Текст книги "Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820"

Празднества

Праздник в Нейи у принцессы Боргезе – Замок Шенбрунн – Волнение Марии Луизы – Бал у австрийского посланника

Принцесса Полина первой устроила праздник в честь новобрачных.

Был май. Нейи, где она жила, казалось, покрылся ковром из цветов, чтобы достойным образом принять всю эту блестящую толпу, собравшуюся для торжеств со всех концов земного шара.

Экипажи должны были останавливаться перед зрительной залой, устроенной как бы по мановению волшебного жезла. Легкие воздушные галереи, ступеньки из газона, украшенные цветочными гирляндами с порхающими по ним хорошенькими женщинами, звездное небо – вся эта фантастическая картина своей поэтичностью заставляла вспоминать сады Армиды.

Молодая императрица, вообще никогда ничем не восторгавшаяся, войдя в зал, где ее ждали собравшиеся, не могла удержаться от легкого восклицания, а император нежно поблагодарил сестру и выразил свое восхищение и удовольствие. Лучшие артисты Французского театра сыграли пьесу, которую никто не слушал, а знаменитейшие танцовщики исполнили балет, который никто не смотрел: казалось, нужны были золотые арфы и небесная музыка, чтобы обратить на себя внимание столь блестящего общества!

По окончании спектакля Полина взяла под руку свою невестку, и весь императорский кортеж в сопровождении приглашенных направился к бальной зале через парк, освещенный тысячами лампионов, скрытых в изгороди из цветов, аромат которых наполнял воздух.

Рассыпанные по всему парку оркестры, изображая горное эхо, один за другим исполняли прелестные пьесы, и их чудные мелодии производили необычайный эффект.

Пока мы шли по парку, восхитительные зрелища сменялись одно за другим. Перед нами открывался то изящный храм, где Амур, застигнутый грациями, пробуждался от сна, то суровое убежище отшельника, где вернувшиеся из Палестины пилигримы просили приюта. Отшельник открывал маленькую решетчатую дверцу сельской часовни, и начиналось пение.

Все самые талантливые артисты принимали участие в этом празднестве: роли граций исполнялись оперными артистками, а пилигримов – учениками консерватории. И пение, и танцы восхваляли добродетели государыни и выражали радость по поводу ее приезда. Амур поднес ей венок из роз, похищенный у граций, а трубадуры исполнили романсы, полные всевозможных пожеланий и похвал.

Незаметно дорожка сузилась, в густом кустарнике наступила темнота, чарующие мелодии замерли, и волшебница, создавшая все эти чудеса, сильно раздосадованная, заявила, что заблудилась и принуждена вести нас узкими тропинками.

Мы прошли через висячий мост, под которым вода падала каскадом и была так освещена, что казалась огненной. Среди общего молчания слышен был только голос императора, который, поверив в то, что сестра заблудилась, начал жаловаться на темноту. Вдруг, свернув с узкой тропинки, мы совершенно неожиданно очутились на лужайке, залитой таким ярким светом, что, казалось, он исходит от солнца. В конце лужайки возвышался Шенбруннский замок с его обширным двором, фонтанами и портиками: здесь все было полно кипучей жизнью и движением – мчавшиеся экипажи, толпы гуляющих, скромные молочницы в традиционных чепчиках, торопливо снующие лакеи в придворных ливреях, группы тирольцев, которые, танцуя свой национальный вальс, распевали песенки под звуки рожков.

Обширный замок был воспроизведен с таким необычайным искусством, а эффекты света и тени расположены так умело, что всё это невольно вводило в заблуждение, производило впечатление чего-то чарующего, волшебного и если кто, как я, хорошо знал Шенбрунн, он без колебания мог вообразить себя стоящим перед императорской резиденцией.

Потом придворные уверяли, что при виде своего родного замка императрица залилась слезами. Было бы так естественно, если бы воспоминания детства вызвали у нее слезы, но на самом деле ничего подобного не произошло, и я утверждаю, что если даже она и была растрогана, то это чувство улетучилось так быстро, что я не заметила ни малейших следов волнения на холодном и неподвижном лице; что же касается императора, то он несколько раз благодарил сестру за ее заботы о празднике, самом удачном из всех, которые были даны в честь Марии Луизы.

Князь Шварценберг, австрийский посланник, согласился уступить первенство только невестке молодой императрицы и вслед за праздником в Нейи дал бал, закончившийся ужасной катастрофой и сделавшийся поэтому историческим.

