Текст книги "За пределы атмосферы"

– Так ты того… абиогенный?

Тунка не понял.

– Тебе лет сколько?

– Я родьился два раза. Второй раз таким, как сьечас…

Дальше Густав не слушал. Его внезапно осенило:

– А Ушаль… Ну, этого… Знаешь?

– Ушальтлака? О, коньешно! Он был начальник всьех нас, восьемнадцать по двадцать знающих море и помощников моря! Он знал исчисление, знал дорогу звьезд, чертил пути, говорил с помощниками моря, и к нему пьервому приходили с кораблей, и все высокие гости, и за него я умьер первый раз…

Ясно. Один из тех, «восстановленных», о таком говорили и дубина-посредник, и Николай Несторович, и Сан Саныч. Ну, граждане заказчики! Хоть и много вы умеете – и умерших восстановили, и вон какую базу отгрохали, буфеты-туалеты, двери зависают, как будто и сила тяжести вам не указ, и дельфинов подчинили, – а все-таки придется объяснить вам, что не все хотят к вам в рабство!

Техник-лаборант Крючкова Н. С., год рождения, адрес регистрации, замужем, имеет сына и т. п. найдена на тротуаре мертвой, по заключению врача – смерть наступила от падения с большой высоты. Так говорилось в одном документе. А в другом кратко были изложены результаты служебного расследования, проведенного в связи с гибелью лаборанта Крючковой. Обстановка в семье нормальная, муж и сын здоровы, по месту работы и учебы характеризуются положительно, долгов Крючкова не имела, к малоимущим семья не относилась, обстановка по месту проживания не криминогенная, органами МВД по данному адресу за последний месяц жалоб не регистрировалось. Сама Крючкова характеризуется ближайшими сотрудниками как уравновешенная, рассудительная личность. Здорова, за последнее время изменений состояния или поведения не замечено. Вывод: причин для самоубийства не было.

А также фотографии места обнаружения трупа и все сопутствующее. Точнехонько под окнами лаборатории. Окно открыто настежь.

Осмотр одежды, карманов и рабочего стола ничего необычного, наводящего на предположения о самоубийстве или тем более убийстве, насилии, не выявил. Да и где насилие? В управлении ФСБ. Смешно. Если бы не шла речь все-таки о смерти.

Видели, как это произошло, только случайные прохожие. Открытое окно, стояла на подоконнике, упала. Не было ли в помещении за окном кого-нибудь еще? Нет, не видели.

Выпала из окна по неосторожности – таково было окончательное решение. И портрет в черной рамке внизу, в вестибюле. Прощание с товарищем по такому-то адресу. Амелин скользнул по нему глазами бездумно, мимоходом. Совершенно другим была занята голова. Где достать человека, который не то что в колодец, а дьяволу в пасть полезет, – он знал. Металлисты, которые режут провода. Рельсы тоже режут. В рапорте безносовского милиционера, лейтенанта Томилина, упоминались рельсы. А еще проволока, металлические стойки – целый клад для таких. Но ими занимается милиция. А милицией занимается полковник Джарылгач. Обаять же означенного полковника – отдельная задача.

Впрочем… Похороны полковник ненавидит. Ему совершенно нельзя пить, ни капли. Подшился.

– Здравствуйте, Олесь Опанасович! – сказал Амелин, с неизменным удовольствием созерцая – глазу нужен все-таки отдых от стандарта – изображение божественной троицы на стене. Только вместо божественных ликов там имели место Пётр Великий, Екатерина Великая и Большой Джо.

– Зрасст-й, кэп, – ответил Джарылгач с великолепным кубанско-азово-черноморским выговором.

Выслушав, зачем коллеге металлисты с оборудованием, да таким, чтоб и бетон взрезать, если надо, полковник остался скептичен:

– Ну ты, однако! Кррасная армия всех сильней. А красный флот еще и калибром. Ты зн-наешь, двена-ц-ть дюймов – это сколько?

– Не понял. Я думал, пока там печальные хлопоты, вы мне поможете связаться с нужным человечком. На флот покушаться не собираюсь, если бы это было флотское, то охранялось бы. А там доступно, и рельсы ржавые.

– Печ-чальные хлопоты, – выдохнул Джарылгач. – Отстаешь от событий, кэп. Вдвоем будут отпевать. Крючкову и Молибожку. Завтра.

