Текст книги "Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820"

Тильзит

Раздача знамен трем польским легионам – Князь Понятовский – Победа при Фридланде – Граф Станислав Потоцкий о свидании в Тильзите – Слезы прусской королевы – Ловкость Александра – Банкет – Создание герцогства Варшавского

С каким пылом и усердием была организована армия спустя некоторое время после возвращения Наполеона в Варшаву! Третьего мая 1807 года три легиона, созданные как по мановению волшебной палочки, получили свои штандарты и знамена.

Я видела немало всяких торжеств, присутствовала на самых блестящих празднествах, принимала участие и не раз наблюдала всевозможные триумфы, но ничто не произвело на меня такого потрясающего впечатления, как церемония на Саксонской площади.

Вокруг строгого алтаря, воздвигнутого среди площади, теснилась эта юная и в то же время величественно-прекрасная армия, с благоговением слушавшая обедню, которую служил архиепископ. Нет ничего внушительнее и прекраснее патриотического подъема, соединенного с верой и славой. Когда наступил момент освящения, штандарты поднесли высоким особам, которые должны были, согласно древнему обычаю, прибить знамена к древкам.

Князь Понятовский в качестве генерал-аншефа председательствовал на этом торжестве. На его благородном и удивительно выразительном лице отражались мужество и великодушие. Передавая прекрасным юным воинам новые знамена, он обратился к ним с речью, призывая к славным подвигам. Князь не хотел, чтобы дамы остались в стороне от события, которое принесет им вскоре столько ужасных тревог и горьких сожалений. Молодежь рвалась к оружию, и не было матери, жены или сестры, которая не дрожала бы за кого-нибудь из близких. Мы также имели честь прибить штандарты, вышитые нашими руками.

Война продолжалась, и мы ожидали, когда польская армия получит приказ о выступлении. Сколько сердец при этом трепетно билось! Одни – полные надежды, другие – страха. Дети не могли удержаться от проявлений восторга, а матери – от слез отчаяния и горя.

Семнадцатого июня прибывший с театра войны курьер привез известие о победе французов под Фридландом, победе, принесшей с собой мир. Император отправился в Тильзит для переговоров о мире.

О знаменитом тильзитском свидании я скажу лишь несколько слов. Граф Станислав Потоцкий, мой свекор, рассказывал мне о нем любопытные и малоизвестные подробности. Его вызвали в Тильзит для внесения под наблюдением Наполеона некоторых соответствующих и необходимых поправок в Конституцию 3 мая, которую он хотел сохранить, насколько это возможно, в прежнем виде и не придавать ей формы императорского указа[28]28
  Эта конституция была сколком с английской конституции и последним проявлением политической жизни Польши. – Прим. граф.


[Закрыть].

Многие думали, что гласность, которую Наполеон намеренно придал этому акту, послужит угрозой для Александра: Наполеон всегда указывал ему на Польшу как на грозный призрак, готовый рано или поздно сбросить свой саван и потребовать восстановления своих прав.

Тильзитское свидание было, наверное, одним из самых блестящих моментов царствования Наполеона. Прусские король и королева явились туда в качестве смиренных просителей. Они были всецело обязаны Александру сохранением своего королевства, которое едва не исключили из числа европейских государств, чего мы желали от всей души. Прекрасная королева сделала вид, что хочет упасть перед Наполеоном на колени, но тот поспешил предложить ей руку и проводил ее в свои апартаменты[29]29
  Подробно об этом свидании и взаимоотношениях Наполеона и Александра с прусской королевой читайте в книге А.К.Дживелегова «Александр I и Наполеон», изданной в «Захарове».


[Закрыть].

Оба монарха, сопровождавшие ее, хранили молчание. Королева сначала тихим голосом стала взывать к великодушию победителя, а затем прибегла к слезам. Наполеон, как показалось, был тронут ее смирением и печалью, но тем не менее не мог удержаться, чтобы не сказать, что он чувствует ее бессильную ненависть. Затем он в необыкновенно любезных выражениях заметил, что, увидев ее, более не удивляется тому огромному количеству врагов, которых она ему создала, а также той ярости, с которой Германия восстала против него.

