Текст книги "За пределы атмосферы"

– Это не рапорт, – сказал Шилов, глядя в стол. Можно было подумать, что он перечитывает лежащее перед ним листы. Однако Амелин знал, что нет. Самым дурным знаком было то, что не «капитан», не «Михал-Степанч», не полностью, протокольно – Михаил Степанович. А вот так, безлично.

Кабинет был огромен. Три окна, по которым резким и мелким крупяным стуком чиркала метель. Столы, составленные буквой Т. Текинский ковер ручной работы, в котором тонула нога. А где ковер заканчивался – выглядывал паркет, отлакированный черт-те во сколько слоев. И янтарно сиявший в свете люстры из пяти плафонов – граненных под кабошоны хрустальных шаров. Сам Шилов сидел за перекладиной «Т» в кресле мореного дуба, под парадным, золотом расписанным изображением российского герба, которым только недавно заменил портрет товарища Андропова, до того украшавший кабинет. Шкафы за его спиной и панель по стенам были того же самого мореного дуба, почти совершенно черного – строгого, как говорил он сам. А вдоль ноги «Т» сидели приглашенные. Замчевский – эмчеэсовский полковник, люди которого, собственно, и выкопали те самые три плитки. В торце стола шефа, прямо рядом, слева. В кресле, хоть и не таком тяжелом и пышном, как у самого Шилова. Камчатов, на которого была возложена разработка вероятных сценариев – какой, собственно, физический процесс мог бы привести к выделению энергии с мегатонным эквивалентом. Имам главной питерской мечети – Амелин знал только его фамилию: Пончаев. И альтернативный какой-то мусульманский деятель, некто Махмудов. О Махмудове тоже знал мало, но шефу очень не нравилось название организации, которую возглавлял этот тип: «Фатх», по-русски – победа. Пахло экстремизмом, однако сотрудничал Махмудов активно. Подполковник милиции – тоже не знал. Осокин, Коршунов – еще один осокинский помощник – и он сам: если официально, следственная группа. Все на простых полумягких стульях. Включая и мусульманских попов… или как их там правильно. Россия – светское государство.

Свой рапорт Амелин подал накануне, по возможности буднично. Фотоснимок колодца, видны входы в подземные галереи. Следы пребывания многих человек. Показания, опять же, многих человек, в которых упоминается слово «форт», что говорит об общеизвестности факта присутствия военных, их техники и прочего. Радиоактивность воды. И вывод: утечка взрывчатых материалов и продуктов либо отходов технологии, применяемой военными, с территории военно-морской части такой-то. Откуда и необходимые мероприятия: утечку перекрыть, виновных в ней установить и передать суду.

С него и начал Шилов совещание. С уничтожающего: это не рапорт.

Потом пошли по кругу. Осокинский рапорт удостоился рецензии: идеальная аэродинамика. Там и вправду не было ничего цепляющего взор и слух. А тем более мозговые извилины. Он сводился к тому, что на закрепленном за следователем Осокиным участке все без замечаний, а если и случаются происшествия, то штатно расследуются милицией.

Коршунов выдал статистику утечек закрытых сведений и изделий, подлежащих спецхранению, на оборонных и оборонно-промышленных объектах, попавших в его поле зрения. А также «гиббоновские» – гибэдэдэшные – данные о перевозках грузов за последние пару месяцев. С выводом: некому украсть миллион тонн взрывчатки. И привезти было неоткуда. Вывод делался такой: это не взрывчатка, надлежит обратиться к экспертам из продвинутых отраслей науки. «Производство опилок», – выразился шеф.

Камчатов выложил цифры: если химическое взрывчатое вещество – мегатонна, миллион тонн, хранить такую прорву – нужен либо склад большой площади, либо подземное хранилище, размеры того и другого не согласуются с формой и размерами воронки от взрыва. Чертеж: как выглядела бы воронка при взрыве склада, вмещающего миллион тонн, а как – при взрыве подземного хранилища. На фотографии места взрыва не похоже. Там точечный источник ударной волны. Буквально точечный, воронка – буквально воронка, без того, что могло бы называться днищем. Хроматография не показала остатков какой-либо взрывчатой химии. А равно продуктов реакций с участием соответствующих веществ. Ядерный или термоядерный взрыв – нет или мало радиоактивности, опять же хроматография не показала того спектра изотопов, которые должны при этом образовываться. Вывод: технология неизвестна. Мероприятий, естественно, никаких не предлагалось. «А вы и предлагать не полномочны, штатский экспертишко», – со жгучим презрением выдал шеф.