– Как вдвоем?

– Так, кэп. П-плохо поскользнулся Тарасик. Затылком об ступеньку – и ша.

Амелин покачал головой. Не то чтоб соболезнуя – он видел лаборанта Молибожку один раз, ничего о нем не знал. О каких-то неформальных его отношениях с Джарылгачом тем более. Стыд за мимолетное злорадство? Да тоже нет. Так и свихнуться можно. Просто… Просто страх, вдруг честно прозвучал в голове чей-то очень трезвый голос. Непонятно. Два человека в одной лаборатории. И нечего этим заморачиваться, металлист сейчас важнее.

Подбадриваемый, подначиваемый Амелиным, полковник все-таки позвонил в милицию: «У вас там на примете есть… Много подвигов… А вот сейчас нужен мне. И вы помните, кто я и что я. Договорились».

Положил трубку.

– Едем вместе.

«Скоро только кошки родятся», – неспроста говорит народ. Переговоры, а тем более если одна из сторон предпочитает не очень светиться – дело небыстрое. Лишь через четыре дня Амелин смог выехать в поле. На машине частного предприятия «Мараморчик», принадлежащего гражданину Мараморчику. В милиции он видел дела, где фигурировал этот Мараморчик, – не дай бог, три приговора по линии ОБХСС, первый – условный, а дальше два года и пять лет, последний не отбыл, вышел по амнистии в девяносто втором. Сразу в фирмачи. Семь раз закрывали, переучреждался, разорялся. А посмотреть – ничего страшного, обыкновенный метр с кепкой, черные глаза так и стреляют по сторонам, щуплый, суетливый, все вскачь. Вот и сейчас – за рулем сам, и списанный у военных кунг, полный работяг и оборудования, козликом прыгает по областной шоссейке. А сзади еще машина. Тоже конверсионная, бортовой грузовик. Куда они собираются выпиленные рельсы складывать.

Съехали с шоссе, допрыгали до леса. Там пришлось выйти и показывать дорогу. Снегу было почти по колено, набивалось в ботинки. Вокруг тыркался, сновал туда-сюда один из работяг с палкой в руках, служившей ему не столько посохом, сколько меркой габарита машин. Указывал, как проехать. Наконец, вихляя между могучими соснами, давя подлесок, вся экспедиция очутилась возле того самого колодца.

Нетронутые пухлые подушки снега ясно говорили: никто сюда не лазал. Вчера-сегодня. Раньше – что толку думать. Амелин шел ва-банк. Так ведь и не выставлялось оцепление, хотя в рапорте об этом писал. Начальство не сочло. Спустились по приставной лесенке – легкой, дюралевой. Входы в подземные галереи зияли одинаковым провальным мраком.

– Которая, а?

– А там в обоих рельсы. Начинай!

– Стоп! – замахал руками Амелин. – Сначала ищем, где проволока отходит!

– А ты хто такой, шоб… Начинай, пацаны!

Ребята Мараморчика уже спускали в колодец инструмент, баллоны для газовой резки, тащили ломы и кирки в один из входов. Насилу Амелин протолкался – «пустите, посмотрю». Пошел по галерее. Низкая. Надо пригибать голову. Под ногами колышки, на них натянута проволока. Пока – все как в рапорте лейтенанта Томилина. За спиной слышался стук ломов и кирки, «эх, взяли» – звуки работы. Все тише. Потом уже требовалось остановиться и прислушаться, чтобы до ушей донеслось. Потом смолкло совсем. Потом под ногами захлюпало, появились лужи. Шел Михаил Степанович добрых полчаса. И уж километров пару за это время одолел. Что ж за нескончаемый подземный ход? Действительно, прав Джарылгач: Красная армия всех сильней, а уж флот – и подавно. Капитан часто оглядывался, освещал фонариком стены – где-то должна быть табличка с кривой сложной формы, наводил справки – оказалось, она называется «лемниската» и изучается только на серьезных, оборонных инженерных специальностях и на матмехе университета. Лужи сливались в озерца, потом вода залила тонким слоем весь пол. Пора назад. В рапорте однозначно: табличка до сплошного разлива, ближе к колодцу. Повернул. Теперь светил на стены все время. Нет таблички, хоть тресни! Либо кто-то с тех пор здесь был и что-то с ней сделал, либо он сам дурак – не в ту галерею сунулся. Второе проверить проще. Дошел почти до колодца – там мараморские ребята развили бешеную энергию, выдергали из бетонного пола порядочно метров рельсов, в тоннеле вспыхивало, ослепительно брызгало горячим металлом, висел дым и мат.