Помещение посольства было недостаточно вместительно для двух тысяч приглашенных, и поэтому среди сада построили огромную бальную залу, сообщавшуюся с главными апартаментами изящной галереей. И зала, и галерея были построены из досок и покрыты просмоленным холстом, а внутри красиво задрапированы розовым атласом и серебряным газом.

В тот момент, когда начался пожар, я была в галерее, и весьма возможно, что своим спасением обязана случаю, который вначале меня очень рассердил.

На мне было тюлевое гладкое платье, украшенное на подоле букетом белой сирени, соединявшимся с поясом цепью скрепленных между собой бриллиантовых лир. Во время танцев эта цепь расстегивалась, и поэтому графиня Бриньоль, сопровождавшая меня на бал, зная, что я должна сейчас вальсировать с вице-королем, увела меня в галерею, чтобы помочь снять злополучную цепь. В то время как она любезно помогала мне снять цепь, я одной из первых заметила легкий дымок от загоревшейся кисейной драпировки над зажженным канделябром и поспешила указать на грозившую опасность окружавшим меня молодым людям.

Один из них вскочил на скамейку и, желая предупредить несчастье, сильно рванул драпировку, которая, быстро опустившись на люстру, вспыхнула, и пламя тотчас же перекинулось на просмоленный холст, заменявший потолок. К счастью, госпожа де Бриньоль не растерялась и, схватив меня за руку, кинулась через залы вниз по лестнице и перевела дух только тогда, когда, пробежав через улицу, достигла дома госпожи Реньо, находившегося против посольства. Обессилев, она упала в кресло и молча указала мне на балкон, чтобы я посмотрела, что происходит напротив. Я совсем не понимала причины ее внезапного страха и охотно продолжала бы танцевать: настолько мне казалось невозможным какое бы то ни было серьезное несчастье там, где находился император.

Вскоре клубы дыма заволокли бальную залу и галерею, которую мы только что покинули. Музыки уже не было слышно, торжество праздника внезапно сменилось ужасным хаосом криков и стонов. Ветер доносил до нас отдельные слова и вопли отчаяния – все кричали, звали, искали друг друга, желая убедиться в том, что близкие спаслись, избежав опасности.

В числе прочих жертв оказалась княгиня Шварценберг, невестка посланника, которая, не видя около себя дочери, бросилась в пламя и была придавлена обрушившейся на нее люстрой, а в это время – увы – ее дочь, избежав опасности, кричала и звала ее.

Княгиню фон дер Лейен постигла та же участь, но она прожила еще несколько дней. Ее дочь была обручена с каким-то германским князем, и княгиня имела мужество потребовать, чтобы брак совершили у ее печального ложа[35]35
  Дочь княгини Софии-Терезы фон Шёнборн Мария-Амалия фон дер Лейен вышла замуж за графа Пьера Клода Луи Таше де ля Пажери (1787–1863), племянника Жозефины.


[Закрыть].

Погибло много людей, имен которых никто не знал, так как большинство из них были иностранцами или провинциалами, заплатившими жизнью за минутное удовольствие. Мошенники же, воспользовавшись всеобщим замешательством, перелезли через стену, отделявшую сад от улицы, и спокойно срывали с женщин их драгоценности.

Через несколько минут после начала пожара гостиная госпожи Реньо де Сен-Жан д’Анжели наполнилась ранеными. Странный и в то же время страшный вид имели эти стонущие дамы в цветах и бальных платьях. Большую часть ночи мы провели, утешая раненых и ухаживая за ними, как умели. На рассвете мы собрались домой, но оказалось, что наши слуги и экипажи исчезли, и те, кто мог ходить, вынуждены были отправиться пешком в бальных туалетах и атласных туфлях. Так как было раннее утро, улицы были полны огородниками с тележками; они, вероятно, приняли нас за сумасшедших и осыпали грубыми насмешками.

Как ни легкомысленны парижане, катастрофа произвела на них сильное и глубокое впечатление, дав повод для многочисленных пересудов. Многие приписывали пожар политическим козням. Последние, особенно усердные приближенные, уговаривали императора удалиться, пока толпа не запрудила все выходы, стараясь при этом заронить в нем гнусные подозрения, но Наполеон, всегда спокойный в опасности, не обратил никакого внимания на эти пошлые инсинуации. Проводив императрицу до экипажа, он вернулся в посольство и сказал князю Шварценбергу, что пришел помогать тушить пожар.

Эти слова произвели громадный эффект. Австрийцы, полные восхищения и признательности, во главе со своим послом окружили императора, и эта живая стена сердец, прежде настроенных враждебно, представляла собой в тот момент не менее крепкий и падежный оплот, чем отряд его Старой гвардии.

