Текст книги "За пределы атмосферы"

– Исцеления от чего? От отравлений паленой водкой? – подлил он масла в огонь.

– Нет, вот от этого не наблюдал еще. – Олег сощурил блекло-голубые глаза, они блеснули искрами, как снег на улице сегодня. Амелин глянул в окно. Там уже смерклось, теперь снег искрился рыжим – от фонарей, зеленым и красным – от елочных гирлянд, намотанных на все деревья, убегающие по улице в натриево-оранжевую перспективу.

– И через лужу – хоп, по эффектной такой дуге, как Мюнхаузен на ядре в мультике, – продолжал тем временем начатый рассказ Олег, – но он-то на ядре и в сказке, а эта особа своими ногами и в натуре. Объективно. Заманить на прием, посмотреть не смог. До этого видел. Нормальные семидесятилетние суставы, артроз по возрасту. А тут прямо-таки готов к труду и обороне. Или вот хотя бы – сам не видел, но коллега рассказывала: девица пятнадцати лет на медосмотре в школе, в сентябре – все как в среднем, угреватость, сутулость, плоскостопие, миопия от телевизора. А на днях осматривала – хоть в космос, говорит, отправляй. Опорно-двигательная как в учебнике, зрение единица, перхоть и то исчезла.

– Ну, о таком в наше время только в рекламе. Шампуней и прочей жожобы, – светски улыбнулся Амелин. – Кстати, я не мог слышать этого по телевизору?

– По местному могли. Если папарацци уже раструбили, – кивнул Валерий, и усы тоже словно кивнули: распушились и вновь легли.

– Фамилия уникальной девицы – вроде как Худякова, Алевтина Прокофьевна врать бы не стала. Так что никакие не папарацци, – запротестовал Олег.

– Это он перед московским гостем, – встрепенулся, расправил широкую грудь Валерий Фёдорович, потом снова обернулся к Олегу: – Ты в музейщики не пробовал? Раз уж такой местный патриот, достопр-римечательности ему дороги, видите ли. А то, было дело, меня чуть в папарацци не определил. Было? Было. Кто слухи разносил про то, как перелом зажил за неделю?

– А то не было? Сам подтвердил, что правда.

– Кто подтвердил?

– Ну не опроверг. Ты ж даже на анализ бульончик-то! Помнишь, сам про Мусеньку из НИИ гриппа, она что-то такое типа полувыведения определяла, доступ к хроматографу, бла-бла-бла…

– Я те муськну! – замахнулся не замахнулся, но угрожающе подался в сторону приятеля Валерий Фёдорович. Толкнул стол – даже рюмки и тарелки слегка, прозрачно зазвенели. Тот слегка отшатнулся, но выкрикнул напоследок:

– А я ничего! И ты… Это ж исключительно от здоровья! И ради здоровья!

Друзья чуть не принялись в шутку тузить друг друга. Возможно, принялись бы, если бы Амелин не воззвал:

– Моя рюмка, между прочим, пуста! Что за Ингерманландия?

Облегченно, расслабляюще смеясь – «это не синоним катавасии!» – налили и выпили по еще, потом по еще… На вопрос Амелина – «а можно рассказывать своим?» – Олег выдал залп хохота:

– Ну вот я и музейщик! Меня в Москве будут пересказывать. Давай, Валерьяныч, слей папараццам: мол, любитель-экскурсовод, чудеса земли ижорской!

А Валерий ответил:

– Да конечно! У вас-то это ж секрет Полишинеля, ваши же что-то испытывали. Кстати, почему хроматограф ничего не показал и когда окончание испытаний? Такой препарат нужен, еще как, сейчас все клали на технику безопасности, травм много, нужен – во! – И черкнул ладонью по горлу. – Страдают-то простые ребята, как тот Семён…

– Страдают, – вздохнул Амелин. – Последнее, что слышал, – тут у вас, в какой-то тоже деревне, трех человек растворили, а еще у одного при этом растворилась рука.

– Ну, что-то совсем Джек-потрошитель пошел, – хмыкнул Олег. – Если б новое в хирургии, ампутация без ножа и пилы, – ну да. А это скорее хичкоковщина какая-то про мафию. Растворили кого? Многознающих свидетелей? Конкурентов? В-выпьем-ка лучше!