Подполковник милиции тоже не обрадовал. Ничего взрывчатого в районе не всплывало. Кроме боеприпасов блокадного времени. Даже любители глушить рыбу перевелись.

– Товарищ подполковник, а вы господина Махмудова спросите насчет деятельности гражданина Хасанбаева, организовавшего мусульманскую диаспору на вооруженное выступление против мэра поселка Ужово.

Тут Осокин сказал «разрешите обратиться», и оказалось, что все наоборот. Эксцесс – групповое избиение муниципального служащего и иммигранта из среднеазиатской республики – был как раз направлен против мусульманина. Но не потому, что тот был мусульманин, а хоть бы и просто приезжий. А потому, что в поселке совершались преступления. Покрываемые той самой муниципальной властью. Что и привело к самосуду. Больше того. Махмудов сообщил о своем единоверце, некоем Рахимджоне Саидове, который после происшествия провел одну ночь в убежище, предоставленном ему как мусульманину, и клялся Аллахом со всеми полагающимися онерами, что мусульманин Хасанбаев плохой. Не жертвует на бедных, не держит слова, не уважает старость, а грабит и насилует. И даже имам мечети подтвердил, что – да, на богослужении бывали люди, просившие Аллаха об избавлении от тяжкой руки угнетателя, и – да, из Ужова.

– Значит, здесь тупик, – раздраженно-непререкаемо сказал Шилов. – Дальше.

– Акад-демики-соплежуи, – сказал Замчевский, приступая к докладу. Ему было проще других: от него ждали не выводов, а фактов. И он вывалил на стол еще семь плиток.

Копию рапорта лаборантки Крючковой ему, разумеется, передали. И он с удовольствием ткнул пальцем:

– Вот, зачернены несовпадающие секции. Старая-то моя добыча при вас? Тут бы и сравнить.

Старая добыча была при Шилове. Сравнили. Никто не ахнул, не подпрыгнул на стуле. Или вместе со стулом. К этому шло, этого ждали. На упаковке всех десяти плиток после проявления рисунка можно было рассмотреть изображение таблицы в три столбца. Два крайних состояли из одиннадцати зачерненных ячеек каждый, у среднего только одна ячейка была зачернена. И расположение этой зачерненной ячейки у всех десяти плиток было разным. Нижняя, вторая снизу, третья и так далее. Не было только такой плитки, у которой была бы зачернена верхняя ячейка в столбце. Упаковка одной плитки была вскрыта, рисунок присутствовал постоянно и читался очень четко.

Вот тут и Шилов проявил интерес. Впился в плитки взглядом. Даже короткий, почти вздернутый нос покраснел. Слегка. И Амелин понял, что пора.

Рапортов у него было заготовлено два. Один – простой. Его он и подал вначале. Утечка, военные виноваты. Если бы это удовлетворило начальство. Но – не сыграло, не удовлетворило. И вот на такой случай был заготовлен второй рапорт. Совершенно заумный.

«Разрешите обратиться», – и он выкинул козырь из рукава. Прометий, радиоактивность воды, кристаллоподобие – ни хрена не понял, но вставил! Пустая коробочка, похожая на бывшую плитку. Массовое заболевание. Случаи непонятных выздоровлений. Правда, тут он вынужден был добросовестно написать: со слов таких-то. Убийство с крайне необычным исчезновением трупов. Пострадавший милиционер Гущин. И вывод: в окрестностях Гусятина базируется химлаборатория, реализующая неизвестные технологии, утечка из которой привела к тому, что случилось. Определяющий необходимые мероприятия: прочесать окрестности с детекторами всего, что только может дать наука, – любых полей, излучений, химических веществ, с задержанием всех, кто обнаружится в районах соответствующих неоднородностей полей, и дальнейшими следственными мероприятиями уже относительно задержанных.

