Текст книги "Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820"

Астролог (1802)

Мадемуазель Дюшен, лектриса краковской кастелянши – Жизнь в замке – Шатобриан и Руссо – Карл XII – Волчин – Швед-астролог, предсказавший корону Станиславу Августу – Доброе старое время

В замке жила еще одна особа, замечательная по своему уму, образованию и изумительной памяти. Это была мадемуазель Дюшен, лектриса краковской кастелянши. Парижанка по происхождению, она раньше жила у госпожи де Тессе и вместе с тоном и манерами аристократического дома вынесла оттуда массу интереснейших рассказов[9]9
  Графиня де Тессе, хозяйка салона и мемуаристка, была другом госпожи де Сталь и Неккера. Ей приписывают знаменитые слова: «Если бы я была королем, то приказала бы мадам де Сталь все время говорить со мной».


[Закрыть]. Она принадлежала к числу тех исключительных людей, которые всё читают, всё знают, всё видят и никогда ничего не забывают. Ее так и звали – ходячей энциклопедией. Так как она была очень дружна с моей гувернанткой, то я часто встречалась с ней и ей обязана большей частью того, что знаю. Что же касается госпожи де Бассомпьер, воспитание которой было очень запущено, то она обязана Дюшен еще больше, чем я. Мадемуазель Дюшен была предана семейству Бассомпьеров всем сердцем: их привычки, язык и даже недостатки напоминали ей ее родину.

Воспитываясь среди этих француженок, я инстинктивно усвоила дух их языка и всецело отдалась их литературе. Я страстно любила их беседы – то веселые и остроумные, то серьезные и поучительные, но всегда живые и интересные, даже когда разговор касался важных вопросов, среди которых политика занимала не последнее место. Это были французы старого времени, которые обо всем умели говорить шутя и старались делать жизнь, насколько возможно, легкой и приятной.

Мы вели жизнь совершенно независимую друг от друга и встречались только по утрам. Каждый занимался, чем хотел: одни работали, другие развлекались. Снисходительность кастелянши простиралась до того, что никто, даже близкие, не обязаны были слушать мессу, которая служилась в замке каждое утро. В три часа раздавался колокол к обеду, и тогда все собирались. По вечерам, от 7 до 9 часов, если только это было не летом, проводили время за чтением в гостиной, где всем разрешалось присутствовать при условии сохранения тишины. Лектриса была занята только в продолжение этих двух часов, которые посвящались чтению журналов и литературных новинок. Если не было ничего нового, то перечитывали классиков. Здесь я познакомилась с Шатобрианом, в произведениях которого новый дух соединялся с классическими традициями. В это время только вышел в свет «Гений христианства».

На мой взгляд, к сожалению, совершенно немыслимо согласовать две вещи – мораль и воображение. Я предупреждаю об этом матерей, которые вздумали бы дать своим дочерям эту религиозную поэзию. Автор вставил сюда между прочим отрывок из «Новой Элоизы», в котором рассказывается, как Юлия жалуется на сердечную пустоту после того, как были изжиты все ее душевные силы. Я никогда не забуду впечатления, которое на меня произвела звучная проза Руссо. Я похитила книгу, чтобы перечитать еще раз этот отрывок, который и опечалил меня, и заставил задуматься. Теперь я понимаю, что Шатобриан имел в виду совсем другое: он хотел, чтобы эта неясная потребность любви была обращена на Бога, но, повторяю, для пятнадцатилетних девочек этот отрывок опасен, так как может произвести на них впечатление совсем обратное тому, на которое рассчитывал автор.

По окончании чтения двери открывались и начинались разговоры. Старики рассказывали, молодежь внимательно слушала. Краковская кастелянша – старшая дочь Понятовского, друга и сподвижника короля Карла XII, – часто рассказывала интересные подробности об этом шведском короле, слышанные ею от своего отца. Вряд ли кого другого судьба одарила такой необычайной способностью к геройским поступкам, как короля Карла XII. Соединяя в себе железное тело и пылкую душу, он ни перед чем не останавливался, ничему не удивлялся, не верил в препятствия и считал человеческие потребности детской блажью, а в физической слабости видел лишь признак трусости.

Однажды во время похода не хватало съестных припасов. Король, всегда ехавший впереди армии, спрыгнул вдруг с лошади, вырвал пучок травы и принялся его жевать. «Я пытаюсь завоевать мир, – сказал он своему сподвижнику, с удивлением смотревшему на него. – Добейся я того, чтобы мои солдаты довольствовались такой же пищей, то я если и не превзойду, то по крайней мере буду подобен Александру или Цезарю».