А Валерий Фёдорович только добавил досадливо:

– Сначала радиофобов пестовали, теперь следом за ними хемофобы поперли. Желтые разоблачители! Самозваные экологи по телеящику! Истерички! В Питере, видите ли, прошел дождь, у нее растворились колготки. Как они себе это представляют? А с другой стороны, образование деградирует, в школах попов привечают – чего ждать? Помяните мое слово: еще услышим с вами про землю на китах и на черепахе!

– Кстати, не прочь был бы посмотреть, как у нее растворились колготки. За прекрасных дам? – почти промурлыкал Олег и со смехом чокнулся с сотрапезниками.

Свидетелей чего-то. Или конкурентов. Может быть, что-то и слышал. «Отметить себе», – механически процыкало, как в старом телефоне, в амелинских мозгах. Вдруг да.

Когда вторая бутылка приблизилась к донышку, Амелин встал и со словами:

– Долго трюхает ваша электричка, а у меня билет, наилучшие новогодние, как говорится, и честь имею откланяться! – покинул веселую компанию.

Машину он оставил в двух кварталах. Шофер предоставлен сам себе, но у него есть задача. Ему оставлен документ – и какой! Привезли из Питера. Убедился, что двое медиков продолжают праздновать в «Дюне», следом никто не спускался. Теперь пройти мимо машины. Шофер знает, что делать в таком случае. Квартал вперед, потом квартал направо, потом во двор. В такую погоду пройтись – одно удовольствие! А теперь можно ехать.

Ехать и перечитывать.

В рапорте техника-лаборанта Крючковой Н. С., лаборатория исследования вещественных доказательств, говорилось: «…рисунок, имеющийся на упаковке вещдока инв.№ …, может указывать на порядок хранения и использования данного предмета вместе с однородными предметами. В составе рисунка имеется геометрическая фигура, изображающая таблицу из черных и белых прямоугольников, разделенных черными и белыми линиями. Средний столбец данной таблицы содержит десять белых прямоугольников и только один черный, что может указывать на использование данного вещдока путем вкладывания в какое-либо устройство, имеющее на передней либо верхней панели приемные карманы или отсеки, расположенные, как показано на рисунке. Данная таблица может также указывать на то, что для использования по назначению необходимо тридцать три объекта, однородных с вещдоком инв.№ …, по общему числу белых и черных прямоугольников в ней».

Рукой Шилова было написано: «Копию Амелину, воздух!», и надпись была серая, то есть отксеренная. А ниже, уже синим гелем, шло: «Т. Амелин! МЧС откопал еще 2-е таких, рис. различ.». Рисунок таки различался. Торопливыми резкими чертами было набросано две таблички. Каждая из тридцати трех полей-ячеек. Три столбца по одиннадцать. Крайние столбцы зачириканы карандашом, сикось-накось, но несомненно полностью, в среднем столбце – только нижнее поле у одной таблички и второе сверху у другой. Остальные ячейки были пусты. То есть оставлены белыми.

Еще кто-то побывал на месте взрыва? После первой находки? Быть не может! На что тогда оцепление? А все-таки. Где нашли ту, первую, и эти? В одном месте или в разных?

К счастью, думать обо всем этом можно было не торопясь. Потому что в самом низу была приписочка той же синей геле-вой ручкой: «увольн. до 9:00, 02.01.2000». Думать можно было до завтрашнего утра. А сейчас попытаться разыскать неведомого Семёна.

В больницу добрались быстро – оказалось два квартала от того места, где выпивали за наступивший новый век два настоящих медика и один мнимый. Стандартное семиэтажное здание разместилось в уютном затишном местечке у подножия дюны. Заснеженные сосны, оранжевые могучие стволы – в тон электрическому освещению. Повидать-поздравить приятеля, который попал в больницу двадцать какого-то там декабря…

– Семён? – спросила симпатичная тетенька на вахте. – А фамилия?

– Ой, да как-то, знаете… Я что, по фамилии его буду? – жал плечами Амелин.

– А хотя бы отделение? С чем он попал-то к нам?

– Машина сбила.

– И вы только сейчас собрались… Ай-яй-яй, молодой человек!