Александр, чувствуя необходимость переменить разговор, который начинал принимать опасный оборот, заметил с тонкостью, составлявшей отличительную черту его характера, что «все усилия неприятеля остались безуспешными ввиду того, что были направлены против гения, которому могут противодействовать только те, кто его не знает».

Так прошло первое свидание, закончившееся пышным банкетом. По этому случаю королева сняла свой траур и надела пурпурную мантию и диадему, которые носила с редким величием. Император повел ее к столу и посадил справа от себя. Отличаясь большим умом и принимая участие в важных государственных делах, Луиза решила заручиться расположением того, кто держал в своих руках судьбу Пруссии.

Прощаясь с ней, Наполеон под влиянием обворожительного обращения Александра, которого он называл «красивейшим и хитрейшим из византийцев», а также очарованный красотой королевы и ее раскаянием, подарил ей Силезию, одним росчерком пера уничтожив статью трактата, по которой эта провинция была уже выделена из состава Пруссии. Эту щедрость победителя Талейран весьма не одобрил.

Что же касается прусского короля, то, по своему ничтожеству, он только молчал. Он вел войну исключительно с тем, чтобы угодить честолюбивым желаниям королевы, и заключил мир, стремясь к своей обычной мирной жизни и даже не отдавая себе отчета, что может потерять, а что выиграть.

Результатом всех этих переговоров для нас стало образование скромного герцогства Варшавского. Не о том мечтали мы, но, перенося с твердостью настоящее, мы надеялись на будущее.

Маршал Даву

Маршал Даву становится губернатором Варшавы – Супруга маршала – Анатоль де Монтескьё – Генерал Рикар – Принц Мюрат и его ливрея – Отъезд господина де Ф. – Его письмо – Эпилог юношеских воспоминаний – Смерть краковской кастелянши

Император возвратился во Францию, чтобы насладиться плодами прусской кампании – столь короткой и блестящей. От побед еще никто не уставал.

В качестве губернатора у нас остался маршал Даву, который оказывал влияние на политическую жизнь страны в той степени, насколько это позволяли его довольно ограниченные способности. Во всяком случае, это был один из лучших людей Великой армии, и, вероятно, Наполеон, прекрасно знавший своих маршалов, назначил его губернатором Варшавы потому, что был вполне уверен в его преданности и нравственности. Он не хотел предавать грабежу страну, из которой впоследствии предполагал создать могущественный оплот против своих врагов.

В течение своего недолгого пребывания в Польше Наполеон отлично понял, какие огромные силы может предоставить ему польская нация, всегда готовая к самым энергичным действиям, а также и к величайшим жертвам при условии хотя бы некоторой надежды на восстановление политической независимости. Потому он и решил на всякий случай сохранить для себя этот могучий рычаг.

Маршал получил приказание обходиться с нами насколько возможно мягче, поддерживать в нас надежду и развлекать нас. Он получил в пользование княжество Лович и, чтобы вести дом на широкую ногу, выписал сюда свою жену. Она[30]30
  Луиза Эмэ Жюли Леклерк, сестра генерала Леклерка, первого мужа Полины Бонапарт.


[Закрыть] отличалась строгой красотой и была во всех отношениях вполне достойной женщиной. Воспитанная у госпожи Кампан, она обладала изящными манерами и тем лоском светского общества, которого недоставало ее мужу. Тем не менее не умела внушить к себе любви, так как не отличалась привлекательностью.