Единственное, чего он боялся больше всего на свете, – это могущества красоты. Красивая женщина могла превратить его в труса и заставить обратиться в бегство. «Сколько героев, – говорил он, – не устояли перед очарованием красивого личика. Александр Великий, которого я ставлю выше всех, сжег целый город в угоду какой-то сумасбродной куртизанке. Я хотел бы, чтобы судьба уберегла меня от такого искушения и чтобы история не бросила мне упрека в подобной слабости».

Однажды ему доложили, что его желает видеть молодая девушка, которая умоляет оказать покровительство ее слепому восьмидесятилетнему отцу, обиженному солдатами. Первым порывом короля, чрезвычайно строго относившегося ко всему, что касалось военной дисциплины, было вскочить, бежать к девушке и лично выслушать ее жалобу, но вдруг он остановился и спросил: «А она красива?» И когда ему ответили, что она очень молода и необыкновенно красива, он приказал передать ей, чтобы она закрыла лицо вуалью, в противном случае он не будет ее слушать.

Как я сожалею, что мне уже тогда не пришла в голову мысль записывать все, что я слышала. Теперь, когда я пробую вспомнить, мне представляются лишь отдельные факты, а тогда это была история целой жизни, повесть о событиях необычайно интересных, рассказанная чрезвычайно точно и живо. Кастелянша, которая заставила нас своими рассказами соприкоснуться с давно минувшими временами, сама была очевидицей всех этих событий, и ее воспоминания дышали такой наивной простотой, правдивостью и благородным прямодушием, что не оставляли ни малейшего сомнения в достоверности и точности излагаемых событий.

В те времена, о которых идет речь, то есть во времена Карла XII, еще практиковали астрологи. Вот рассказ об одном шведском астрологе, который я услышала, сидя у ног матери, дрожа от страха и затаив дыхание. Было то ребячество или суеверие – не важно, но я теперь могу откровенно, не краснея, сознаться, в том, что в этом ощущении страха было какое-то своеобразное наслаждение. Быть может, на чувствительного читателя этот рассказ произведет некоторое впечатление, тем более что, повторяю, в нем нет ничего вымышленного.

По смерти Карла XII [Станислав] Понятовский, искренне преданный королю, вернулся в Польшу, где вскорости женился на княжне Констанции Чарторижской и поселился в своем поместье – Волчине. Занимая самую почетную должность в крае – краковского кастеляна, – унаследованную после его зятем [гетманом Браницким], он жил, уважаемый соседями и обожаемый своей семьей, отдыхал от бурной жизни и благородных трудов, которым посвятил лучшие годы своей жизни.

У него было уже четверо детей, и как раз в тот момент, когда произошел странный случай, о котором я хочу рассказать, ожидалось рождение пятого. Разумеется, в замке царило весьма понятное волнение; детей удалили, и они беззаботно играли на дворе в снежки, а отец, охваченный тревогой, совершенно машинально вперил взор в клубы дыма, который выпускал из своего восточного чубука.

Вдруг внезапный шум вывел Понятовского из задумчивости. В комнату вбежали дети, ведя с собой какого-то иностранца, который, как оказалось, выразил желание видеть хозяина дома. Необыкновенная приветливость вместе с изысканной вежливостью были отличительными качествами краковского кастеляна, и эти качества унаследовали от него все его дети, в особенности король Станислав. При виде иностранца беспокойство уступило место любопытству. Странное одеяние и вполне приличные манеры незнакомца невольно возбудили внимание кастеляна. Он пригласил его в гостиную и предложил перекусить.

Когда слуги удалились, незнакомец рассказал следующее. Швед по рождению и астролог по профессии, он путешествует в интересах своей науки, а теперь направляется к великому раввину в Козениц – маленькое местечко недалеко от Волчина.

Не веря в каббалистику, Понятовский не мог удержаться от улыбки.

– Я вижу, что вы с недоверием относитесь к священнейшей и прекраснейшей из способностей человека – читать по звездам, – заметил астролог. – Чтобы рассеять ваше недоверие и в благодарность за милостивый прием, который я нашел под вашей кровлей, я предскажу судьбу всех ваших детей.