– Да к нему ходили, – перебил Амелин. – Курицу приносили… Бульончик…

– Значит, в хирургии или в травме. Ищите. Вот списки! – И ткнула твердым медицинским пальцем в остекление своего поста. И в самом деле, все стекла были увешаны списками пациентов. Пробежал глазами. Вот – «Хирургия-I» и «Хирургия-II». Кто начинается на «С»? Водил и водил пальцем, изображая эдакого наивного растяпу.

– Во… вроде этот вот! Голованов Сы Гы!

– А отчество как у него было?

– Вроде… Герасимыч.

Отчества загадочного Семёна Амелин, конечно, не знал. Сказал наугад, успев подумать лишь: желательно, чтоб такого не нашлось.

Но на этаж пустили. Обрядили в халат и тапки – и иди. Голованов Станислав Геннадьевич лежал с середины декабря, лечил забарахлившее колено, Семёна помнил прекрасно.

– Да выписали давно! Дома ваш Семён. Хватились! Почти неделю как выписали.

– А… как же? Ведь… под машину, Герасимыч-то? Он же был…

Старательно хлопал глазами, разводил руками. И – слушал, смотрел, впитывал.

– Да-да, как более-менее смог говорить, обязательно по отчеству представлялся. Семён Изосимович, да. Это молодые, которых тут предостаточно, – Шматок да Шматок, это у них называется обстебывать. По фамилии они его так, да. Не терпел. Не отзывался на клички. Ну да, приходила дважды. Наталья, вот-вот, Наталья. Курочку, да, курочку в бульоне. Ей еще говорили: а вы, девушка, не испугаетесь? Не для всякого это зрелище. Нет, не испугалась. Щипала мелко-мелко, сидела и кормила. Два раза приходила, а потом он встал и сломанной ногой пошел как здоровой. И очень, знаете, очень наш Валерий Фёдорович стал нервничать – что это ему такое дали. Так и выспрашивал: что это приносят…

– Будто сам не знал. Врач, а… Он тут кто был – завотделением?

– Да-да, вот-вот. Был и есть. Видно, опасался, что курочка как-то повлияет на всасывание новейшего препарата…

– А что ж там, в сам-деле, было? Мне же сказали: двадцать третьего декабря…

– По-моему, двадцать второго, но вы правы, это не так важно. Меньше, чем за неделю, встал и пошел. Это ли не чудо современной науки?! Я, признаться, всячески намекал: а остальные пациенты что? Вот и мое колено. Я бы тоже мог дома Новый год встретить…

– Ну да, мне двадцать третьего и сказали: на днях случилось… Я же все в командировках… И познакомились в командировке. А Наталья… она к нему одна приходила?

– Одна, без детишек, если вы это имеете в виду. И никаких других родичей не навела, только сама. У нас есть такие детективы-любители – скучно же лежать, бездельничать. Но никто ничего так и не услышал. Валерий Фёдорович же и ей форменный допрос учинил. Не она ли, дескать, неразрешенное к применению в России средство какое-нибудь… И знаете, так ничего и не узнали. Хотя к двери липли до неприличия. И чуть ли не до дому, до Ужова, кто-то с ней, с автобуса вместе сошел. Нет, конечно, это не она, там где что достанешь, депрессивная деревня… Это опытное что-то, по линии нашего номерного главка…

Дин-нь – опять отчетливо отбило, как на Петропавловке, звон совпадения в амелинской голове. Ужово, и тут Ужово. Неизвестное лекарство могучего действия.

– Обрадовали, обрадовали, Святослав Геннадьич! Поправляйтесь, еще раз с наступившим, и побежал я. До свидания!

В машине пометил: Семён Изосимович Шматков. И Наталья из Ужова.