Салоны

У Денона – Нога мумии – Салон виконтессы де Лаваль – Обед у Талейрана – Герцог де Лаваль – Петрарка и Лаура – Даву в Савинъи – Куропатки маршала – Граф де Ф. – Завтрак у госпожи де Суза – Лабедуайер – Герцогиня Курляндская – Талейран и его сераль

Однажды пустившись в свет, я была всецело поглощена светскими удовольствиями и лишь по утрам находила иногда свободную минуту, чтобы посетить музеи и ателье художников. В это время я познакомилась с господином Деноном, который обладал большим вкусом, был всегда очаровательно весел и необычайно услужлив. Он вызвался сопровождать меня в Лувр, где в то время находились захваченные французами в Италии знаменитые художественные произведения.

Спустя несколько дней любезный директор пригласил меня к себе завтракать, чтобы показать свой собственный музей, состоявший из массы драгоценных вещей, собранных им в разных странах, и в особенности в Египте. Он обратил мое внимание на маленькую, хорошо сохранившуюся ножку мумии – такую изящную, грациозную, что невольно являлась соблазнительная мысль похитить ее и сделать из нее пресс-папье.

– Посмотрите, – сказал господин Денон, – вот чудо-то! А знаете, судя по всему, она принадлежала кому-нибудь, происходившему по прямой линии от фараонов.

– Кто знает? – ответила я. – Возможно, это ножка одной из жен Сезостриса.

– Пусть будет жены Сезостриса, – согласился он, – но в таком случае это была его самая любимая жена, которую он оплакивал всю жизнь.

Тетка познакомила меня со своими друзьями, которые почти все жили в Сен-Жерменском предместье и, следовательно, принадлежали к оппозиции. Там всё порицали, много вздыхали о прошлом и почти совсем не веселились. Это общество мне не особенно понравилось. Единственным приятным домом, куда меня ввела тетка, был салон виконтессы де Лаваль. Эта умная женщина умела во всем находить только хорошие стороны. Она гордилась, если можно так выразиться, своей бедностью, никогда не завидуя тем, кто, наоборот, разбогател: надо же утешаться хотя бы богатством, если ты не принадлежишь к роду Монморанси. И это было все!

В маленьком салоне виконтессы собиралось избранное общество, молодежь всех партий стремилась быть сюда принятой, так как бывать здесь считалось признаком хорошего вкуса. Прислуга состояла из лакея и негритянки, готовившей чай и представлявшей собой нечто среднее между служанкой и доверенным лицом.

На этих чрезвычайно скромных собраниях мне посчастливилось увидеть всех, кто был тогда популярен в Париже. Талейран и герцогиня Курляндская принадлежали к числу наиболее частых посетителей виконтессы, но госпожа Талейран не бывала у нее – и здесь виконтесса оставалась верна себе. Беседы на этих собраниях велись вполне непринужденно, так как политика и партийный дух были отсюда совершенно изгнаны. Госпожа де Лаваль с необычайной ловкостью начинала какой-нибудь интересный разговор, а когда видела, что беседа принимает оживленный характер, спокойно погружалась в свое вязанье из толстой шерсти, и только особенно интересная тема заставляла ее принять участие в беседе. В таких случаях все молчали, а она говорила, и так красиво, остроумно и оригинально, что все слушали как зачарованные.

Когда-то она славилась необыкновенной красотой, но и теперь еще ее кроткие черные глаза сохранили удивительный блеск. Мне рассказывали, что ее старый деверь герцог де Лаваль, известный своими глуповатыми выходками, желая выразить свое восхищение бархатными глазами виконтессы, как-то воскликнул: «Надо признаться, сестрица, что ваши глаза напоминают цвет бархатных панталон».

Я знала этого бедного герцога, когда он был уже совсем дряхл. Его глупости заставляли меня умирать от смеха. Я даже хотела составить из них сборник, потому что они были действительно необыкновенными, но, к несчастью или, скорее, к счастью, глупости скоро забываются.

Тем не менее один из анекдотов о нем я все-таки расскажу.

Это произошло на обеде у Талейрана. Мы долго ждали герцога де Лаваля и наконец сели за стол. Когда герцог появился, хозяин, гораздо более вежливый, чем его жена, рассыпался в извинениях.

Надо заметить, что в то время герцог был одержим манией покупать старинные портреты и, как он простодушно объяснил, запоздал, присутствуя на аукционе картин.