Рассказывали, будто она постоянно терзалась муками ревности в отношении мужа, который подавал к тому повод своими мимолетными любовными интригами, будучи, как и все французы, без ума от полек; присутствие жены сильно его стесняло. Кроме того, у него была постоянная возлюбленная-француженка, имевшая поразительное сходство с его женой и сопровождавшая его на этом как бы законном основании в походах, что чрезвычайно не нравилось императору. Ввиду всех этих обстоятельств жена маршала очень мало заботилась о том, чтобы сделать приятным свой дом, а супруг ее предпочитал искать развлечений вне дома.

Штаб маршала не блистал выдающимися людьми. Анатоль де Монтескьё, тогда еще очень молодой, был единственным из адъютантов маршала, которого мы принимали с удовольствием: его воспитание соответствовало его имени.

Между генералами, которые находились тогда в корпусе Мюрата, был один действительно замечательный человек, и я удивляюсь, что о нем так мало говорили. Его превосходство над всеми было неоспоримо. Генерал Рикар, когда-то друг и товарищ Наполеона, навлек на себя его немилость вследствие своей верности генералу Моро, под начальством которого он служил и которым открыто восхищался. Он не подумал скрывать своих чувств даже в то время, когда Моро оказался всеми покинут.

Это благородство и мужество ничуть не помешали генералу воздать должное гению и блестящим способностям Наполеона, которого как полководца он ставил выше императора.

Такими выдающимися качествами генерал Рикар буквально затмевал товарищей, хотя в числе их было немало людей с высокими достоинствами.

Французы того времени страстно любили развлечения и умели всюду вносить оживление. Мы устраивали любительские спектакли, танцевали, катались на санях. Надо было наслаждаться наступившей минутой отдыха, так как мир при Наполеоне являлся лишь кратким перемирием, которым надлежало пользоваться, чтобы передохнуть и набраться свежих сил для очередного выступления. Но не всем удалось повеселиться и отдохнуть, многие провели печально тянувшееся время на стоянках в глубине Силезии. К числу их принадлежал и господин де Ф.

Принц Мюрат вздумал одеть своих адъютантов в какие-то ливреи-мундиры фантастических цветов, и Ф. навлек на себя его немилость, отказавшись облечься в этот наряд. Он предпочел отправиться в свой полк, в то время как Мюрат, увенчанный лаврами, возвратился в Париж, чтобы возложить на свою голову корону. Упрямец написал мне письмо, в котором, жалуясь на свою неудачу, заявил, что ни за что не поедет в Париж и обратится к маршалу Даву за разрешением приехать на некоторое время в Варшаву. В случае же отказа он решил приехать тайно, если только, – писал он, – единственный авторитет, которому он беспрекословно подчинится, не запретит ему этого, а те, кого он жаждет видеть, отнесутся к нему благосклонно.

Письмо это смутило меня. Я искренне старалась удалить из моей памяти все, что напоминало мне о господине де Ф., но, получив это письмо, поняла, что мне снова грозит опасность. К счастью для меня, в дело вмешалась моя подруга – госпожа Соболевская. Я показала ей письмо, причем сделала вид, что не понимаю заключающихся в нем намеков, а решение господина де Ф. приехать в Варшаву приписываю весьма естественному желанию немного развеяться и развлечься. Одним словом, с необыкновенным жаром защищала того, кого никто и не думал ни в чем обвинять.

Моя подруга дала мне высказаться, не проронив ни слова, а когда я успокоилась, она, посмотрев на меня пристальным взглядом, спросила только, действительно ли я хоть на минуту верю в то, что говорю о цели приезда господина де Ф., при этом прибавив, что если я дам согласие на этот приезд, то тем самым заранее покажу, что сдаюсь.

Я ответила на письмо в шутливом тоне, ясно дав понять, что о сближении между нами не может быть и речи. А спустя несколько месяцев господин де Ф. был вызван в Париж благодаря хлопотам одной очень высокопоставленной особы, которая давно уже его любила, о чем он даже не подозревал.