Теперь требовалось разделить факты на главные и второстепенные, побочные, вытекающие из главных. Три плитки в очаге взрыва. Взрыва более мегатонны тротилового эквивалента. После него. Уцелевшие, сохранившие, во всяком случае, геометрию там, где все превратилось в крошево. Следовательно… Нет, для следствий еще не пора, вначале факты. Плитки, сохранившие геометрию, уникальные физические характеристики, не менее уникальные химические – да, полная инертность, отсутствие химических свойств, но это тоже свойство. Как нуль, отсутствие количества – это количество, число. Беспрецедентные, значит, параметры. Даже упаковка у этих плиток – с небывалыми, технически недостижимыми в России качествами – тоже сохранилась. А до взрыва: неизвестный летательный аппарат. По описанию – из категории сверхлегких. Стартовал с воды, с местной речки Оя. Практически бесшумный полет. Крайне необычная геометрия. Механика полета тоже нестандартная. Машущие крылья. А уж обстоятельства появления – подъем из воды тонущего человека, унос, похищением считать рано, потому что было и возвращение. Кстати, в деле нет однозначного указания на то, что возвращение похищенной произошло посредством того же аппарата. Зато есть еще один факт: после возвращения состояние здоровья похищенной Худяковой достигло абсолютного уровня. Абсолютно здорова.

Также до взрыва: бунт. Массовое, во всяком случае – групповое неповиновение власти. Власть в поселке Ужово покрывала противозаконные действия приезжего из мусульманской республики. Этот приезжий окружил себя людьми, обязанными ему, и терроризировал местных. В результате бунта был изгнан. Из дела не следует однозначно ни того, что было создано незаконное вооруженное формирование, ни каких-либо связей с мусульманскими фанатиками. Но нет и однозначного указания на мусульманско-фундаменталистские, ваххабитские воззрения организаторов взрыва, о них вообще ничего не известно. Делать выводы о причастности гостя из Азии или его присных ко взрыву преждевременно.

И еще, также до взрыва: очищение воды. Это факт или нет? Это показания свидетельницы Нореш. Одной. Пока.

Точно так же – имели ли место факты исцелений вне сферы действия официальной медицины, не вписывающихся в науку? Один факт, во всяком случае, засвидетельствован более чем двумя наблюдателями. Врачом Конышевым и пациентом номерной медсанчасти Головановым.

За считанные часы до взрыва: происшествие с тремя трупами и с последующим их растворением. Причем растворением прямо на улице, на месте происшествия. Массовое заболевание с неизвестными местной медицине симптомами. Первые обращения были до взрыва. После взрыва продолжались. Всю ночь и утро. Указывает ли это на связь со взрывом или на отсутствие таковой – должны сказать медики.

Не хватает фактов. Даже не попытались выяснить, заболевание или отравление. Чем? Или вдруг радиация? В рапортах эмчеэсной команды Замчевского радиация упоминалась. Чем и как были растворены трупы – тоже данных нуль. Если это химлаборатория, она не может не оставлять следов. Вода, вода и вода! Нужна экспертиза.

Нужно обследование берегов и дна Оя. А ведь безобразие с водой началось двадцать девятого. Три дня прошло, праздничных. Воду должны были всю использовать. И осадок смыть. Разве что если из суеверия кто-то хранит, растягивает надолго, как у верующих со святой водой принято.

С другой стороны, даже хроматограф ничего не показал. Верить этому медведю из номерной медсанчасти или не верить? Верить. Все факты становятся известны только потому, что их кто-то заметил и сообщил о них. Верить и проверять. Факт – это то, что подтверждается другими фактами. Значит, иметь в виду, что обнаружить будет трудно.

Михаил Степанович тронул за плечо шофера:

– У ларька останови.

Купил три маленькие бутылочки питьевой воды, выпросил чек.

– А теперь ближе к речке. Туда, к переезду, днем видел…

Вдоль дороги к переезду, мимо части внутренних войск, фонари не горели. Свет шел только от фар, расстилавших на снегу длинную золотую дорожку. Взял у шофера монтировку, кое-как, опираясь на нее и хватаясь за ветки кустов, спустился по заснеженному откосу к речке. Оя почти полностью замерзла, лишь на самой середине журчала упрямо, пробиваясь между валунов. Отвинтил крышечки всех купленных бутылок, вылил ларечную воду в снег. Разбил лед монтировкой и зачерпнул из речки.

У кого бы попросить воды? Святой. Церковь… где бы могла тут быть церковь? Хотя нет, священник-то погиб, этих трогать теперь долго будет нельзя. Вода с чудесными свойствами была не из церкви.

– Молодые люди, как на улицу Южную проехать?

– А вы мимо проехали, это назад надо…

– Подожди тут! – бросил шоферу и вылез из машины. О существовании в поселке улицы Южной Амелин знал из дела о похищении.