– Пропусти, эй! – крикнул, стараясь, чтоб вышло лихо, громко.

Протолкался и вошел во вторую галерею. И не так уж далеко от входа – минут пятнадцать шагом – наткнулся на отросток проволоки, уходящий в стену. Бросилось в глаза: не под прямым углом.

Насколько позволял свет фонаря, внимательно осмотрел место вхождения проволоки в бетон. Как раз там, где из стены выступает полуколонна, видимо, поддерживающая свод. Чуть раскрошено. И – точно! Молодчина товарищ Томилин, то, что видел, – то и отрапортовал! Щель, хоть волосяная, а есть, между прямым, гладким звеном стены и полуколонной точно есть стык!

Табличка, описанная Томилиным, была на месте. Сияла в свете фонаря, как новенькая. Михаил Степанович выпрямился и почти побежал к выходу – насколько позволяли низкий свод и неудобные торчки, несшие на себе проволоку. Там работа шла полным ходом, и пришлось несколько раз крикнуть «стоп, стоп, шабаш!» – пока услышали.

– Ну чо, эй, бугор? Нашел чё хотел?

С великой неохотой отвлеклись от рельсов. Двое двинулись за капитаном в тоннель.

– Вот здесь надо стену вскрыть. Метр шестьдесят два толщина.

– Метр шисят… Да иди ты знаешь куда!

Однако вмешался Мараморчик, приволокли какой-то агрегат, по-бурлацки впрягшись в раму на колесах. Затрещал мотор, галерея наполнилась синим, вонючим бензиновым дымом. Инструмент, похожий на лезвие топора, начал углубляться в бетон. От свода к полу в плите возникла глубокая канава. Дышать стало вовсе нечем, однако Амелин не отрывал от нее глаз. Успел еще подумать: ни прутьев арматуры, ни сетки – ничего железного в толстенной плите, почему не сыплется вся конструкция? Работяга ругался – «вязкая, мл-ля, как гл-лина на Потьме». И тут полыхнуло голубым аж до фиолетового, раздался оглушительный грохот, уши рвануло болью, сшибло с ног – и упала всепоглощающая тьма.

Когда капитан Амелин понял, что она заполняет все-таки не весь мир, что, кроме тьмы, в мире есть еще он сам, его тело, которое ломит и ноет на десятки ладов, – почти одновременно с этим он понял еще, что во тьме есть звук. Звуки. Не то пыхтение, не то стоны. И, судя по голосу, издает их женщина.

Озарение пришло, как в кино про ученых, гибнущих за ради науки. Во сне. Марине чудилось, что она идет по мелководью, но ноги остаются сухими. Играли блики, отражались в муаровой мелкой волне оранжевые сосны – словно свечи, горевшие зеленым пламенем. Оно не обжигало. И словно сказал голос в мозгу: живая вода. Отозвалось дальнее эхо: мертвая вода…

Марина проснулась с этими словами, звучащими в голове, резонирующими в бесконечной колоннаде сосен. И поняла, что – озарило. Швейная машинка мысли опять заработала, бесшумно и быстро, стежки ложились прямо, как питерский проспект. Все Гусятино толкует про святую водичку, ангел осенил, поп растворился и прочий бред. А если непонятные плитки – действительно аккумуляторы из модного прибора для ионизации воды? Чего только не пишут, не трындят по телику сейчас про экологию, про воду. Что в Гусятине она поганая, и так понятно было, но уж сейчас – все болезни, оказывается, от плохой воды. Если и голова тоже? Вот тебе и разговоры про особую курицу, про растворение попа, отсюда же и «пятый угол» ужовскому бандиту. А что, даже уголовники психов боятся…

Руки помогают Саньке одеться, варят кашу, застилают постель, рот улыбается, а думалка шурупит. Рискнуть поехать в Гусятино? Ищут там ее или нет? А неужели никого в электричке не попадется знакомого – не бывает же так! И решение было принято. Электричка донесла Марину до Ужова, когда на платформе она увидела Матвея Худякова. Удача!

От Ужова до Безносова пятнадцать кэмэ, пять остановок – всего ничего. Но Матвей успел рассказать многое. Про Вичку. Как она воду-то. И лбом, и локтем, и коленкой. У него с женой, с Катей, на глазах. Про попа. Что никто его не растворял – сбили мопедом. Про мильтона – типа, потому они особо злые, что у них один пострадал, руку сунул в отраву какую-то, говорят – остался без руки. Про то, что – да, от плохой воды каких только болячек не бывает, вот – до того, как Вичка стала очищать воду, чесотка какая-то на людей напала. Пол-Гусятина маялось. Потом, правда, сошло на нет. Нет, чё ты, сам не болел, я ж ничем никогда не хворал. Гы-гы. То-то. А главное:

– Я ж вроде видел твоего там, на пятачке. Когда попа… того. Он мопед у этого отнял, руками. Тот молотит, а он руками. Глиста глистой, а вот! Как-то это… Огромного росту сделался. Или так показалось. Он у тебя ушой какой-нидь не начал заниматься, как сократили-то? Или каратэ? А потом на мопеде этом упилил в сторону форта куда-то. Даже гнались, да на форту фиг найдешь.

Марина сошла вместе с Матвеем в Безносове – он на автобус «на гору», в новостройки, а она, сказавшись, что к врачу, повернула на автовокзал. На форту фиг найдешь. Если посторонний. А у нее и батя, и бабушка гусятинские. И полазала там в детстве – на земле и под землей. Может, что удастся заметить.

Автобус трюхал бойко – дело близилось к полудню, народу было мало, многие остановки он пролетал с ходу. В Гусятине свернул с областной шоссейки и покатил над головокружительным шестнадцатиметровым обрывом. Внизу лежала ледяная гладь замерзшего моря, припорошенная снежком. Промелькнула в окне полосатая круглая башня маяка. Жилые домишки, сараи, гаражи, насыпи, ангары и прочие сооружения собственно оборонного назначения – военморы укрепились на славу, в лучшие времена форт и вправду был грозен. Разворот у магазина. Все. Марина вытряхнулась вместе с флотским старшиной и парочкой последних бабуль, ехавших, как и она, до конца. Возле магазина и жилья делать нечего, а вот сходить туда, где Густав показывал ей когда-то непонятный подземный ход с рельсами, про который якобы поговаривали, что это тайное военное метро для подачи снарядов прямо из Питера, тогда еще Ленинграда…

Сугробы были выше колена, но сапоги плотно облегали ногу, не пропуская снега внутрь. И, удалясь на некоторое расстояние от магазина, чтоб не привлекать лишних взоров, она бесстрашно шагнула в густой подлесок. Мимо складов, мимо железнодорожных стрелок, мимо места, где раньше стояли орудия. Вот – валы, а в валах и было дело, ночевали однажды, когда осерчали одновременно ее мама и Серафима Иннокентьевна…

И тут – будто заснеженную, плоскую от белизны землю повернули боком. Снег, песок, ветви сосен и сама Марина в ревущем вихре соскользнули куда-то в нижний этаж мира. В темный, безвоздушный и беспамятный хаос.

Сколько прошло времени, прошло ли вообще какое-то время, есть ли оно здесь – когда Марина снова стала чувствовать, она этого не знала. Первым ее чувством был острый страх. Такой темноты в ее жизни еще не случалось. Она пыталась щупать вокруг себя руками, но руки не повиновались. Или их не было? И глаз?! Без глаз и без рук! Стеснило дыхание, в коленях стало пусто, она пыталась вдохнуть, но тоже не получалось. Во рту было что-то постороннее, противное, в горле царапало – и она раскашлялась. Кашель бил и душил ее, воздуху, чем кашлять, не было, перед глазами поплыли зеленые и красные круги. Засвербило в носу, защипало глаза. Но страх отпустил. Раз глаза щиплет – значит, они есть. Просто очень темно – наверно, она провалилась куда-то, в тот самый ход в земляном валу. Удалось откашляться, отплеваться, выяснилось, что лицо утыкается в землю. Дыхание никак не восстанавливалось, грудь была стиснута, руки тоже, но пальцами можно было пошевелить. И Марина шевелилась, ворочалась в засыпавшей ее земле, и дышала сипло, со свистом и стонами, поднимая спиной, ребрами засыпавшую ее рыхлую груду, кашляя, плюясь землей. Разгребала ее руками, обминала – вот задвигались ладони, потом локти, потом плечи, потом шея. А потом издалека донесся не то вой, не то стон. Человеческий, мужской стон.

Марина замерла и прислушалась. Тишина. Только в висках колотят десятки молотков да в груди дубасит словно кувалдой. Задержать дыхание никак не удавалось. Здесь было слишком мало воздуха, чтобы получилось вдохнуть и не дышать. Ребра работали как мехи, втягивая в себя со всхлипом, выталкивая с подвывом. Ног не чувствовалось вовсе, а то бы они подогнулись – откуда-то снизу по телу точно расплывалась липкая слабость. Так что – она сама, что ли, стонет? А почему такой низкий голос? Наконец удалось замолкнуть на пару секунд – и опять донесся стон.

Теперь Марина больше не сдерживалась. Толкала и толкала от себя землю, била ее кулаками, локтями, бодала головой. Наконец удалось пошевелить бедрами. Коленями. Вытащились, выпростались ноги. Она по-прежнему ничего не видела, из глаз некоторое время текли слезы – то ли от тщетного усилия пробуравить темноту, то ли от набившейся земли. Потом унялись. Еще раз слышала стон, копала руками, била и раздвигала землю в том направлении, откуда он шел. Если попадался большой твердый каменюка, такой, что не сломать и не отодвинуть руками, огибала его. Когда силы кончались, просто лежала, навалившись на груду праха, щебня, обломков, сквозь которые прокладывала путь.

А силы кончались все быстрее. Даже несмотря на то, что она сообразила стянуть с себя ремень от брюк, намотать на кулак – в таком положении пряжка помогала рыть, а лента искусственной кожи – бить и расталкивать землю. Теперь Марина могла сделать за раз около сотни движений – роющих, распихивающих, бьющих, ползущих. Не больше. Потом уставала, лежала, выпадая из времени в темноту бездействия и безмыслия.

Когда возвращались силы и память, вспоминалась Санька. Лидия Петровна и Афанасий Тихонович, конечно, ребенка не бросят и никуда не сдадут, ни в какой детдом, ни в какую милицию. Куда пропала она, Марина, – они, конечно, не знают. Наверное, думают: очередной круг неприятностей. Может, будут ее искать. Хорошо бы выбраться и оказаться у них до того, как… А что – как? Санька будет требовать маму. Спрашивать, где она. Даже если у бабушки Лиды хорошо. А там хорошо. Саньку надо кормить. Лидия Петровна и Афанасий Тихонович оба на пенсии. Приваловских миллионов нет. И не обязаны. Но, может быть, как-нибудь… А работа? До так называемого Рождества всем бесплатный отпуск, а потом-то! Одним словом, попала так попала, надо выбираться. Еще и не одна попала.

Стон слышался теперь все время. Даже не стон – было понятно, что стонущий просто громко, так же, как она сама, с трудом дышит. И наконец донеслось:

– Кто там?

– Ау, – ответила Марина и закашлялась. В горле было слишком сухо. Перед глазами опять поплыли зеленые и красные круги. Когда они кончились, Марина смогла разобрать еще одну фразу собрата по несчастью:

– Фамилия? – допытывался он. И, видимо, долго не получая ответа, снова: – Слышите меня? Как фамилия?

– Ау! – все, что смогла она выдавить.

– Сюда! Ко мне!

Опять некоторое время пришлось отпыхиваться, прежде чем получилось:

– А сам?

Теперь голос слышался совсем близко. Голос живого человека в полной темноте, в наваливающейся со всех сторон земле, которая давила, о которую были сбиты руки. Пальцы и ладони болели, Марина вздрагивала от каждого тычка руками о земной прах, своего косного врага. Но голос был все ближе. Еще раз, или два, или много раз она делала передышку, и наконец уперлась в твердый камень, который обойти не получалось. Голос шел из-за него.

– Вы кто? Фамилия? – снова раздалось из-за камня.

– А ты кто?

Ей показалось, что она уже слышала когда-то этот голос. Недавно.

– Мастер, – ответили из тьмы, – фирма «Мараморчик».

– Шевелиться можешь?

Раздались стоны – как ей показалось, не боли, а натуги. Мастер фирмы «Мараморчик» пытался обкопать себя, повернуться в завале, как и она только что. Потом к стонам примешались шорохи. У него что-то получалось.

– Не… могу… – донеслось задыхающееся, – ноги…

– Инструмент есть?

– У… рабочих…

– Ремень есть? Ты пряжкой.

Опять зашуршало, потом оба отдыхали, потом зацокало металлом по камню. Мастер откапывался. А Марина не только отдыхала, но и думала. Зачем бы это мастеру какого-то там «Мараморчика» ее фамилия? Да и вообще – разве люди спрашивают фамилию? Спрашивают, как зовут. Могут спросить «ты кто» или как-нибудь так. Нет, не мастер там, за камнем. А тогда – что ему здесь надо, что он знает?

Про колодец, про рельсы и про «рухнуло, когда резали» Марина выслушала молча. Знать бы, сколько она проползла, прорыла. Рухнуло на большом протяжении сразу – разве так бывает? Если, например, у сварщиков рванет – это ж в каком-то одном месте. Там и обвалится. Она сначала его не слышала, а по земле далеко слышно. Значит, была на порядочном расстоянии. Почему рухнул весь коридор? Заминирован был? Может, конечно. У военморов чего только не может быть. Но тогда сверху должен оказаться мелкий щебень, и можно выкопаться наверх. Ура! Если это правда.

– Ты наверх рыть можешь?

– Не… пробовал…

– Я рою наверх и в сторону… тебя. Ты меня слышишь? Не голос, а …?

– Ага…

– Рой сюда же.

Теперь надо было ползти вверх. Не прямо вперед, а на откос. Марина прорылась совсем немного, когда сверху обнаружилась каменная крышка. Она ощупывала ее так и сяк. В ней были трещины, но отодвинуть или обогнуть ни один кусок камня не удавалось.

Снизу между тем нарастали звуки работы. Неведомый собрат по несчастью копал. Приближался к Марине. Посыпалась под животом земля. И ткнулось живое. Некоторое время он вытягивался к ней, вытаскивал ноги из-под давившего спуда. Она старалась дать ему место. Стиснутые землей, они обмяли вокруг себя пещерку, где можно было лежать рядом, вытянув тело, как рыли, наклонно вверх. У незнакомца был даже фонарик! И он даже зажегся, ослепив Марину так, что из глаз брызнули слезы, а сердце зачастило. Видимо, у него тоже. Сколько-то времени оба приходили в себя, потом она спросила:

– Мастер, а звать-то тебя как?

– Михаил.

– Меня Рина, – решила она не говорить правды, но и не врать.

Потом вдвоем пытались по очереди пошевелить камни, сомкнувшиеся над ними. Трещины в своде попадались – могла пролезть рука. Но не голова и тем более не все тело. У Марины в глазах то и дело начинали мелькать цветные точки, черточки – тогда она замирала, кое-как переводила дух. Обойти, обкопать сбоку эти глыбы камня – видимо, бетона – не удавалось. Только вниз, и тогда – в сторону колодца, про который говорил Михаил. Если там не засыпало. И если хватит сил. А до колодца, по его словам, полтора километра.

«Там ведь должен быть снег, – вдруг вспомнила Марина. – Снег – это вода…»

Но от миражей жажды ее отвлек телефонный звонок. Самый настоящий телефонный звонок. Мастер, услышав его, тоже вздрогнул. Не чудится, перевела она дух. А мобильник, понтовая штучка новых русских, в конторе у начальства тоже бывает. Лежа стиснутым в земляной норе не так-то легко ответить на звонок – но Михаил извернулся, дотянулся до кармана, залез туда, поднес трубку к уху. И Марина в скрежете и шарканье помех отчетливо разобрала начало разговора – «говорит полковник…», а дальше – «временно исполняющий», «следственной группы» и «почему нет на месте». Телефон звонит – значит, сюда можно дозвониться, значит, близко свет и воздух. Это хорошо. И что сообразила вовремя: мастер – липовый, тоже хорошо. А телефон продолжал:

– …расследование смерти генерал-майора Шилова, с тебя объяснительная.

Михаил отвечал односложно – «да», «понял», «есть». Когда прозвучал отбой, Марина спросила:

– Что – прогул поставил, полковник-то?

Михаил молчал.

– А пистолет есть?

– Тебе… зачем? – почти прошептал изнеможенно.

– Я нащупала. Там, выше. Там вроде угол. Потолок был. И там есть трещина. Если вынуть патроны и взорвать, а? Шире ведь разойдется. Может, тогда… наверх… – медленно, по слову, насколько позволял пересохший рот, объяснила Марина.

– Пионерская… эта… «Зарница»… «Друзья пограничников», – пробормотал Михаил. Но завозился, потащил что-то с бока на живот. По Марининым рукам шаркнуло кожаное. Или дерматиновое. Снова зажегся фонарик, снова они оба переждали, пока глаза смогут видеть. Михаил вытащил патроны из обоймы, кроме одного, досланного в ствол. Вынул из кармана и запасные. Стал вытряхивать порох. Чем поджечь, из чего сделать фитиль – сообразил сам: зажигалка, носовой платок. Повозились вдвоем, и в конце концов взрыв прогремел. Когда трещина в бетоне снова осветилась фонариком, оба увидели: она стала шире, рядом появились другие. Можно было вынимать, отбрасывать назад, расталкивать маленькие обломки, расширять ход вперед и вверх. Но работа заглохла, упершись опять в сужение трещины казавшегося монолитным бетона, оббитого неровно, но в выломанный проем не пролезла бы даже голова. И все же там, где дрожал луч фонарика, Марина разглядела – или ей почудилось, что разглядела – пустоту, помещение, не засыпанное землей.

После очередного отдыха, все так же медленно цедя по слову, по слогу даже, она спросила:

– А если пистолет – песком… землей, чтоб взорвался? Рассказ в школе проходили. Там пацан пушку… фашистскую. Песку в дуло – и взрыв. А?

Последовала пауза, наполненная подвывающим пыхтеньем соседа. А потом он попытался ее обнять. Было слышно – улыбается:

– Ты… сейчас эти, скауты. Вот. Круче пионеров. Зина Портнова… во!

Пальцы его – при свете фонарика было видно, какие они сбитые, окровавленные, покрытые засохшей коркой грязи – уже набивали ствол пистолета землей. Марина достала свой носовой платок, зубами разорвала его на полоски. Руки почти не держали – они были еще хуже, чем у соседа. Привязали получившуюся полоску ткани к спусковому крючку, заклинили пистолет в трещине бетона. Отползли назад, сколько позволяли нора и длина тряпки. Михаил скомандовал зажмуриться и дернул.

По глазам, по ушам шваркнуло тугой оранжевой пружиной, словно лопнула сама земля, державшая их в плену. Стегануло по лицу вихрем песка. Кое-как отплевались, отфыркались. Товарищ по несчастью снова зажег фонарик. Трещина стала шире! Уж его-то голова должна была пролезть. Если Марине не врал ее монтажный, «микросхемный» глазомер. Она даже выдавила что-то вроде:

– Ыра-а-а!

И Михаил полез. Таки ура – он просунул голову и руку, потом еле слышно донеслось сдавленное:

– Подпихни!

Она стала толкать в ноги, ухватив его лодыжки, как рукоятки носилок на субботнике. Потом он, так же еле слышно, выдавил «придержи», и она то пихала, то придерживала, не давала ему сверзиться в какой-то, видимо, провал. Наконец он почти крикнул «бросай!», даже эхо отдалось где-то там, впереди, потом шорох, ноги быстро заскользили вперед, и осталась только тьма. Из которой донесся негромкий мягкий звук падения.

Но, видно, упал Михаил удачно. В проломе бетона снова задрожал отсвет фонарика, послышались звуки движения – наверно, он вставал. А потом:

– Я дотуда не достаю! Ты можешь?

Марина поползла и выглянула в щель. Оказалось, она смотрит с высоты чуть больше своего роста. Из отверстия, пробитого под самым потолком тоннеля, в глухом его торце. Насколько ей было видно, тоннель упирался в абсолютно гладкую бетонную стену, и вот сверху этой-то стены она и озирала его. Липовый мастер стоял внизу, среди рухнувших при взрыве обломков. В руках его были то, что осталось от пистолета, и фонарик. Попыталась протиснуться – но никак. Стащила с себя куртку, сбросила вниз. Никак. Михаил помогал, тянул за руки, и наконец им вдвоем удалось протащить ее в тоннель. Он подставил коленку, и она рухнула вниз головой, руками и макушкой ему в бедро.

Облегчение было несказанное. Дышать. Просто дышать. Никогда не думала Марина, что это так здорово. Даже насыщенный запахами земли, бетона и чего-то еще искусственного воздух тоннеля казался сладким, и главное – его можно было поглощать без ограничений, ничто не давило грудь, не стискивало ребра, не мешало во рту. Марина дышала. И видела, что Михаил тоже дышит, привалившись к ней, приобняв ее. Ладно уж. Густав далеко. Впрочем, почему? Ведь она как раз его и ищет, и как раз здесь он может быть… не здесь буквально, но где-то в этих ходах… если удастся отвязаться от этого типа с пистолетом. Хорошо, что пистолет больше уже не выстрелит. И ствол оторвало, и патронов – тю-тю.

– А что за «Мараморчик»? – спросила она наконец.

– Металлолом.

– Ловил их, что ль? Нелегалы?

– Не, – мотнул головой Михаил. – Ты местная? Этот ход знаешь?

Он встал с пола, помог подняться Марине, и они пошли по тоннелю. Она поймала себя на том, что не мерзнет. Хотя куртки на ней нет. Под землей – говорили опытные лазуны по таким местам – всегда плюс шесть. Вот и фиг! Здесь теплее. А еще есть ветерок, и попахивает почти как у регулировщиков, рядом с родным монтажным цехом. Или как от телевизора, если снимают крышку. И самое странное – проволока. Над полом, сантиметрах в тридцати, шла проволока, ни на чем не укрепленная. Выходила она из-под торцовой стены тоннеля, полого поднималась над полом, а потом – все время параллельно, даже не провисая.

– Местная, ну так всех ходов все равно не знаю.

– А куда шла?

– Решила спрямить на шоссе, а там провалилось. В лесу. Старое тут все, с дореволюции… Это вот по мараморской части? – указала она на проволоку.

Она старалась болтать беззаботно. Вдруг этот, с пистолетом, проговорится о чем-нибудь интересном. Хотя шевелить языком было непросто. Ход был совершенно сух, так же сух ветерок, дувший откуда-то оттуда, куда они шли. Больше идти было некуда. И на ее вопрос спутник не ответил.

– А времени сколько? Мои встали, – продолжала она попытки разговорить его.

– А-а… Тоже.

В отличие от механических Марининых, часы ее попутчика были с цифровым индикатором. И показывали «2000».

– Это ж год. А как так?

Он опять отмолчался. В воздухе висело лишь сдвоенное топанье – громкое, умноженное эхом, волной гуляющим туда-сюда. Шли они явно больше часу. Или часы. Марина утратила ощущение времени, донимали только жажда, усталость и боль в сбитых, стертых пальцах. И когда перед ней встала глухая бетонная стена, перегородившая весь коридор, она не смогла ни удивиться, ни испугаться, ни ощутить отчаяние. Тело просто выключилось – осело на пол в забытьи сродни обморочному. А спутник ее, не сумев привести даму в чувство сразу, сел рядом и почти тотчас заклевал носом, а потом и вовсе отрубился.

Шилова нашли возле сейфа. Открытого. Скорченное, нелепо вывернувшееся тело генерал-майора лежало на полу – смерть сделала его маленьким, болтающимся в мундире, – а дверца сейфа была открыта, и ключ вставлен в замочную скважину.

Экспертиза, которую пришлось ждать целые сутки – настолько непривычна оказалась причина смерти, – ответила: электротравма. Полковник Бабаев, зам Шилова и по штатной должности в отделе, и по особой следственной группе, читал и перечитывал акт – все эти входы-выходы тока, полные петли, электрометки, ячеистость эпидермиса… Гвозди в подметках. Да, Шилов носил сапоги, подбитые гвоздями, именно они были на нем и вчера. Несчастный случай? Да кто ж поверит? Третья смерть за три дня. Два лаборанта, и вот теперь – генерал, начальник особой следственной группы. Непосредственно в здании. И откуда? Сейф оказался под током – по́лно, граждане! Не бывает. Значит, автоматически, смерть криминальная. И злоумышленник, что самое тяжелое, свой. А кто, кроме своих? На Литейном-то. Что же ему надо было в сейфе? И хотя бы приблизительно – круг подозреваемых?