Известие, полученное мной от моей матери, находившейся тогда в Белостоке, сразу переменило строй моих мыслей. Мать извещала меня, что краковская кастелянша тяжело заболела и выразила желание увидеться с нами, благословить нас в последний раз. Мы тотчас же выехали. Я нашла потом среди своих бумаг отрывок из дневника, который вела в 1808 году, когда еще и не собиралась записывать свои воспоминания. В точности передаю содержание этого отрывка:

«Белосток, 9 февраля 1808 года. И вот я снова в замке, в том замке, где я провела столько счастливых и безмятежных лет. На каждом шагу – воспоминания, а вместе с ними – печаль и сожаления, чувства одновременно и сладкие, и мучительные. Всё минуло, и всё минет!..

Я снова вижу свою любимую тетку. Все вокруг дрожат за ее жизнь. Первый раз я вижу смерть лицом к лицу. Печальная и темная комната, сдавленные рыдания, безмолвная, гнетущая печаль – все это произвело на меня такое тягостное впечатление, какое никогда не изгладится из моей памяти.

Бедная крошка Амели де Бассомпьер страшно плакала: ведь она так ее любила! Остальные Бассомпьеры выражали свою печаль более приличным образом.

10 февраля, утро. Я не могла сомкнуть глаз всю ночь… И может быть, завтра я буду жалеть об этой ночи, которая показалась мне такой долгой.

Она еще жива!

Сегодня утром ее приготовили к встрече со мной. Узнав о нашем приезде, она оживилась. В полдень врач пришел за нами. О Боже! Как у меня хватило сил подойти к ней со спокойным лицом, улыбаться и не залиться слезами, целуя ее руку.

– У меня нет сил выразить вам, как я вас люблю! – сказала она мне голосом, в котором было больше волнения, чем слабости. Потом она говорила о моих бедных крошках, о которых я не думала более двух дней.

Мой муж не подошел близко. Она не видела его из-за темноты, царившей в этой огромной комнате, обитой красным шелком. Она велела мне подозвать мужа к кровати и, хотя казалась утомленной, все же собралась с мыслями и, пожав ему руку, сказала довольно твердым голосом:

– Я поручаю вам все, что у меня остается дорогого на свете – вашу жену и ее мать. Позаботьтесь об их счастье.

Затем она сделала знак, чтобы мы удалились, но тотчас же подозвала меня снова и, глядя на меня с той невыразимой добротой, которая особенно проявилась у нее во время болезни, произнесла:

– Уговорите уехать отсюда вашу мать, я вас умоляю. О, какое это для нее ужасное зрелище!

И когда я, стараясь успокоить ее, стала говорить, что мы не уедем отсюда до тех пор, пока она не поправится окончательно, она покачала головой, блаженная улыбка появилась у нее на лице, и, подавая мне руку, она сказала:

– Вы не можете себе представить, какую радость вы мне доставляете, вы возвращаете мне душевный покой, и раз вы так решили, останьтесь еще на несколько дней, это протянется недолго. Я так тревожилась за вашу бедную мать, а теперь умру спокойно.

Когда она совершенно успокоилась, я стала рассказывать ей о том, что, по моему мнению, могло ее заинтересовать. Она внимательно меня слушала.

Я проводила все время в ее комнате или в соседнем кабинете. Я не плакала больше и даже начала постепенно привыкать к печальной обстановке. Есть какое-то наслаждение в заботах о дорогом человеке, и это чувство заставляет умолкнуть все остальное. Я провожу ее в тот мир, где нет земной жизни. Эта чистая душа даст мне ту уверенность в жизни, в которой я так нуждаюсь…

Она исповедалась и причастилась. У меня не хватило сил присутствовать при этой печальной церемонии, а она ожидала ее с нетерпением, как праздника, и готовилась к ней с необычайным спокойствием и кротостью. По-видимому, она покидала мир без малейшего сожаления, и лишь иногда ей овладевал чисто физический страх смерти и пугала самая мысль о разрушении. Однако как трудно умирать!..