– Вон тот поворот, там мост только сломан, вы осторожно, – сказал парень со стеснительной улыбкой, – там уж упала одна. Вам какой дом номер?

– А не знаю. Там, говорят, живет экстрасенс-чудотворец, святую воду делает, хотел в подарок привезти…

– А-а! – Теперь и девушка улыбалась. Вся, даже опушенная шапочка лучилась веселыми шерстинками. Они стояли почти вплотную друг к другу – можно было различить, что от нее пахнет духами и слегка вином.

– Кстати, с Новым годом, с новым счастьем, и чтоб воду перестали перекрывать!

Парень и девушка так и прыснули от счастья, для которого не требуется никакой особой даты и которое неистребимо ни дефолтами, ни ваххабитами, ни темнотой на улицах. Втроем стояли и смеялись просто оттого, что живы, что белый снег, что прохожий весело пошутил. А когда проржались, предложили Амелину немножко «той самой» воды.

– Мы вон там, за площадью, живем. На третьем этаже.

– А она у вас с осадком?

Парень фыркнул недоумевающе:

– А чё осадок? Мы чистейшей дадим, голубой, она как небо!

– Не, ребяты, – помотал головой Амелин, – без осадка ненастоящая. Пока она на нем стоит, до тех пор и чудесная, мне лозоходец знакомый сказал.

Молодые люди переглянулись. В глазах так и плясало: бывают же чудаки на свете!

В одной бутылочке появилась вода без осадка, действительно голубоватого оттенка. В другой – мутная, с осадком. Теперь можно было ехать домой праздновать. Пускай с опозданием почти на сутки.

Глава 4. Альтернативное следствие: мороженая курица в роли жареного петуха

– Здравствуйте, Серафима Иннокентьевна, с Новым годом!

Точеная, с твердо стоящей шапкой золотых завитков голова чуть наклонилась. Марина даже не поняла – в ушах еще жил грохот лифта, – ответила ли свекровь на приветствие.

– Заходи, но не дальше этого коврика, я вчера убрала всю квартиру.

Губы, слегка увядшие, уже не розового, а старорозового оттенка – все-таки Серафиме Иннокентьевне было шестьдесят два, – совершали столь изысканные движения, что и не слыша низкого, бархатного, разборчиво выговаривающего каждый звук голоса, можно было сказать: мировой киноэкран много потерял без такой звезды, скромно изливающей свой свет лишь на немногих жителей глубинки Ленобласти.

– А мы вдвоем. Сань, поздоровайся с бабушкой!

– Здра-стуй-те, баушка Сима! С Новым годом, с новым счастьем! – именно так, «баушка», получалось у Саньки, что приводило в восхищение деда Василия Петровича, но оставляло безмолвным сердце Серафимы Иннокентьевны.

– Вот как, – снова картинно склонила прическу свекровь, обратив к бедным родственницам гордый профиль. – Долго разучивала? – Теперь ее ослепительно, по-молодому синие, фиалковые глаза устремились на внучку.

– Мам, дай! – Санька обернулась, и Марина сунула ей конверт. Санька сдернула рукавички на резинках, раскрыла его проворными пальчиками, выдернула оттуда самодельную, в детском садике склеенную открытку. Белая картонка, зеленый силуэт елки, голубой снеговик из трех шаров, ведро на голове и нос-морковка. А внутри эти слова: «С Новым годом, с новым счастьем». Марина написала печатными буквами, а дочь списала.

Если бы Густав появился тридцать первого, Марина была бы счастлива. А уж Санька… Или не тридцать первого. В любой день. Про такое и говорят: черт дернул. Сорвались с языка слова, которых выпускать наружу было нельзя, да недаром говорено, что слово не воробей. Не появился. А может, появился тогда, когда Марина тряслась в темном фургоне, в мерзости и непотребстве. Или сидела перед майором, упивавшимся тем, что он может Саньку велеть бить дубиной. Или – потому и не возвращается, что знает, где она была.

Санька тем временем протянула самодельную открытку бабушке:

– Баушка Сима, на, пожа-лыста!

Серафима Иннокентьевна медлила принимать подарок. Величественно спросила:

– А почему вдвоем?