Шеф читал. Медленнее обычного. Прогладить свою длинную, хорошо выбритую верхнюю губу сгибом указательного пальца успел дважды. Не клюнуло! Провозгласил:

– Ненаучная фантастика. Поля! В агрономы собрались, Михал-Стьпанч?

Обращение давало надежду на дальнейшие размышления. Шилов размышлял. Повернулся всем корпусом к Замчевскому:

– Где найдены плитки, товарищ полковник? Все семь в одном месте, один человек обнаружил?

Почти никто не называл Замчевского иначе – имя-отчество его, Максимилиан Ксаверьевич, выговорить с одного захода способны были очень немногие. А произносимую большинством адаптацию «Максим Савельевич» он не любил.

– В разных, товарищ генерал-майор. И секторы разные. От предыдущих находок тоже далеко. Но вот, смотрите, мои баллистики состряпали. – И положил перед Шиловым еще одну бумагу.

Шилов вперил в нее свои желтые, печеночные, котовьи глаза. В рапорте, подписанном каким-то техником-лаборантом Молибожко Т. Д., сопоставлялось расстояние находок – «плиток образца вещдока инв. № такой-то» – от эпицентра взрыва. Расстояние, как гласил рапорт, было «близким, в пределах точности измерения дальномером на пересеченной местности с разрушениями – одинаковым». Из чего лаборант Молибожко делал вывод: в момент взрыва плитки находились в эпицентре и были раскиданы взрывом. А следовательно, «учитывая их физические свойства, могут быть частью установки, вызвавшей взрыв».

Генерал-майор и полковник обменялись взглядами. Замчевский смотрел твердо – дескать, все предусмотрено. У него и вправду было все предусмотрено. И Молибожко этот «по перьвое число» получил профилактически. Полковник вспомнил всю его родню до седьмого колена – «Корбюзье нашелся, пропорции вымерять, тетку твою гарбузом через кой-чего, и все гарбузье». Но лаборант, круглый и невозмутимый, как тот самый гарбуз, то есть тыква, стойко снес шквал начальственного недоверия и сказал: «В ученых-то головах пусто, нету версий? Нету. Вот и будет моя – все ж не пусто». Такого человека можно перед любым начальством выставить – он на своем настоит. Шилов смотрел рассеянно – думал. Когда генерал-майор раскрыл рот, оказалось, что полковник угадал.

– Сюда твоего техника – сколько времени займет? – спросил Шилов.

– Около часу.

– Давай, полковник.

После перерыва на кофе с бутербродами техник-лаборант Молибожко предстал пред грозные очи. А они были грозными. Невидяще уставившись куда-то поверх головы низенького, плотненького лаборанта, как кот на солнце, Шилов тихо спросил:

– Откуда вывод про часть установки, если все упаковано?

– Логика изложена в рапорте, товарищ генерал-майор. Одинаковое расстояние от эпицентра, плюс физические свойства, плюс рисунок в виде таблицы. Непротиворечивая…

– Н-научились, – тихо и медленно выдохнул Шилов. – С-самая читающая. Всякий бред! – голос его постепенно нарастал широким, свистящим, как аркан, крещендо. – Сочинители! Непротиворечивых! – выкрикнул он фальцетом. Дальше последовала уже совершенная галиматья – о стране без президента, о панике, о единственной руке, способной на что-то, – надо думать, лично шиловской руке. О чьих-то пособниках, которые «тискают заговорщицкие ро́ маны», так – с ударением на «о» – и было сказано. Закончил шеф тем, что вызвал дежурного и выкрикнул так, что стекла в окнах зазвенели:

– Под арест! До моего распоряжения!

Дежурный увел Молибожко, который ничего не понял, но старался держаться достойно – только вся краска сбежала с круглых щек да губу закусил. Когда дверь захлопнулась, шеф уже с меньшей энергией скомандовал:

– Т-так называемые следователи! Осокин, ты первый! Кругом марш! И остальные! Работать! До результата! Отпущу лично!

Амелин был не то чтобы чужд злорадства, но редко его испытывал. Сегодня был один из таких редких дней. Как вовремя подвернулся Молибожко! Ведь не бывает бесконечных источников энергии. Даже генерал-майор Шилов не исключение. Наибольшая часть заряда гнева пришлась на несчастного лаборанта, самому Амелину достались мелочи, брызги, не считается. Работать – конечно, работать, а то что же еще.