12 февраля, вечер. Неужели можно ко всему привыкнуть? Я уже не испытываю такой грусти и растерянности, как прежде, – вероятно, потому, что в мое сердце закрался луч надежды. Ведь невозможно свыкнуться с мыслью о потере дорогих людей, и, по мере того как опасность уменьшается, кажется, что ее больше совсем не будет.

Эту ночь больная провела сносно и даже приняла немного пищи, и тем не менее врач не подал никакой надежды, находя больную чрезвычайно слабой; но ведь врачи так часто ошибаются! Больная интересуется всем, что происходит вокруг нее. Боже, как я была счастлива, увидев улыбку на ее лице, – это воспоминание принадлежит к счастливейшим в моей жизни. Я чувствовала себя любимой и полезной, и это сознание служило мне утешением. Говорю – утешением не потому, что утомилась жизнью, но я не понимаю, как можно дорожить ею, если не чувствуешь себя необходимой для счастья других.

13 февраля, 12 часов дня. Она очень слаба! Ночь была ужасная, она заметно теряет силы и говорит лишь при крайней необходимости, хотя все время находится в полном сознании.

Я не получаю известий о детях. Во всякое другое время это меня встревожило бы и обеспокоило, так как свекровь обещала меня извещать каждый раз с нарочным, но теперь, в этой комнате, где все говорит о вечности, о смерти, о вечной разлуке, я даже не думаю ни о чем, что привязывает меня к жизни.

Сидя в комнате больной и слушая каждый раз бой старинных часов, я невольно содрогаюсь при мысли, что скоро они пробьют роковой час.

Полночь… Больше нет никакой надежды! Вот уже два или три часа, как она не может найти себе места и мечется в ужасной предсмертной тоске. Время от времени она спрашивает слабым голосом, ясная ли ночь и много ли звезд на небе… Ее рука, которую я иногда подношу к губам, холодна как лед. Я тихо кладу ее себе на голову, и мне кажется, что в эти минуты она понимает меня и благословляет. Потом она совсем тихо попросила меня выйти и ничего ей не говорить: вероятно, она молилась.

Ее ужасные страдания надрывают душу – и это смерть праведницы!.. Теперь она забылась, и врач уверяет, что она проживет до завтра. Боже, какая ужасная ночь!

14 февраля. Все кончено! Около двух часов ночи она испустила дух, ее кончина была так же тиха, как и ее жизнь, а лицо сохранило выражение той необычайной доброты, которая при жизни делала ее такой милой. За несколько минут до смерти она еще разговаривала. Огонь трещал в камине, и она, желая полной тишины и покоя, просила, чтобы больше не подкладывали дров.

Заметив, что одна из ее служанок плачет, она дала ей свой носовой платок, знаками прося ее больше не плакать.

Часто она спрашивала, хороша ли ночь, – бедная святая думала о предстоявшем ей путешествии. Она, казалось, всей душой рвалась от земли и каждую минуту спрашивала, который час. Около двух часов она тихо заснула и больше уже не проснулась.

Врач сказал моей матери, что до конца еще далеко, и мы удалились, чтобы немного отдохнуть. В четыре часа меня разбудил звук колокола. Дрожа, я вскочила, не решаясь спросить, что это значит. Я побежала к матери, и наши слезы без слов сказали нам о том, о чем мы боялись спросить.

17 февраля. Завтра мы уезжаем, и я никогда больше не увижу этой комнаты, где сейчас пишу и где провела прекраснейшие годы своей жизни. Может быть, и я уже прожила половину своей жизни и этот страшный час наступит когда-нибудь и для меня, но она поможет мне и защитит меня! Лишь бы только своей жизнью я заслужила эту защиту.

Варшава, 20 февраля. Вот я и вернулась. Иногда мне кажется, что это был страшный сон, который разбил мое сердце и заставил трезво взглянуть на жизнь. Я избегаю общества и лишь с детьми чувствую себя хорошо».