– Август вахтует, Серафим’Иннокенть’на, его и в Гусятине нет, – ответила Марина, – такой график…

– Сима, – донеслось из недр квартиры, постепенно приближаясь, – ну что ты от меня внучку прячешь? Я хоть на эти щечки полюбуюсь! – В прихожей, заполнив ее от стены до стены, возникла кряжистая фигура Василия Петровича. Взяв у Саньки открытку, сунув ее в нагрудный карман обширной фланелевой рубахи в крупную черно-бело-рыжую клетку, сообщавшую ему сходство с веселым котом, он подхватил на руки саму Саньку, прямо в шубке, три раза подбросил-поймал, целуя в яблочно-румяные с мороза щеки. Санька от восторга болтала ногами, иногда попадая носами валенок по дедовым спортивным брюкам:

– Дедавасия! Катавасия!

Серафима Иннокентьевна, оттесненная в глубь квартиры, оскорбленно процедила из комнаты:

– Седина в голову, бес в ребро.

Бороды Василий Петрович не носил, а Серафима Иннокентьевна считала себя обязанной строго придерживаться объективной очевидности.

Наконец дед поставил внучку ножками на пол и сказал:

– С Новым годом, Мариночка!

Марина вынула из сумки приготовленный подарок – когда-то, пару лет назад, на работе Густаву профсоюз вручил по какому-то случаю современный, блескучий, со многими лезвиями, консервный нож-штопор. Дома имелось отдельно то и другое – вот и решилась передарить подарок. На новый денег не было. Их не было даже на хлеб на завтра. Сто пятьдесят семь рублей из того самого конверта исчерпались, осталось несколько копеек на дне кошелька, и на электричке Марина с Санькой ехали зайцами.

– С Новым годом! А вот вам в хозяйство. Если посуду разбить – к счастью, то и консервную банку взрезать – тоже к счастью! – сказала она и подала нож Василию Петровичу.

– О-о! Какая вещь! – покрутил он головой. – Слушайте, а чего мы на пороге стоим? А я знаю, чего мы на пороге. Сейчас оденусь быстренько, и мы зайдем к Лиде, с Новым годом поздравим!

Развернулся и исчез. Скрип шкафа, шаги, возня. В застекленной верхней половинке двери возникла на минуту высокая шапка кудрей и тонкий завиток уха с длинной янтарной серьгой. Это Серафима Иннокентьевна закрыла дверь в комнату поплотнее.

– Мам, мне жа-арко! – заныла Санька, одновременно возясь внутри шубы и пытаясь сдвинуть меховую шапочку как можно дальше назад, на темечко.

– Сейчас, сейчас, – зашептала Марина, – деда оденется, и пойдем к баушке Лиде.

– А у баушки Лиды есть деда? – спросила Санька. – Он Дед Мороз, да? Он тебе подарок подарит? И мине?

Из комнаты донеслось почти сценическое, возмущенное «гм!», но тут же следом появился Василий Петрович. Теперь на нем были коричневые брюки с наглаженной стрелкой, коричнево-пестрый в елочку пиджак, утянутый в талию, с моднейшими двадцать лет назад широченными лацканами, кремовая рубашка и в тон ей галстук. И никак было не дать деду Васе его шестидесяти пяти. Особенно глядя на проворство его движений. Всунуться в высокие ботинки на молнии, накинуть куртку, бросить ушанку на седой чуб – и все, отворяется и захлопывается дверь, дребезжит, поднимаясь, лифт – все-таки восьмой этаж. Пять ступенек в подъезде, и уже зимнее солнце, синие тени на голубом снегу, можно идти и дышать, и не думать о том, что бывают люди, у которых зимой снега не допросишься.

– Ты у нас умница, Мариночка, – сказал Василий Петрович. Марина знала, что это заменяло у него слова извинения.

– Вообще-то, Василь Петрович, – осторожно начала Марина, – тут тот случай, когда моего ума не хватает. Есть вопросы.

Она делала паузы перед некоторыми словами, подыскивая самые точные.

Василий Петрович посмотрел пригласительно. «Давай дальше» – ясно читалось в его карих, чайного оттенка глазах.