Тотчас же его окружили белокурые и темноволосые головки. Расспросив подробно о дне и часе рождения каждого ребенка, астролог предсказал девочкам блестящие партии, а мальчикам – военную славу, почести и богатство.

Вдруг тишину прорезал крик новорожденного, которого акушерка внесла к отцу. Все окружили его. Астролог бросил быстрый взгляд на ребенка и в порыве необычайного экстаза с силой воскликнул:

– Привет тебе, король Польши! Я приветствую тебя сейчас, но от тебя еще скрыты и твое высокое назначение, и несчастья, ожидающие тебя!

Как ни был предубежден кастелян против всяких предсказаний, тем не менее, как признавался он потом своей дочери, при последних словах астролога его охватил смертельный страх.

Король Станислав никогда не говорил об этом предсказании, но его старшие братья и сестры вспоминали об этом случае не раз, и каждый рассказывал его по-своему[10]10
  Рюльер [поэт, писатель, историк, член Французской академии] сообщает другую версию. По его словам, предсказание было сделано «своим» человеком, авантюристом-итальянцем по имени Форника, полуастрологом, полуалхимиком, жившем в замке в качестве хирурга. – Прим. граф.


[Закрыть].

Как завидна эта способность простодушно признаваться, не боясь насмешек, в том, что на свете существуют необъяснимые вещи, а тем более такие, которых нельзя отрицать.

Да здравствует доброе старое время, когда верили всему! Сначала верили в Провидение, и это очень упрощало жизнь, затем в рай, который дает утешение в скорби, твердо верили в добродетель и в возможность воздержания от дурных наклонностей. Ведь самые остроумные писатели и прекрасные романисты тогда еще не доказывали, что подобное воздержание по меньшей мере тщетно, так как страсть оправдывает всякое заблуждение. Верили также в чудеса, в бескорыстную любовь, в самоотверженную дружбу и даже в благодарность…

Кроме верований в «серьезные», если можно так выразиться, предметы существовали еще верования, за которые потом мы сами себя упрекали и в которых приходилось исповедоваться священнику. Сюда относились верования в любовные чары, гадания, предчувствия, предсказания, привидения. Эти верования рождали поэтов, мечтателей, сектантов, героев и сумасшедших!

А теперь такое обилие благоразумных голов и глубоких, положительных умов, которые не хотят ни во что верить, а если и верят, то только в повышения и понижения на бирже… И Бог знает, покоятся ли эти повышения и понижения на более надежной основе и не приходится ли часто обманываться в своих ожиданиях!

Брак с графом Александром Потоцким (1802)

Планы о замужестве – Прибытие графа Потоцкого в Белосток – Граф Станислав Потоцкий – Граф Тышкевич и генерал Беннигсен – Смерть Павла I – Мое воспитание и характер – Госпожа Соболевская

Я была единственной дочерью и наследницей двух больших состояний, носила громкое имя, обладала приятной наружностью, получила прекрасное образование, одним словом, представляла собой то, что принято называть прекрасной партией. Четырнадцати лет я должна была выйти замуж за князя Станислава Понятовского, брата моей матери, но ему было уже за пятьдесят. Это был длинный, сухой и суровый человек; я и слышать о нем не хотела, несмотря на все драгоценности и прочие прелести свадебной корзины.

Под влиянием прочитанных великих поэтов мой ум и сердце были переполнены какой-то детской восторженностью. Я мечтала о героях Расина или рыцарях вроде Танкреда, о глубокой страсти, о внезапной симпатии, о великих и благородных подвигах… И я ждала! Но когда увидела, что время проходит и не являются ни Британик, ни Гонзальво Кордуанский и даже вряд ли явится Грандиссон, то решила сойти с облаков на землю, с грустью думая, что, вероятнее всего, придется, как и всем, выйти замуж из приличия и по расчету.

Самые разнообразные партии были предложены моим родителям, но одни не нравились им, так как не были достаточно блестящи, а другие казались невозможными мне по своей непривлекательности. Наконец мне сделал предложение граф Александр Потоцкий, и, так как он считался одной из лучших партий в Польше, его предложение было принято без колебаний. Наши родители все устроили при помощи писем, так что по прибытии в Белосток Потоцкий уже знал, что не встретит отказа.