А для этого выбрать, что вначале. Разыскать Семёна Изосимовича – фамилия у него должна быть Шматок или как-нибудь похоже, – механика рефсекции. А через него Наталью. Куриный бульончик. Это, может быть, ниточка к гусятинской лаборатории. Либо разыскать Худякову. Это – когда кончатся каникулы, еще неделя. Еще вариант – дело об убийстве священника, но там никаких подвижек пока не видится, убийца милиции явно не по зубам, слишком необычен, и ждать, пока они что-то нароют, – до морковкина заговенья, что ли, ждать. И наконец, самое быстрое, но и самое рискованное. Спуститься в тот колодец. Да не одному, а с милицией… нет, лучше с промышленными альпинистами. Нету промышленных спелеологов, а то бы как пригодились. Может быть, даже с водолазами. С оборудованием для резки бетонных плит, с чертом в ступе, если понадобится. В конце концов, почему рискованное? Ведь можно и отступить, перегруппироваться, сделать следующую попытку, с другими средствами. Размышлял об этом и не замечал, как все более поддается азарту.

Мысли в голове у Марины вертелись вхолостую. Будто у швейной машинки кончилась нитка. Нитка, на которую все нанизывалось. Взрыв – взрывчатка – плитки – высокотехнологичное – старая работа в полунаучной конторе – «Юнона» – и никуда, нитка оборвалась. Зато есть другая нитка. Железная дорога – рефрижераторный вагон – курятина – рынок в Ужове… Где-то между этим тот механик, Семён. Который понял насчет неприятностей с милицией. И даже хуже. Наверно, правду говорят: когда человек между жизнью и гибелью, ему вся истина открывается. Вот – Семёна машина сбила, ему и открылось. А что? Какая связь? В швейной машинке, да, нижняя и верхняя нитки. Они сплетаются – и строчка. А тут где связь?

Грузил на рынке в Ужове…

День был бессолнечный, но светлый от снега. Снег садился крупными хлопьями. Санки везли, как по шелку. Санька то сидела в них тихо, то начинала колотить пятками валенок по передку и выкрикивать «пейвая скорость… пятая ско-ясть!», то просто бегала вокруг и кидалась снежками. Тогда Марина тоже начинала кидаться, бегать и выкрикивать «ух! бабах!» – или что-то в этом роде. Но голова продолжала соображать.

После обеда на ужовском рынке было почти пусто. Да и какой рынок – пятачок возле перекрестка. И перекресток-то не вполне настоящий, одна дорога буквой «Т» отходит от другой. Пара прилавков с навесами, несколько составленных в рядок деревянных ящиков, одна угрюмая личность с сигаретами, одна пожилая тетка с картошкой, еще один прилавок занят тряпками – трусы, халаты, всякое такое.

– Говорят, куры продавались…

– Не-а, седни не продавались, – зевнула картофельная тетка, – эт’ в магазине…

Марина пошла дальше. Вывеска – «магазин-сарай». Как только не извратятся, чтоб купили! Заплесневелое, из раскраденных хранилищ, где пролежало незнамо сколько пятилеток. Впрочем, спросить-то – отчего бы не спросить? Свернула. Действительно, сарай сараем. Оборудован как ларек. Окошко и кургузый прилавочек.

– Есть у вас куры?

– Не-е, – донеслось жизнерадостно, – такого не держим, только то, что без холодильника живет. Консервы есть разные – подойдут, а, дама?

– Зимой-то, да холодильник, – не удержалась Марина.

– Ну да, – засмеялись изнутри, – ща и без холодильника продают и кур, и все…

– Вот перед Новым годом тут один…

– А-а… Знатные куры были. И вы эту историю знаете, выходит. Дак что, думаете, тут всегда такие? Го! Если бы.

– Не отказалась бы, – затаила дыхание Марина. Необычные куры. Оно?