Примечание. Спустя несколько лет наследники краковской кастелянши, которым достался Белосток, продали это великолепное поместье императору Александру. Он приказал содержать в порядке роскошное имение и занести его в список императорских резиденций. Император Николай, вообще мало заботившийся об исторических памятниках, приказал преобразовать замок в пансион, а дивные апельсиновые деревья перевезти в Петербург. Во время этого длинного переезда погибла большая часть самых старых деревьев.

Часть третья
Поездка во Францию в 1810 году

Переговоры о браке Марии Луизы

Смерть графа Тышкевича – Отъезд в Вену – Венское общество – Дом принца де Линя – Его остроумие – Его брак – Граф Шарль де Дама – Графиня Пальфи – Известия из Парижа – Возмущение венской аристократии – Приезд Бертье – Письмо Наполеона к эрцгерцогу Карлу

Большая часть мемуаров отличается обыкновенно недостатком откровенности. Почти все, кто начинает писать воспоминания долго спустя после описываемых событий, не могут избежать многих неточностей. Правильно это или неправильно, но я воздержалась и не исправляла недостатков, замеченных мной в записках, чтобы не лишить их отпечатка того времени. Словом, я их не переделывала, и поэтому в них встречаются иногда резкие оттенки, которые годы придают нашим впечатлениям.

Все, кончая различными почерками в разное время, свидетельствует о правдивости этих страниц. Здесь встречается первый пробел. Получив известие о внезапной болезни отца, я была так поглощена этим горем, что отложила в сторону все остальное и тотчас же решила потребовать себе паспорт для поездки в Вильно. Но из-за несносной медлительности русской администрации я приехала слишком поздно и была лишена счастья застать отца в живых и получить его последнее благословение.

Возвратившись в Варшаву, я не нашла здесь моей матери, которая после кончины краковской кастелянши поселилась сначала в Вене, а затем, не желая быть представленной ко двору, переехала в Баден, где жила уединенно. Все ее общество составляло одно швейцарское семейство, к которому она была очень привязана. Среди зимы – в тот год довольно суровой – моя добрая матушка пригласила нас к себе в Баден. А через месяц, думая, что отказаться от столичных удовольствий для нас немалая жертва, она заставила нас конец зимнего сезона провести в Вене, причем обещала вскорости тоже приехать туда. К тому же мой муж тяготился однообразием нашего образа жизни, и я охотно приняла предложение матери.

Дом принца де Линя в то время был центром, где собирались все знатные иностранцы. Чтобы попасть туда, нередко пускались в ход интриги, так как считалось большой честью бывать там.

Меня приняли в этом доме с необыкновенной добротой и любезностью, и я провела здесь время так приятно, как нигде больше.

Скромный маленький салон, соломенные стулья, которые брали из передней, когда их не хватало в гостиной, незатейливый ужин, единственным украшением которого являлась непринужденная беседа, очаровательная простота в обращении – все это заслуживало того, чтобы я с удовольствием посвятила несколько слов этому милому семейству; было бы неблагодарностью с моей стороны не сделать этого.

Знаменитый принц де Линь, которому было тогда около семидесяти лет, был одним из самых остроумных и блестящих собеседников, причем его беседы были гораздо занимательнее его произведений. Снисходительный, добрый и милый, он любил своих детей, а они обожали его. В жизни он ценил только то, что придает ей прелесть, и совершенно искренне полагал, что единственная цель его существования – это приятно проводить время. Если в молодости он стремился к славе, то только потому, что она обещала ему новые успехи: иногда так приятно написать любовное послание на листке из лаврового венка.

Когда-то владелец солидного состояния, он растратил его, как и свою жизнь, самыми разнообразными способами и теперь стоически и весело переносил свои денежные затруднения. Скромные стулья, баранье жито[31]31
  От франц. gigot – жаркое из задней части барашка или теленка.