И вот в апрельский вечер в парадный двор замка въехала карета графа. У меня был насморк, поэтому мне не позволили спуститься. Я как сейчас вижу все это из комнаты. Звуки почтового рожка привлекли мое внимание, я подбежала к окну и увидела молодого человека, который, с ловкостью выскочив из дорожной коляски, быстро поднимался по ступенькам подъезда. Я тотчас же поняла, что это мой жених. Ощущение, которое я тогда испытала, было очень похоже на страх. О, чего бы я не отдала, только бы отложить на завтра наше первое свидание! Но меня ни о чем не спрашивали, и спустя несколько минут ко мне вошла мать под руку с графом Потоцким.

Он только что вернулся из далекого путешествия, и это была очень благодарная тема для первого знакомства. Он рассказал нам много интересного о Лондоне, о Париже… Он видел великого Наполеона, но говорил о нем без увлечения и восторга и, казалось, совсем не был ослеплен его славой.

Подали чай. Мы молча рассматривали друг друга; граф видел меня еще девочкой, когда бывал у моей матери, и я помнила, как он с высокомерием франта не обращал на меня никакого внимания. А теперь мы встретились в том счастливом возрасте, когда время, закончив свое творение, казалось, остановилось, чтобы полюбоваться им. Мы украдкой смотрели друг на друга с удивлением и удовольствием. Судя по всему, жребий, выпавший на нашу долю, был счастливее, чем мы могли ожидать…

Прошло три недели, и нам казалось, что мы отлично узнали друг друга и вполне подходим, хотя наши характеры и вкусы, в сущности, не имели ничего общего.

Граф Станислав Потоцкий, мой будущий свекор, приехал к нам на свадьбу. Это был один из замечательнейших представителей эпохи, столь обильной людьми, выдающимися по уму и сердцу. Вместе со своим братом Игнатием он чрезвычайно много потрудился над Конституцией 3 мая, и обоим пришлось искупить свой благородный порыв за свободу и независимость родины суровым одиночным заключением: одному – в России, другому – в Австрии, в Шпильберге.

Природа щедро одарила обоих братьев. При необычайно привлекательной наружности они обладали высоким умом, обширным образованием и изумительной памятью. Будучи вполне светскими людьми, они тем не менее всё знали и всё успевали. Кроме того, граф Станислав обладал такими солидными познаниями в искусстве, какие вообще редко встречаются у дилетантов. Неоднократные посещения Италии способствовали развитию у него благородной любви к прекрасному, любви, составлявшей, если можно так выразиться, его шестое чувство.

Всегда любезный и великодушный, он никогда и никому не отказывал в советах, но его любезность и вежливость составляли резкий контраст с живостью и раздражительностью характера. При малейшем противоречии он выходил из себя и начинал сердиться, как ребенок, но так же легко успокаивался. Особенно интересно было наблюдать за ним во время игры в карты. Тогда этот государственный человек, известный при всех европейских дворах, вельможа с тонким вкусом и изящными манерами, доходил до такой степени раздражения, что бросал карты в лицо своему партнеру, причем играл всегда по маленькой и никогда не позволял платить проигрыш. «Если бы я играл даже в удары палками, – кричал он, забавно сердясь, – то и тогда бы хотел быть в выигрыше!»

Я остановилась на этих подробностях, так как мне доставляет большое удовольствие говорить о моем свекре, которого я очень любила и которым гордилась. Это ему я обязана своими познаниями в архитектуре, да и ему самому доставляло большое удовольствие развивать во мне любовь к искусствам, заложенную еще матерью и приносившую мне столько наслаждения в жизни.

Но вернемся к свадьбе. Она произошла в Вильно, где в это время находился мой отец, но ввиду обострения у него подагры обряд венчания был совершен на дому. Спустя несколько дней после свадьбы мой свекор, скучая от вынужденного безделья и торопясь к своим обычным занятиям, уехал в Варшаву, где нас ожидала моя свекровь, и увез нас с собой.

Я простилась с отцом, полная тяжелого предчувствия, что более его не увижу. Упорство, с каким он отказывался от лечения минеральными водами, стоило ему жизни. Он сделался мрачным и угнетенным, из деревни выезжал лишь в случае, если того требовало его здоровье или дела в городе, где соприкосновение с русскими властями оставалось для него в высшей степени неприятным. Во избежание этого он, ссылаясь на свои болезни, никуда не выходил и даже избегал делать обычные визиты.

Генерал Беннигсен, занимавший тогда пост губернатора в Вильно, относился к моему отцу с большим уважением и нередко навещал его. Однажды генерал до того увлекся, что стал рассказывать подробности знаменитого заговора, благодаря которому император Александр занял престол. Он упомянул даже об участии, которое сам принимал в этом убийстве. Насколько мне помнится, он с восхищением говорил о чести, выпавшей на долю того, кто первый поднял руку на несчастного государя, защищавшего свою жизнь с мужеством, которого от него совсем не ожидали. На лице Беннигсена не было заметно ни малейшего смущения, когда он, по-видимому, считая себя новым Брутом, описывал ужасную сцену – сцену долгой борьбы одного человека с пятью убийцами.

Безумные, часто доходившие до жестокости выходки Павла создали почву для всеобщего недовольства им, а когда увидели, что ждать отречения от престола не приходится, придворные решили лишить его жизни. При всем том нельзя было без содрогания слушать человека, который хвастался тем, что принимал активное участие в этом ужасном убийстве.

Мы покинули Вильно все вместе. Моя мать пожелала остаться в Белостоке, дабы не отвлекать меня от исполнения обязанностей, налагаемых на меня моим новым положением. Я была очень опечалена разлукой с матерью. До сих пор мы ни разу не расставались. Она была всецело занята моим воспитанием, присутствовала при моих уроках, а по некоторым предметам сама занималась со мной. Если дело не касалось искусств и поэзии, то я была довольно ленива; что же касается рисования, то я могла проводить за ним целые дни. В тринадцать лет я уже прочла «Илиаду» и буквально бредила ею. Мою мать беспокоило то, что другую, менее рассудительную мать привело бы в восхищение, но она была серьезна и сдержанна, обладала умом точным и твердым, любила знания и охотно предавалась размышлениям.

Трудно представить, какой резкий контраст существовал между нашими характерами.

Мой собственный опыт говорил мне, что воспитание может, в сущности, только смягчить врожденные качества, но не изменить их. Моя мать совершенно удалила из моего воспитания шумную веселость, любовь к светской жизни, нарядам и украшениям. Я скрывала от нее всякие пустяки, но не умела ни притворяться, ни прятать своих чувств и благодаря прямоте характера не раз попадалась из-за разных проделок. Я росла совершенно одна, в свободное от занятий время могла общаться только со старыми друзьями, но тем не менее хорошее расположение духа не покидало меня. Передо мной были только хорошие примеры, я читала книги только серьезные, при мне говорилось всегда о вещах вполне благопристойных, но при всем том я всегда угадывала то, что от меня старались скрыть. Очень может быть, не будь за мной такого тщательного наблюдения, все заботы обо мне принесли бы мало пользы, но точно знаю, что лучше всего я усвоила то, чему меня меньше всего учили.

Я нежно любила свою мать. Я чувствовала, что многим ей обязана; за ее высокую добродетель и благородный характер я питала к ней глубокое уважение, но это чувство было как бы сковано чем-то похожим на страх, и в наших отношениях проскальзывала какая-то натянутость. Она, видимо, ждала от меня откровенности и доверия. Порой я сама чувствовала потребность излить ей душу, но стоило мне только выразить мнение, противное ее взглядам, она тотчас же принимала суровый вид, и признание, уже готовое вырваться из глубины сердца, замирало у меня на устах.

Тем не менее я чувствовала потребность в любви если не более нежной, то по крайней мере более доверчивой. Между молодыми особами, с которыми мне приходилось встречаться, была госпожа Соболевская, всего несколькими годами старше меня. Она очень нравилась мне необычайной прелестью личика и мягкостью манер. При том в ней было столько скромности и кротости, что она неудержимо привлекала к себе все сердца, и только ей самой это казалось странным. Когда строгая сдержанность покидала ее, она делалась совершенно очаровательной, и я не знала женщины более любезной и милой. Во всех ее поступках светилась душа возвышенная и чистая.

Сначала я ее любила чисто инстинктивно, затем, когда научилась размышлять, стала ее любить потому, что это было прекрасное существо. Я всегда буду ее любить, потому что эта любовь стала привычкой и потребностью моей жизни. Никогда у меня не было от нее тайной мысли или поступка, она знала меня такой, какой я была на самом деле. Я несла ей свои печали, надежды, радости и огорчения и всегда находила снисходительную любовь, испытанную дружбу и отношение самое милое и сердечное.

Моя мать с удовольствием смотрела на возникшую между нами близость. Это был единственный человек, которого она мне позволяла любить.