– Хо-хо-хо! Кто угодно не отказался бы. Это ж съели этой курятины и пошли, бандита выгнали, мэра мало что не свергли. Кабы каждый раз так. Аржаниха первая заметила – кто там был-то. Ромка-таксист, Пашка с Севкой, тоже шофера. Она и Ромкину Гулю, и Пашкину Наталью, и Севкину Татьяну в очереди подрезала, сама хвасталась. Только Регине Павловне, этой, фрау-то, дорожку уступила – уж больно представительная дама. И моя женушка там была, не все одними консервами питаться. А потом в мэрии и встретились. Ромка, Пашка, Севка, уж про самих Аржаных и не говорю. Как они его в кресло-то кинули! Так и прямо – шмяк, аж оно охнуло, как только не разнялось по досочкам!

– И вы там были?

– А как же! Теперь у меня магазин законный. Чепе без юрлица.

– Да не может быть такого. Совпадение. Вы вот, например, предприниматель. И что, пока какой-нибудь святой воды или волшебного яблочка не отведали – не рискнете? Ничего такого не сделаете? Не верю! Вы торгуете – значит, есть вам удача без всяких сказок. Вы сами. Руки-ноги-соображалка.

– Ну да, так, – снова усмехнулись из окошка.

– Выдумала все Аржаниха.

– Ну она может, конечно… Они все так. Там и Феликс-Оркестр, и Роберт – порядочный цирк. Вместо Дома культуры. А все ж таки. Ну до человечка. Чьи бабы были в той очереди, те и в мэрии были. Даже Эдуард Генрихович, на что серьезный человек. А тоже.

Скороговоркой пробормотав «поищу все-таки кур, пока, удачи», Марина двинулась на поиски «Аржанихи, которая может». Где живут Аржаных – показали ей не с первой, так с третьей попытки. В квартире шла гулянка. Видимо, продолжавшаяся с Нового года. Витали алкогольные ароматы, запахи кухни и закисшей еды, играла громкая музыка.

– С Новым годом!

Преодолевая шум музыки и настойчивые предложения «во, у нас как раз одной дамы не хватает… поднимаю тост за псют-здесдам!», Марине удалось-таки втолковать хозяйке, что ее интересует тот день, когда перед Новым годом на рынке продавали кур. Потому что она ищет одного человека, до зарезу нужен. И его в этот день видели в Ужове.

Хозяйка – черноглазая, шустрая, сильно навеселе, но более-менее соображавшая – много раз заставила Марину повторить, как выглядел Густав в тот день. Во что был одет. Наконец завела глаза-маслины в потолок, помолчала и выпалила:

– Ой, да! Очень похожий коробку с курями нес!

Дальше было проще. Нет, не продавал. Продавал тот, который в машине сидел. А этот, горбился слегка, в курточке желтой, как деревяшка некрашеная, ну да, нос такой – вперед, как щипцы для сковородки, – он сразу куда-то делся.

– Ну, за наступивший? За три нуля? – Тут Марина уступила напору хозяев и чокнулась со всеми, «за три нуля, за три удачи».

– А чего, спер, что ли, чего? – продолжала хозяйка, опрокинув стопочку и закусив горбушкой хлеба.

– Да не спер, – сказала Марина, – там, похоже, хуже…

– Кур, что ли, он этих спер? Это уж как два пальца об асфальт, – сказала хозяйка, – просто так такие куры не кукарекают. Ты смотри: с кем я в очередь встала, сразу ж набежали – те потом ходили мэрию брать на приступ. Про своих не говорю, эти первые. По главной улице с оркестром! Фелюша, с тобой то есть! Боба впереди, Фелюша следом, за ними весь народ. Мэра-то. А в той очереди Гуля-таксистка стояла – таксист ейный, Ромка, в мэрии был. Стрелочница Валя стояла – Федька ейный как раз мэра столом дубасил, все подписи самолично выбил. Бессольчиха – они сами торгуют, «магазин-сарай», дак видать, на дешевую цену у ней нюх. Тоже там стояла. Регина стояла, здешняя вместо Катерины великой – дак уж на что понтовы, а и Эдуард в мэрии был! И все за мной занимали, все спрашивали, кто крайний, уж тут не обмишулишься, хоть по голосам запомнишь. А не верите, вам парикмахерша подтвердит, Наталья, сама рассказывала – ни с того ни с сего вдруг как наитие на нее нашло. Будто подсказал кто: надо человека спасать. Три раза ездила в какую-то больничку, дальше по тракту, в ЗАТО, человека вовсе незнакомого на ноги поставила. Этой курой. А Пашка ейный, шофер, не только в мэрии со всеми был, дак ведь еще какому-то афганцу поехал помогать, крышу покрыл. Потому что Наталья тоже там стояла, тоже они эту курятину, значит, пробовали. И учителка Ниночка со своими обсуждала, что очень, дескать, в один день дочка-то Регины с Эдуардом переменивши. Уж так, мол, повзрослела. Прям царевна-королевна сделалась. На елке-то у них, как пава. Все-все, кто за мной там оказался, те все потом – вот, – закончила она, значительно вздохнув.