[Закрыть] вечный кусок сыра – все это служило неиссякаемым источником для шуток, к которым он относился весьма добродушно. Можно сказать, что недостаток средств искупался в этом случае избытком веселости и обеднел он по собственному желанию, чтобы быть счастливым, подобно древнему мудрецу, который сам бросил в море свои сокровища.

Принцесса не обладала решительно ничем, чтобы так же философски относиться к жизни, и поэтому казалось, что супруги говорят на совершенно разных языках. Она происходила из достойной немецкой семьи, но, подобно всем благородным немецким девицам, была бедна и при том совершенно лишена очарования и остроумия.

Трудно понять, что заставило принца решиться на этот брак, тем более что он всегда был против браков с немками. Его старые друзья рассказывали о нем следующий анекдот. Когда он впервые привез свою молодую жену в Брюссель, где его полк стоял гарнизоном, офицеры тотчас же явились, чтобы представиться принцессе. «Господа, – сказал им принц, – я очень тронут вашей любезностью, вы сейчас увидите принцессу, но предупреждаю вас – увы! – она совсем не красива, зато очень добра и проста, так что никому мешать не будет, даже мне!..»

Эти слова как нельзя лучше рисуют тонкий, насмешливый ум принца и его необыкновенное легкомыслие.

В то время, о котором идет речь, это была уже довольно пожилая женщина, легко выходившая из себя, но на нее никто не обращал внимания. Будучи предоставленной самой себе, она обычно занималась вышиванием каких-то безвкусных узоров, в то время как гости собирались вокруг принца и его дочерей, ведя непринужденную, оживленную беседу, полную грации и остроумия, каких я до сих пор нигде не встречала. По словам французов, салонные разговоры старого Парижа, будучи изгнаны после революции из столицы, нашли себе приют в этой скромной маленькой гостиной. И действительно, в Париже мне не пришлось встретить такого приятного общества: салонный дух был испорчен партийным духом.

В числе обычных посетителей салона де Линя я назову графа Шарля де Дама, этого вечного эмигранта, твердо уверенного в восстановлении Бурбонов. Как только французы оставили город, он переселился к своим старым друзьям и долго не мог простить принцу де Линю, что тот принял своих «заблудших» соотечественников – так называл он всех, кто перешел на службу к новому правительству. Человек выдающегося ума, де Дама тем не менее нередко позволял себе странные выходки, которые ему прощались лишь из уважения к его благородному характеру и необычайной оригинальности. Мне однажды пришлось слышать, как он, пустив в ход все свое красноречие, доказывал, что иногда можно демонстрировать дурной тон при условии никогда не обнаруживать дурного вкуса, и, исходя из этого, считал себя вправе говорить все, что ему приходило в голову.

Мы однажды чуть не умерли со смеха, когда он с самым серьезным видом рассказал нам, как вторая дочь принца де Линя, графиня де Пальфи, ангел доброты и чистоты, подбила его на дурные знакомства, указав место, где жили наиболее известные «нимфы», дабы тем спасти репутацию порядочных женщин, на которых он мог направить свое внимание. Хотя бедный герой со своими пятьюдесятью годами и подбородком, половины которого он лишился при осаде Белграда, совсем не был опасен для женщин.

Помимо салона принца де Линя также весьма охотно собирались у некоторых наших соотечественников. Одним из самых приятных или, лучше сказать, элегантных был салон графини Ланкаронской, хотя, сказать правду, она демонстрировала чересчур большую привязанность к Австрии.

Однажды вечером, сидя за чаем, мы вели оживленную беседу о последних событиях, как вдруг входит один из гостей и рассказывает, что прибыл курьер из Парижа. Вена немало вынесла от пребывания французов, и неприятные воспоминания об этом были еще живы среди венцев, поэтому их поразило прибытие курьера с секретными депешами.