– Держу пари, что вы опять купили какую-нибудь мазню, – сказал Талейран.

– О! – со значительным видом воскликнул герцог. – Вы бы с удовольствием украсили свою библиотеку этой «мазней»: это портреты двух знаменитых людей.

– Ба! – с презрительной миной произнес Талейран. – Чьи же это портреты?

– Подождите, – ответил бедный любитель искусства, с видимым замешательством принимаясь за суп, чтобы собраться с мыслями. – Женщину зовут так же, как и госпожу Реньо де Сен-Жан-д’Анжели – Лаурой, а вот имя мужчины я всегда забываю, что-то вроде Патрака.

Все молчали, но это было то коварное молчание, за которым обыкновенно следует взрыв безумного смеха.

Тогда хозяин, не стесняясь присутствующих, которых обвел спокойным, но в то же время насмешливым взглядом, заметил герцогу поучительным тоном:

– Запомните раз и навсегда имена ваших знаменитостей. Вы, вероятно, хотели сказать Лаура и Плутарх.

– Ну да, конечно! Этот негодник Плутарх – я всегда забываю его имя. На аукционе его, кажется, называли Петраркой, но это, вероятно, невежды, которые, как и я, не знали настоящего имени возлюбленного Лауры. Ну конечно, Плутарх… Это все знают, а теперь и я: ведь это известно из истории.

Это было уже слишком! Все разразились долго сдерживаемым хохотом, только один Талейран оставался чужд нашему веселью и, окидывая всех хитрым взглядом, имел дерзость спросить герцога о причине нашей внезапной веселости.

Госпожа де Суза, сын которой был нездоров, тут же нас покинула, чтобы развлечь больного, рассказав ему описанную историю.

В продолжение нескольких дней я не видела господина де Ф., но каждое утро получала букет фиалок и программу текущего дня: он то советовал мне посмотреть что-либо интересное, то сделать необходимый визит. Так, по его указанию, я должна была посетить жену маршала Даву, которая осыпала меня любезностями, когда ее муж командовал отрядом в Варшаве. Но так как лето она проводила в Савиньи, то мне предстояло отправиться туда. Я послала в ее городской дом узнать, какое время будет самым удобным для визита, и получила ответ, что лучше всего поехать утром.

Я отправилась в Савиньи в палящий зной. Госпожа Жермон, оракул тогдашней моды, сама выбрала мне туалет – сиреневое шелковое закрытое платье, маленькая шляпа с фиалками и прекрасно подобранные в цвет туфли. Этот элегантный туалет казался мне не совсем подходящим для утра. Но, как бы то ни было, я предвкушала много удовольствия от предстоявшего визита. Парижский дом Даву был устроен с большим вкусом и роскошью, поэтому я думала, что и в Савиньи они живут среди богатой обстановки.

Я приехала туда около трех часов. Замок, окруженный рвом и стеной, имел только один наглухо закрывавшийся вход. Ров порос травой, и вообще весь замок имел такой заброшенный вид, будто был необитаем в течение многих лет.

Мой лакей с трудом нашел наконец шнурок от звонка, спустя несколько минут явилась плохо одетая девчонка и спросила, что мне угодно.

– Госпожа маршальша дома?

– Да, она дома, и господин маршал тоже.

Она убежала за лакеем, который появился, не спеша оправляя свою ливрею. Я велела доложить о себе и, забившись в угол экипажа, ожидала довольно долго, не зная, что предпринять: подождать еще или ограничиться визитной карточкой.

Спустя четверть часа пришел лакей и повел меня через обширный двор. Он извинился, что заставил ждать, простодушно объяснив при этом, что, когда я приехала, все слуги работали в саду, а он был занят чисткой фруктового сада.

Пройдя несколько совершенно пустых комнат, я вошла в гостиную, где стояли лишь диван и несколько стульев. Тотчас же явилась и маршальша.

Я сразу заметила, что она оделась для меня и, войдя в комнату, еще продолжала что-то закалывать на своем корсаже. После нескольких минут вялого разговора она послала сказать мужу о моем приезде и снова продолжила скучную беседу. О госпоже Даву нельзя было сказать, что она не знает светского обращения или лишена той легкости ума, которая облегчает беседу между людьми одного круга, но она ни на минуту не забывала своего высокого сана и была исполнена той холодной чопорности, которая почти граничит с чванством. Суровые черты ее прекрасного лица никогда не оживлялись улыбкой – совсем как у Юноны Гомера: властная женщина должна смеяться лишь в исключительном случае.