– Ну ты, Неля, и заливать, и заливать, – пробормотал Феликс Аржаных, налил себе и выпил, буркнув еще «да-ай за тебя».

– А тот, в машине, не говорил, откуда куры?

Смерив Марину задорным взглядом, хозяйка Неля задала встречный вопрос:

– Твой-то мужик, видно, не рыбак?

– А чего?

– А рыбаки никому места клевого не сказывают. Чё ж этот-то скажет, дурак, что ль? Никто и не спросит. Ты не так ищи. Если надо, откуда их сперли, то надо машину найти, с которой продавали. Порасспрошать, кто возле рынка вертится…

– Это-то я знаю, – медленно сказала Марина, пытаясь уложить в голове услышанное. – Из рефсекции, у нас, в Гусятине стояла…

– А-а, дак ты чё ж без гостинца тогда? Без святой водички? – уперлась рукой в бок хозяйка. И мужчины, до того слушавшие с интересом, как знакомую, но каждый раз по-новому захватывающую сказку, загомонили:

– Точно, точно! У вас там… В ней-то, в водичке, поп вашенский растворился – то-то ж она и благодатная! Исцеляет… Склеило кого-то, под машину влетел, дак склеило, а еще, говорят, у вас там ангел речку с колодцами осенил, и уже из Москвы интересовались, комиссия пробы брала, феномен, говорят…

«Скорость стука больше скорости звука», – думала Марина. У научных деятелей в родной конторе это дежурная хохма была. Теперь будут как кино рассказывать, как про какую-нибудь рабыню Изауру Дикую Розу. Как небылицу, в которой чуть не сами участвовали. Вот где феномен-то! Еле-еле удалось отвязаться от назойливых приглашений. Спасибо, с Новым годом, до свидания, всего наилучшего – бормоча все это, очутилась наконец на улице.

«Пьют, да мозги не пропивают», – продолжало мелькать в голове у Марины. Словно иголка швейной машинки – вверх-вниз, дыг-дыг-дык, четкой строчкой, размеренными стежками. Рыбаки места клевого не сказывают, а такие куры просто так не кукарекают.

Кукарекают вообще только петухи.

Не куры.

Это были не куры.

А что? То есть кто? С одной стороны, мало ли какие птицы есть. Ощипать – небось все будут одинаковые. Но тогда при чем тут взрывчатка? Разве что какая-нибудь синтетика, то есть это были куры, но приправленные чем-нибудь таким научным, чего и на родном ниишном производстве не водилось. А тогда и с нее, и с Густава взятки гладки.

Было уже темно. Избушка станции еле виднелась впереди. Беспросветно темно. Если куры, то при чем тут плитки? Если взрыв, то при чем тут куры? А ведь по словам этих двоих, торговца и сверхрадушной хозяюшки сильно навеселе, куры были до взрыва. И Густава видели на рынке тоже до. И кавказского бандита – а он, кстати, не кавказец, они все говорят «азиат», – этого Хасанку отлупили и выкинули вон из Ужова до катастрофы. И притон разорили – никого такого, джихадов-газаватов, там не осталось.

Месть по их дикарским законам? Тогда тем более ни она, ни Густав не замешаны.