За исключением нескольких поляков, все собравшиеся в этом блестящем салоне питали к Наполеону безмерную ненависть, причем его самым пламенным и опасным врагом был, бесспорно, граф Поццо ди Борго, корсиканец. В то время как он разглагольствовал о грядущих событиях, явился слуга и доложил о приезде русского посла – графа Разумовского.

Все бросились навстречу послу и засыпали его вопросами, но выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Он был смущен и лишь после нескольких минут неловкого молчания объявил, что следом за вызвавшим волнение французским курьером едет маршал Бертье с высоким поручением от своего августейшего попечителя просить руки эрцгерцогини Марии Луизы. Более того, этому вчерашнему солдату, только что выскочившему в принцы, была оказана высокая честь быть представителем особы императора и короля. Это необычайное и знаменательное событие явилось результатом тайного соглашения, подписанного Меттернихом в Париже с разрешения и от имени императора Франца. Принца Невшательского (Бертье) на границе встретил один из знатнейших вельмож страны – князь Павел Эстергази.

Эти подробности, переданные с лихорадочным возбуждением, были вполне достоверны и подействовали на нас подобно молнии, ударившей в электрический провод и превратившей в пепел всех, кто теснился вокруг графа Разумовского; но реакция не заставила себя долго ждать. Через несколько мгновений немого изумления салон огласил общий крик ужаса и все стали возмущаться неприличием и низостью подобного союза, который отдавал во власть гнусного узурпатора первую принцессу Европы!

Раздавались проклятия и сдержанные рыдания. С некоторыми дамами сделалась истерика, а мужчины сначала только возмущались, а затем пришли в ярость. «На земле больше нет справедливости!» – кричали они. «Остается только покинуть Европу и переселиться в Америку!» – возмущались женщины. Самые чувствительные утверждали, что принцесса умрет и подобное кощунство не совершится. Другие высказывали предположение, что Наполеон сойдет с ума от счастья и что Небо допустило подобный скандал, чтобы самым жестоким образом поразить современного Навуходоносора.

Среди общего возбуждения я одна оставалась спокойна. Мне пришла в голову неожиданная мысль: как интересно было бы теперь отправиться в Париж и присутствовать при этом блестящем mesalliansel Весь остаток вечера я провела, раздумывая над этим планом, а вернувшись домой, сообщила его мужу.

К сожалению, он совершенно не интересовался тем, что выходило за рамки его обычных занятий, и очень желал вернуться в Польшу. Впрочем, не противясь высказанному мною желанию, которое, в сущности, было не больше чем мечта, он написал своим родителям, и они не только поспешили прислать мне свое согласие на эту поездку, но даже поручили устроить там одно весьма важное дело.

На другой день после описанного бурного вечера все опять собрались там же и в то же время, потому что, сурово порицая предполагаемый брак, тем не менее сгорали от нетерпения узнать малейшие подробности. Само собой разумеется, я тоже присутствовала.

Князь Эстергази проводил посла во дворец, где вопреки существующему обычаю и этикету для него уже приготовили помещение, и, чтобы придать своему приезду официальный характер, он должен был проехать через мост, наскоро построенный на развалинах крепостных валов, которые были взорваны французами при отступлении. В тот же день маршал сделал торжественное предложение на частной аудиенции у императора Франца. Вскоре после этого он передал эрцгерцогу Карлу собственноручное письмо императора Наполеона, который уполномочивал принца заменить его при совершении брачного обряда. С большим трудом я достала копию этого письма, которое и привожу здесь:

«Любезный кузен!

Я считаю долгом принести свою благодарность Вашему Императорскому Высочеству за то, что вы явились моим заместителем при моем бракосочетании с эрцгерцогиней Марией Луизой. Ваше Императорское Высочество знает, что мое давнее уважение к вам основано на ваших высоких качествах и великих подвигах! Желая дать вам в том яркое доказательство, прошу вас принять ленту Почетного легиона и крест того же ордена, который я сам всегда ношу и который украшает двадцать тысяч солдат, отличившихся на поле битвы.