Наконец пришел маршал. Он так торопился, что весь вспотел и еле переводил дух. Вытирая мокрый лоб платком, он в то же время мочил его слюной и вытирал покрытое пылью лицо. Эта солдатская привычка плохо вязалась с чопорными манерами его супруги и, по-видимому, очень ее раздосадовала. Чувствуя себя лишней во время этой немой сцены, я уже поднялась, чтобы откланяться, но они стали просить меня остаться.

Пока накрывали на стол, мы отправились погулять в парк, где дорожки были совершенно не расчищены, лужайки покрыты такой высокой травой, что уже пора было косить, а деревья, подрезанные еще во время революции, сильно разрослись и образовали густую чащу. На каждом кусте я оставляла обрывки своих воланов, а мои сиреневые туфли стали совсем зелеными. Маршал подбадривал нас и голосом, и знаками, обещая очаровательный сюрприз.

Каково же было мое отчаяние, когда, обогнув группу молодых дубков, мы очутились перед тремя маленькими тростниковыми хижинами! Герцог опустился на колени и закричал:

– Вот они, вот они! – И изменив голос, продолжал: – Пи… пи… пи…

Тотчас целое облако молодых куропаток взвилось и стало кружиться над головой маршала.

– Не выпускайте остальных, пока не вернутся самые молодые, и дайте дамам хлеба… – обратился он к мужику, который присматривал за птичником. – Вы позабавитесь по-королевски! – прибавил он, обращаясь ко мне.

Как вам это нравится: в самый палящий зной заниматься тем, чтобы кормить крошками куропаток! С необычайным спокойствием и невозмутимо важным видом герцогиня опустошила свою корзину с хлебом, а я чуть не упала в обморок. Заметив, что небо покрывается тучами и приближается гроза, я поспешила вернуться в замок.

Подходя к замку, я увидела, что рабочие штукатурят одну из башенок замка, которая до сих пор спасалась от реставрации и носила на себе печать старины. При виде подобного святотатства я не могла удержаться от отчаянного возгласа. Маршальша была согласна со мной, и по ее взгляду и пренебрежительной улыбке я догадалась, что по поводу этой башенки между супругами уже произошло столкновение. Маршал прямо заявил мне, что мои замечания очень ему не по вкусу, причем весьма энергично выразился относительно пристрастия к старинным постройкам.

По окончании завтрака я тотчас же покинула замок, дав себе слово, что вряд ли кому-либо удастся так провести меня в следующий раз. По дороге я размышляла обо всем увиденном и пришла к заключению, что в прекрасной Франции встречается немало странных контрастов: вельможи старого времени были до смешного невеждами, а герои настоящего, заплатив своей кровью за огромные богатства, пользовались ими самым мелким, пошлым образом.

Я рассказала в немногих словах об этом визите тому, кто мне посоветовал его сделать.

Вот уже почти две недели, как он перестал у меня бывать и писал, что, страдая грудью, не может посетить меня. В то же время я часто встречалась с его матерью, и она не производила на меня впечатления человека, встревоженного его болезнью. Через некоторое время он известил меня, что ему лучше и доктор разрешил ему выйти при условии, что он вернется домой до захода солнца. Этим он дал понять, что навестит меня днем.

Признаюсь, в первый раз за все время я усомнилась в его искренности по отношению ко мне: может быть, думалось мне, притворяясь страдающим и больным, он таким путем хочет сломить мою неприступность. И я насторожилась.

Ровно в три часа топот лошадей и шум подъехавшего экипажа заставили мое сердце забиться: я узнала бы их среди тысячи других. Хотя был уже конец мая, на дворе стоял такой резкий холод, что я велела затопить камин и теперь, желая скрыть овладевшее мной волнение, стала ворошить в нем уголь.

Он придвинул кресло и, не прерывая молчания, сел около меня. Подняв наконец глаза, я была поражена переменой, которую наложила на него болезнь. Тем не менее у меня хватило жестокости задать ему вопрос:

– Так вы действительно были больны?

– Нет, – отвечал он, – не особенно, а теперь я чувствую себя совсем хорошо.

Под влиянием этих слов, произнесенных слабым голосом, во мне сразу рухнуло все то холодное недоверие, которое я и так поддерживала с большим трудом.

– Простите! Простите! Забудьте этот глупый вопрос и верьте только моему сердечному участию, моей искренней дружбе! Забудьте эту банальную и глупую фразу… Ради Бога, расскажите о себе! Что с вами было?

– Ничего особенного. Мне было очень плохо, но теперь все прошло. При всяком сильном волнении я сплевываю кровь – вот и всё.

И он умолк, устремив взор в огонь камина.

– Вы, конечно, не сомневались в моем участии? Я думала о вас больше, чем вы думаете.

Почувствовав, что краснею, я невольно закрыла лицо руками.

– О, не говорите мне этого, не говорите так со мной! – воскликнул он. – Обращайтесь со мной по-прежнему, как со старым другом, ведь вы ничего другого от меня и не хотите!

Я не знала, что подумать, была очень взволнована и терялась в догадках.

Желая положить конец тяжелому для нас обоих разговору, он посмотрел на часы и, указывая на стрелку, переходившую на четыре часа, заметил:

– Как быстро идет время! И так же быстро проходит жизнь. Те, кто страдает, должны вооружиться терпением. Я обещал матери вернуться в назначенное доктором время. Она не хотела выпускать меня из дома в такой холод, но невозможно требовать от меня такого благоразумия. Я и так благоразумен более, чем можно ожидать, – прибавил он, грустно улыбаясь, – но не настолько, чтобы думать о себе.

Он взял мою руку, приложил ее к сердцу и, не ожидая ответа, быстро направился к выходу. На пороге он остановился.

– Будьте так добры, приезжайте завтра к моей матери завтракать. У нас будет Лабедуайер, который уезжает в Испанию. Он очень хочет видеть вас, доставьте ему это удовольствие, он стоит того, уверяю вас.

Я кивнула головой, и он ушел, оставив меня погруженной в какую-то смутную печаль, причины которой я не могла бы объяснить. Ничто, казалось, не изменилось в наших отношениях, и не было повода огорчаться.

Так прошло около двух месяцев умственных наслаждений и очаровательной, полной тайны дружбы, которая придавала столько прелести всей моей жизни. Но пришло время – и иллюзии исчезли!.. Это время было самым счастливым в моей жизни, зачем оно так быстро оборвалось? Увы! Зловещие предчувствия томили меня, нашептывая, что наступает мрачная драма.

С этих пор общество потеряло для меня всю привлекательность.

Тем не менее, повинуясь светским приличиям, я не могла без уважительных причин изменить своего образа жизни и, желая забыться, продолжала выезжать, насильно заставляя себя принимать участие во всех развлечениях и празднествах…

На другой день я отправилась завтракать к госпоже де Суза и встретила там молодого Лабедуайера, красивого, мужественного, счастливого!

Господин де Ф. мне показался не таким мрачным, как накануне. Я даже заметила, что в присутствии матери и своего друга он старается быть веселым, но эта веселость была неестественной, и я поняла, что они не посвящены в его печальную тайну. Он сильно кашлял, и мать упрекала его за вчерашнюю прогулку.

– Увы! – сказал он. – Я уже за это наказан, так как доктор запер меня на неделю, но как только мне можно будет выйти, я отправлюсь с нашими именитыми путешественницами в Мальмезон.

Этим пышным словом он называл герцогиню Курляндскую и меня. Герцогиня была вдовой последнего из курляндских герцогов, после его смерти она лишилась своих поместий. Русский император оставил ей титул и огромное состояние, которое завещал ей супруг согласно брачному контракту.

Я не знаю, что послужило причиной ее приезда в Варшаву, где бывший еще в то время королем Станислав Август устроил ей блестящий прием. Герцогиня очень привязалась ко мне в память о князе, который принял ее так любезно. Я часто ездила с ней вместе ко двору и на официальные праздники, и меня очень забавляло то, что ее экипаж сразу же проезжал вперед, не ожидая очереди в хвосте.

В то время, о котором я рассказываю, герцогиня хотя и перешагнула уже порог критического возраста, но сохранила остатки красоты, которые обеспечивали ей последние успехи. Состояние давало ей возможность жить на широкую ногу, и все добивались милости быть ей представленными.

Благодаря стараниям Талейрана, не избежавшего чар этой женщины, герцогиня заняла одно из первых мест в салоне виконтессы де Лаваль, где восхищались всем, что бы герцогиня ни делала, и в особенности ее элегантными туалетами и бриллиантами. Я не раз оказывалась свидетельницей того, как она в полночь приезжала туда показать свое новое бальное платье или новую драгоценность, как будто ей было не более двадцати лет. Ее старый поклонник всегда ожидал ее и смотрел на нее с таким восхищением, что весь его сераль, в том числе и моя тетка, графиня Тышкевич, исходил ревностью.