Если даже вообще про кур все вранье. Ну в самом-то деле – в какие разумные рамки это лезет? Поели чего-то такого, и начался бунт. Быть не может! Могло бы – наоборот, с голодухи, бунт пустых кастрюль. А если уж наелись, то с чего бы? Хочется людям, чтоб на Новый год было чудо, – вот они и… Даже из убийства попа легенду делают. Растворился. Ангел осенил. И при Советской ведь власти было то же самое – мало, что ль, в школе рассказов проходили про геройскую гибель на войне? Легендарный подвиг, так и говорили. То про летчиков да пулеметчиков было, а теперь мода на попов. Комиссия из Москвы может быть по тыще разных поводов, позакрывали заводы – так столько бездельников развелось, и все в какую-нибудь комиссию норовят пристроиться. А вот Густава видели – это железно, он чудес не чудесил, про него врать нечего и неинтересно. Значит, был на рынке. Но ничего не продавал. Это тоже двести процентов, а то бы такая глазастая и языкастая не упустила.

Да, а Семён-то! Тридцатое! Он говорил – тридцатое, и взрыв был тридцатого!

Все, ура, есть человек, который может подтвердить, что Густав не виноват! Что в день взрыва он был не в Старом Бору, Ильине или где там шибануло, а в Ленинграде, в Питере, на станции Пред-портовой.

Вот только где сам Густав…

Дверь, как и все здешние двери, открылась с зависанием. Толстая, сантиметров десяти толщиной плита из пластика висела в воздухе. Невольно Густав загляделся, замешкался на секунду. И – не успел отпрянуть. Именно отпрянуть, отскочить, потому что своей волей век бы не сунулся в такую чащу – корней, ветвей, шлангов? Как ни назови. Его обхватило с такой силой, что голос застрял в глотке, опутало, потащило. Окунуло в воду. По пояс. Потом выше, почти по грудь. Хватка разжалась. Он стоял в воде, над ним свисали буро-зеленые хвосты, канаты, побеги. Дно было твердым и ровным, вода – не холодной. Как бывает летом на мелком месте.

Густав выругался. Нахимичил же химик проклятый, сделал-таки из него подопытного хомячка! Или это розыгрыш «на новенького»? Ну, хомячки не плавают. Надо выбираться. Оглянулся. Двери не было.

Попытался раздвинуть стебли, свисавшие до воды. Поддавались скверно. Очень уж упругими оказались. Куда идти, видно не было. Впрочем, тут было течение. Оно шло по ногам, колыхало джинсы. По течению можно притопать только к канализации, а вот если против него пойти…

Кое-как пробивая собой зелено-бурую чащу, пошел против течения. Ветви – или веревки – тащились по воде, слышался плеск, шорох. Вот – добавился еще какой-то звук. Тоже вроде плеска, но другой. Было похоже, что Густав не один.

Шлеп… шлеп… и-ии! Ий-яй-уау! Целый каскад звуков обрушился на Густава. Тонкий писк, свист, лай, подвыванье – на множество ладов и оттенков. Из путаницы мохнатых стеблей высунулось длинное улыбающееся рыло, сиявшее иссиня-черным мокрым блеском. Сияли зубы – неисчислимое множество мелких и острых, идеально белых зубов, никаким «Блендамедом» так не выбелить. Два ножовочных полотна, способные перепилить руку или ногу в два взмаха. Но Густав не успел испугаться этих ножовок. Потому что за рылом начинался лоб – огромный, если бы такой принадлежал человеку, то это был бы очень умный человек. Лоб был тоже черный, мокрый и покатый. А глаза – так просто чернее черного. Любопытные, быстрые, веселые. И не злые.

Такого зверя живьем Густав не видывал отродясь. Похожих – по телевизору. Зубы – это у акулы. Но вот умные и дружелюбные глаза? И акула же рыба, а зря, что ли, говорят: нем как рыба. Чем ей лаять? Говорилось вроде, про дельфинов. Если это дельфин? Ничего себе! Значит, эта тварь будет оценивать… распознавать… тьфу, пропасть с этой наукой!

– Ну, ты, контролер! – сказал Густав и попытался улыбнуться.

Зверь не то пискнул, не то скрипнул в ответ. И мимо проскользнул черно-синий, высветляющийся книзу бок. Больше Густава ростом! Плюх! Громкий шлепок, фонтан брызг – вот когда бывший оборонпромовец обрадовался, что кругом такая гуща ветвей. Заросли вобрали все брызги в себя. Густав успел увидеть мелькнувший хвост. Опять зверь проплыл рядом, и теперь Густав решился хлопнуть по совершенно резиновому на вид боку:

– Эй, пропусти!

