне казалось, что я исполняю последний долг, запечатлевая в их юношеском воображении это скорбное зрелище, так как хотела, чтобы они никогда не забывали, какая слава окружает того, кто жил и умер так, как Понятовский.