– Знаете, где я встречала Новый год? Никогда не угадаете! – И Марина, стараясь быть краткой и вместе с тем ничего важного не упустить, рассказала об обыске, о конверте, о фургоне и так далее. Санька в это время носилась вокруг, вздымая, как щенок, фонтаны пушистого снега и время от времени утыкаясь в мамины коленки. Вынуждая Марину останавливаться и тем самым – в полном соответствии с ее желанием – затягивая путь к дому Лидии Петровны, старшей сестры Василия Петровича.

– Санька-то у тебя такая же умница, как и ты, – сказал свекор, дослушав. – Значит, в детдоме, в Ужове ночевала? Ты эту ночь посмотрела – гостинцев никаких не привезла? Форму двадцать? – Василий Петрович показал пальцами, как кто-то бежит и заползает под шапку. – Прививки еще разные там любят.

– Вшей, что ль? – понизила голос до шепота Марина. – Вроде… ничего такого…

– Я почему спрашиваю: ты ж не хуже моего понимаешь – сейчас опаснее, чем дома, тебе нигде не будет. Лидка-то с Афонькой, как и мы, пенсионеры уже, дома у них тихо, никто не ходит. Вот и поживите у них, пока все не прояснится. Ты говоришь, из-за взрыва ищут? Совсем сбесились. Ладно – этих, секир-башка, чечня-фигня, всех и каждого подозревать, хотя тоже… – Василий Петрович поморщился, добродушно-широкое, скуластое лицо его стало как будто вогнутым, зло перекосилось, – тоже было ведь уже… в тридцать седьмом. А потом глядь, воевать с фашистом некем, всех переподозревали. Но чтоб чистокровного работягу! Чем он им не удался? Вся же родня как на ладони – ни барина, ни фиглярина, ни еврея, ни архирея! Эх! – крякнул он. – Ну ты понимаешь. Надо, чтоб я мог Лидке сказать: вы обе чистые, и ты, и девчушка. Она ж все-таки медсестра. Мясо-рыбу по три часа тушит – гигиенические требования, говорит.

И подмигнул так заразительно весело, что Марина не сразу осознала сказанное. А когда осознала – белым ключом вскипело внутри.

– И чем оно лучше тюрьмы? Тем, что не бьют? Да еще у людей на шее? А работа?

– Ну-у, Марин! Ты же с Санюшкой пришла. Значит, для чего – я спрашивать буду?

Это была правда, и Марина прикусила губу. Да, она собиралась попросить приютить на несколько дней Саньку. Невзирая на прохладное отношение Серафимы Иннокентьевны к ним обеим. На несколько дней. Были кое-какие мысли – разыскать Густава, в первую голову. Почему-то ей казалось, что он лично, даже не столько словами, сколько самим своим присутствием, все прояснит и расставит на места.

– А она мне больничного по уходу, по Саньке, не устроит?

– Конечно. Вот и правильно. Где Август, ты знаешь?

– Нет. Не написал.

Когда Марину спрашивали, почему у них дома до сих пор нет телефона, она отвечала встречным вопросом: а куда с него звонить, кроме как на работу или в амбулаторию? Туда можно и добежать. Или от соседей. Что соответствовало истине: местный филиал питерского оборонного НИИ жил как одна семья, а выход на междугородку был занятием не для слабонервных. Одна хилая пара проводочков на весь поселок… Местная легенда о влюбленном, который протер палец до мяса, накручивая диск, пытаясь услышать милый голос, могла быть и не выдумана. Заводить домашний телефон в такой обстановке, да еще за деньги, превышавшие месячную зарплату, и вправду не было особо обязательно.

Поэтому Василий Петрович не спрашивал: а что не позвонил? И кивнул так, словно подтвердились его предположения, когда Марина сказала:

– Тогда бы я его разыскала.

Он кивнул потому, что она именно так выразила свою мысль – не «стала бы искать», а разыскала. Без малейшего сомнения в успехе.

Вот уж у бабушки Лиды был Саньке полный оттяг. И шубу сняли сразу, и шапку, и валенки. И елочка была, хоть и не настоящая, а пластмассовая. Зато с настоящими стеклянными шарами, которые даже разрешили по одному разу каждый потрогать пальцем. Мытым. И чай с пирожным. И мультфильм по видику. И на открытку бабушка Лида и «дедаФанася» – именно так, в одно слово, это получалось у Саньки – поахали как следует и поставили ее стоймя на почетное место, на полку с кассетами. И Санька даже не спросила, почему мама не собирается домой. А уж услышав, что завтра в садик не надо, запрыгала и заверещала от восторга до упаду. До упаду под мамин теплый бок, в ночь, в сладкую темноту теперь-то окончательно наступившего нового года.

– Да он же на железке теперь, – сказала Люся. – Вахтует, поди.

Зайти в железнодорожный, урсовский магазинчик Марина решила самым первым пунктом программы. Густав любил «железку», любил самый запах деревянных, пропитанных креозотом шпал, хорошо знал сигналы светофоров, знал даже, как устроены и что шифруют номера товарных вагонов, много раз рассказывал Марине об их значении. На станции или где-то вблизи искать его было самым логичным.

– Тут холодильники стояли, – продолжала Люся, – эти, рефрижераторы. Он там теперь механиком вроде. Не рассказал ишо?

Аж домой не пустили – сразу работай? Ну да, нынче-то работу надо хватать из рук – уплывет…

– А… это в мастерской, в депо, типа, или надо в самом вагоне сидеть? Ездить?

– Да он как раз в самом вагоне сидел. С напарником. Напарник-то сидел здесь, сидел, потом груз сплавил жучкам каким-то – тут его твой и сменил.

– Где у них контора? Головка?

– На Предпортовой, напарничек-то говорил.

– А звать его как?

– Кажется, Семён… Шемякин, не Шемякин…

Следующая электричка, десятичасовая, уже несла Марину в Питер. Движение восстановили еще в воскресенье – закрывали перед самым праздником из-за взрыва, тут все было железно, не слухи. Ревизоры ходили, но обойти их, перебежать из вагона в вагон была не проблема. Где такая Предпортовая – она не представляла себе даже отдаленно. Станция. Ну да, станции бывают – не обязательно вокзал и перрон, об этом Густав тоже говорил. Порасспросила на Балтийском, нырнула в метро – и в скором времени, вытряхнувшись на конечной из автобуса-«одиннадцатки», входила в ту же дверь, что и Густав пять дней назад.

На нее оглядывались. Женщина в депо была редкой птицей. Тем более одетая не по форме и не в спецовку, а в заурядный плащ, набитый синтепоном.

– Ищете кого? – гулко и дробно, отзвуками между металлических ферм свода, раскатился вопрос.

– Семёна, – ответила, придавая голосу привычную наступательность.

Малый в каске, с каким-то крюком в руках, сделал пару шагов в ее сторону. Она, в свою очередь, к нему.

– Неделю в счет отпуска взял.

– У него ж отгулов должно быть завались. Не дали?

– А-а, как там в конторе решают… – И работяга ткнул вбок ржавым инструментом.

– Он же в вагоне проторчал черт-те сколько, груз стерег?

– А-а, курей пас! – Малый раскатисто загоготал, грубая, с крупными чертами физиономия стала неожиданно симпатичной. – Мы уж все его… это – кабы немножко хоть себе отогнал. А уж кабы всем…

– И там потом его сменил… забыла, кто…

– Ну да-да, комсомольца-добровольца он какого-то подобрал, из немцев или финнов реабилитированных. Вроде Густав звали. Дак тебе Семён-то зачем нужен? – деповский перешел уже на «ты».

– Мне как раз не сам Семён, а этот Густав нужен. Вы его знали, с ним работали?

Марина почти наверняка знала, что нет, но оставался ничтожный шанс: вдруг малый подтвердит слова Люси – да, устроился. Существовала вероятность и дурного развития событий: если устроился, числится, то до него могли добраться мильтоны, а то и… Обитателей Литейного она предпочитала не поминать даже мысленно.

– Не-е, густой он там или жидкий… – Малый прислонил инструмент к какому-то железному коробу, сдернул с правой руки верхонку и принялся шарить за пазухой. – Лучше я вот тебе телефон его дам. Семён Изосимыч, он у нас солидный товарищ, ты его непременно по отчеству величай… Вот, написал: Шматков Семён Изосимыч, и телефон. Ты от нас позвони, давай покажу, где звонить-то у нас…