На ощупь бок был не резиновый. А шелковый. Податливый холодный шелк. На миг стало неловко перед Мариной – стрельнуло: до чего приятно, даже глаже, чем она! Оторвал ноги от дна, продолжая двигаться против течения.

Еще шлепок. Плеск. Ой! Сзади кто-то наподдал, и Густав рухнул лицом вниз в соленую воду. Вскочил, отфыркался.

– Эй, ты, гал-лоша, охренел?

Рыло опять улыбалось. Два рыла. Не выдержал – улыбнулся в ответ. Очень уж смешно, должно быть, он выглядел со стороны: в мокрой одежде, еле переступающий по дну бассейна – рядом с такими ловкими, быстрыми, явно довольными жизнью созданиями. Он ударил ладонью по воде от себя – послал дельфинам тучу брызг, будто купался с приятелями. Один встал на хвост, высунувшись из воды наполовину. Другой принялся описывать круги с невероятной скоростью.

– А ща, ребя, дайте пройти! – И Густав крест-накрест взмахнул руками, дескать, стоп. Тот, что стоял на хвосте, рухнул в плеске и пене, а другой стал тихонько толкать Густава боком. Дорогу, что ль, показывает? Вот еще!

– Пшел! Я – туда, против течения!

Оба выставили из воды головы, замотали ими. Понимают? Хотят сказать – нет? По хребту прошел озноб. В мокрой одежде становилось холодновато. Но напрасно Густав силился убедить себя в том, что причина – только холод. Под одежду ползла жуть. А тут вдобавок оба высунулись из воды сильнее и одинаково пошевелили плавниками. Одним плавником каждый. Сомнения не было: они показывали: «туда».

Густав свернул. Два черных шелковистых тела плыли рядом, иногда уходя чуть вперед. Им не нравилось, что двуногий спутник едва бредет. Они могли в разы быстрее. Один раз он остановился и сказал:

– Я что, блоха водяная, – скакать? Иду как умею, и не забегайте.

Бассейн был огромен. На середине растения не такой чащей свешивались к воде, и идти удавалось побыстрее. Когда ветви и веревки лиан снова сгустились, бывший работник полунаучного производства понял, что цель близка. Вскарабкался на борт:

– Спасибо, всего хорошего!

В ветвях было что-то вроде прохода. Протолкался. Дверь. Открыта! Густаву очень не нравилось, что он идет, – получается, куда ведут или направляют, открывая только нужные двери. Но – а что, если это шанс на работу, нормальную, с оплатой? Попытка не пытка. Повидать таинственных Заказчиков, попробовать их прогнуть. А нет – можно и расплеваться.

Как только перешагнул порог – дверь закрылась с герметическим чмоком. За нею был опять коридор. В нем сквозило. Мокрая одежда высасывала из тела тепло. Зубы начали мелко стучать. Он вертел головой – нет ли где двери с шестеренками? Посмотреть бы, куда дальше. Но тут открылась дверь рядом с той, из которой он вышел, и оттуда высунулся полуголый красно-коричневый человек.

– Заходьи!

– Есть во что переодеться? – полуголый закивал, и Густав переступил порог.

Через пять минут он был уже одет во все сухое – небеленую холстину, мягкую и приятную. И знал, что дельфины оценили его «на шесдьесят один, это шесдьесят три бьез пятой единицы», им так удобнее считать, в двоичной системе. Собеседник оказался мексиканцем, звали его Тунка. По-русски он говорил бойко, и мягкий его акцент не мешал пониманию.

– Хенеральный конструктор называет Мьексика, моя родина так не называлась. Цилам – моя родина. Младший город Чичен-Ица. О, какая там была гавань, я выводил на отправку каждого кораблья сто двадцать помощников в морье!

Помощники были, разумеется, дельфины. Они вели корабли «на верьевках, где солнца пути серьедина, лучи столбом, а море без вьетра». А приходили они откуда, эти корабли? Тунка не знал. Точнее, не мог сказать по-русски, в понятных географических терминах. Это были плоты Вишну, и все. Из Харьяппа и младших городов. Они везли хлопок, шелк, семена растений, острые орудия. Густав перебил: