Текст книги "Из Иерусалима. Статьи, очерки, корреспонденции. 1866–1891"

От поклонников обратимся к местам поклонения.

Первую и драгоценнейшую святыню Иерусалима и всей Палестины, да конечно и всей земли, составляет Гроб Господень, под коим надо разуметь целую массу зданий, образующих собою одно целое, которого только весьма небольшая часть есть собственно Св<ятой> Гроб, Гроб Божий, и просто Гроб, мудренее – Кувуклий (с греческого, а вероятнее – латинского языка: cubiculum), а по-книжному, по крайней мере по книгам наших русских писателей, часовня Гроба Господня, а иногда еще и Ротонда. Кроме Гроба Господня, равноценная святыня в здании есть и Св<ятая> Голгофа, когда-то составлявшая как бы пристройку или придел к главному зданию, а теперь вошедшая под одну с ним крышу. Третья, не уступающая первым, святыня есть место Обретения креста Христова. К святыням этим примыкают с разных сторон так называемые монастыри разных вероисповеданий, с церквами, кладовыми и жилыми комнатами. Самый большой и значительнейший из них есть православный или частнее – греческий, включающий в себе и великую церковь Воскресения Христова; за ним следуют: латинский, с целым лабиринтом келий, армянский, значительно уступающий ему, коптский и сирианский – состоящие каждый из одной комнаты. Эти пять евангельских мудрых дев[550]550
  Считаем долгом добросовестного рассказчика присовокупить, что аллюзия не забыла при этом и дев юродивых, в которых наметила пять, блуждающих по-за чертогу, общин христианских: несториан, протестантов, духовных христиан, мормонов и – наших раскольников; насколько логически она поступила, загнав их в одну ограду и разместив в ней сказанным порядком, не наше дело судить.


[Закрыть], как аллюзивно назвал мне их один старожил Св<ятой> Земли, памятуя притчу Господню, еженощно возжигают свои светильники в чертоге своего жениха и исходят в сретение Ему каждая с своим славословием.

Мы – русские – естественно игнорируем другие вероисповедания, хозяйствующие при Гробе Господнем, и все великое и преименитое здание зовем «греческим». Мне ни разу не пришлось подслушать, чтобы какая-нибудь поклонница наша, хотя по ошибке, назвала его своим или православным или еще в какой-нибудь другой общей форме. Греческим его зовут и пишут и другие вероисповедания, а за ними вся печать европейская и наша. Такое понятие проще и практичнее. К нему мы и привяжемся. Понятно, что самый Гроб Господень и окружающая его площадь, составляющие общую собственность вероисповеданий (по крайней мере, трех первых), не делает ни одно из них вполне ответственным за то положение, в котором находятся. Оттого мы и удерживаемся заявлять те pia desideria[551]551
  Лат. 'благие пожелания'.


[Закрыть], какие, думаем, всякому стоящему перед Кувуклием (Кувуклией – по говору наших поклонниц) и ходящему вокруг нее, приходят в голову.

Темная, чуть не черная, с тяжелым архитектурным характером, растрескавшаяся, запыленная, замасленная, облепленная без порядка и симметрии иконами и подсвечниками, цветочными вазами и пр., эта первая святыня христианского мира далеко не соответствует своим печальным и сравнительно некрасивым видом своему внутреннему величию и безмерному значению. Ее всю надобно сделать из дорогих металлов и драгоценных камней.

Но у седми нянек дитя без глазу, по пословице. – Св<ятая> Голгофа находится значительно в ином положении. Она почти вся греческая. Низ и верх ее исключительно принадлежал православным. Средняя, важнейшая, часть ее разделена почти пополам между православными и католиками, и разделена так, что каждое вероисповедание полновластно в своем участке. Латинская половина представляется мало или и совсем не украшенною, в силу обычая Латинской Церкви завешивать по праздникам стены святилищ разными дорогими тканями. Греческая половина чуть не с самого пола по стенам, аркам и сводам вся расписана, но как расписана! Человек с художественным развитием, тонким религиозным вкусом и историческим чутьем, вместо усиления, – посредством сей «азбуки безграмотных», т. е. иконописи, – своего благонастроенного чувства, смотря на неумелые стенные изображения голгофские, теряет его, – не от развлечения, а от огорчения.

Самое первое, и существеннейшее на св<ятом> месте, изображение в натуральную величину распятого Иисуса Христа, предназначаемое к сокрушению молящейся души одним своим удачным выражением, – скажу со слов множества подобных мне поклонников, – чуть не останавливает порывов ее своим холодным, вялым, совершенно обыденным типом. Где, как не на самом месте распятия Богочеловека, пожелать верующему сердцу увидеть верх живописного искусства, проверенного всем евангельским сказанием? Долг неотложный позаботиться об этом лежит на том, кто владеет и распоряжается местом. При известном недоверии греков, и вообще – православных, к характеру «западной» иконописи, разве нельзя достичь желаемого руками своих православных художников? Понимаю чувство ревнования, более или менее простительного, патриотов эллинства[552]552
  Один из таких ультра-патриотов афинских, со слов покойного епископа Мелитопольского, печатным образом, в описании своего путешествия по св<ятым> местам – на греческом языке – обозвал нашу иконопись, виденную им в Саввинском монастыре, времен императора Александра I, и след<овательно> еще весьма скромного, неакадемического характера, маскарадным превращением.


[Закрыть] ко всему, что не есть их непосредственное, национальное, свое. Так, есть же у них в Афинах, как слышно, «политехническая школа» с живописным отделением, вероятно, недаром носящая свое имя. Отчего не сделать святогробскому начальству необходимый заказ в ней? Не сомневаемся, что сама государыня греческая поспешила бы от себя сделать, что нужно, если бы сделано было ей подобное предложение. Намазанные по сводам Голгофы золотые звезды с страшными «лицами» солнца и луны и разными украшениями в стиле рококо ждут не дождутся, думаем, замены себя благородной византийской орнаментовкой по золотому полю, образцов которой не искать стало на Востоке.

Что, так сказать, в миниатюре говорится о Голгофе, то в громадных размерах может (и непременно должно) быть приложено и к великой Воскресенской церкви, внушающей не только скорбь или досаду, но просто ужас совершенно оставленным и пренебреженным видом своей внутренности, особенно в верхних частях. Это ли – первейший и славнейший храм христианский, в котором все должно быть в высшей степени изящно и великолепно! Чему приписать такую невзрачность, обветшалость, заброшенность единственного в мире святилища? На распорядителях его лежит всецело вина такого его положения. Сколько мы знаем, они суть полные хозяева во всем храме. Знают ли они (а можно ли не знать такой простой вещи!), что, за недостатком других вероятностей, им приписывают неблаговидную интенцию – картиною разорения и запущенности в главнейшей из святынь своих располагать сердобольных христолюбцев к большему и большему сочувствию их воображаемой крайней бедности и естественно к умножению затем их денежных пожертвований. Не напрасно говорю: денежных. Чтобы убедиться в том, пусть бы какой-нибудь из наших христолюбцев, вроде покойного Цурикова, обновившего внутренность нашего «Нового Иерусалима», предложил свои услуги разукрасить Воскресенский храм со всем, достойным его, великолепием, можно быть уверенным, что его не допустят до сего местные «убогие» распорядители. Относительно сего убожества мне передавали всем известный в Иерусалиме отзыв нынешнего досточтимого старца, так наз<ываемого> «игумена Св<ятого> Гроба», недавно тяжело болевшего и бывшего при смерти, как известно, безотчетно распоряжающегося поклонническими взносами на Гроб Господень. Он говорил будто бы, что «обеспечил существование св<ятых> мест на все веки»… Характер греческий вовсе не такой, чтобы хвалиться миллионами (как это не в редкость бывает у нас). След<овательно> надобно верить, что другое нечто, а не убожество причиной убогой показности достопоклоняемой святыни.

Что сказано мною о первой из святынь иерусалимских, то же можно сказать и о всех других. Гефсиманский храм, Вифлеемский храм, Саввинский, Ильинский, а особенно достоплачевный храм Крестного монастыря – все это верх запущенности и опустелости, коим, по всей видимости, и конца не будет, пока не будет конца преобладающей в делах святогробских системе. Система эта, может быть отлично годившаяся 100 и 50 еще лет назад и довольно пластично выражаемая нашею пословицей: «По Сеньке и шапка», совсем не приходится по нашему времени. Хуже всего, что она ставится в связь с досточтимыми преданиями, с освященными временем обычаями, с исключительными нуждами Иерусалимской Церкви, с опасениями за новшества, точнее же – за упадок эллинского престижа в крае, и чуть ли не отождествляется не только с канонами, но и с самим Евангелием. Что тут делать?

На появление какого-нибудь смелого реформатора Патриарха нет надежды. «Кирилловская история» показала, что система сильнее не только наилучших, благих и общеполезных, но и самых злых и эгоистичных расположений души того или другого инноватора, действовавшего во всеоружии безграничной свободы и безответственности. Ее могло бы поколебать только истинное, настоящее убожество. Но упомянутая «обеспеченность св<ятых> мест на все веки» будет стоять за систему всеми силами. Мы тут, конечно, всегда будем «ни при чем», если будем продолжать довольствоваться значением безучастных зрителей и простых передатчиков усердных приношений христолюбивой России на Гроб Христов.

Истинно ревнуя о благосостоянии св<ятых> мест и о чести достоуважаемого братства Святогробского, которое мы видели своими глазами и, так сказать, осязали своими руками, по возвращении своем к домашнему очагу, продолжаем желать ему всякого блага, по псаломнику, веря, что оно взыскает Господа иЕго одного! В этих расположениях души, радуясь и за него (верно слово!) и за себя, мы не без удовольствия узнали, что правительство наше с глубокою серьезною думою остановилось на обсуждении способа наилучшего и благопотребнейшего распределения и употребления Высочайше и поистине Всемилостивейше присужденных Св<ятому> Гробу других двух пятых бессарабских доходов его. Не знаем, конечно, что и как выйдет из сего обсуждения, но ничто не мешает нам свою каплю опустить в море.

При св<ятых> местах в Иерусалиме, в Вифлееме, а затем и во всей Палестине есть столько требующего материального построения, воссоздания, исправления, украшения, упорядочения, обогащения – в чем первое убеждено (так по крайней мере заключил я из слов его) само святогробское начальство, – что нам нужно спешить помочь ему именно этими двумя пятыми в его первом и неотложном долге выполнить свою провиденциальную задачу в Св<ятой> Земле и стать если не выше, то хотя в уровень с делом пропаганды католичества и протестантства в крае. Лет на 10 станет неусыпного, совокупного с святогробцами, труда нашего на сем достохвальном и истинно богоугодном поприще. По Апостолу, сильные должны носить немощи немощных[553]553
  В синодальном переводе: Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать (Рим. 15, 1).


[Закрыть]. Щадя историческую самомнительность единоверцев наших, пусть мы не будем для них сильные, пусть будем только усердные, но вместе с тем и настолько искренние и смиренные, а главное – в решении своем стойкие и неутомимые, чтобы им не только не стыдно, но, напротив, желательно было идти рука об руку с нами.

От «мест поклонения» можно ли перейти смиренному «хаджи» к духу поклонения, цели, задаче, способам, приемам, последствиям его и пр., о всем этом еще будет время подумать.

Хаджи

Печатается по публикации: Церковный вестник. 1882. № 28. С. 6–7.

В текущем году Святой Град был свидетелем не только редкого, но в течение целых веков небывалого явления – наплыва к св<ятым> местам в качестве поклонников 400 священников Латинской Церкви и всех – французов, образующих собою большинство, сущность, так сказать – душу пресловутого покаянного каравана (la caravane de penitence), задуманного остатком благочестивых людей «христианнейшей» нации Европы в виде демонстрации против своего «безбожного» правительства, раздутого ультрамонтанскими газетами и журнальцами[554]554
  La Terre Sainte… Le Pèlerin… Le Clocher… etc.


[Закрыть] парижскими до размеров чуть не мирового события.

Невесть какие надежды возложены были на этот новый «мирный» крестовый поход католичества на схизматический Восток, так близко принятый к сердцу самим Св<ятым> Отцом Римским и с таким сочувствием встреченный всею (!) Европою, не исключая и некатолических стран. Почти с самого нового года началось движение в этом смысле по преимуществу в южных департаментах Франции. Открылись, путем печати, подписные листы в пользу преднамереваемого паломничества избранников французского общества в Св<ятую> Землю. Сборные суммы росли быстро и к Пасхе достигали уже итога в 60–80 тысяч франков.

Латинское население Святого Града естественно было в большом возбуждении по сему случаю. Число записавшихся поклонников варьировалось от 1000 до 1500. Стало известно вскоре после Пасхи, что отплыли из Марселя два специально для сего нанятых парохода, переполненных паломниками, преимущественно духовного звания, из коих один пристанет в Каире и высадит тех из них, которые желают начать свое поклонение в Галилее, а другой прямо направится в Яффу с желающими, прежде всего, быть у Гроба Господнего. Последний, действительно, и прибыл к месту своего назначения около палестинского праздника св. Георгия[555]555
  Память св. Георгия Победоносца совершается 23 апреля.


[Закрыть].

В этот день Иерусалим был уже в полном ожидании редких гостей. Но прибытие их началось только с 26 числа. Утром в этот день с большим шумом высыпало латинское население города на Яффскую дорогу. В 9 часу утра действительно прибыла первая партия пилигримов, патеры и дамы pele-méle[556]556
  Фр. 'смесь, мешанина'.


[Закрыть], на 24 колясках, чего никогда еще не видали и даже не воображали увидеть жители города, хотя уже и приученные к зрелищу экипажей в течение минувших 10 лет, но даже и мечтать не дерзавшие о таком их количестве. При некоторых из колясок развевались и флаги, большею частью, впрочем, с именем известного в крае Кука и К°, взявшего на себя все продовольствие и все статьи по передвижке каравана в Св<ятой> Земле. Только одна коляска украсила себя белым флагом с словами: vive la France. У Гроба Господня, разумеется, ожидала этих первых крестоносцев дней наших торжественная встреча со стороны «Кустодии Св<ятой> Земли» и Латинской «Патриархии». Через два дня прибыла вторая партия; 29 числа – третья; но самый торжественный прием паломников был 30 апреля. В этот день галилейская половина каравана имела прибыть в Иерусалим сухопутьем, по большой Дамасской дороге. Она вся, или почти вся, должна была состоять из всадников и вследствие сего быть fortimposante[557]557
  Фр. 'сильновнушительна'.


[Закрыть]… что и составляет всю суть дела.

Часа в 4 все бывшие здесь пенитенциеры выстроились рядами по Яффской дороге, с развернутыми знаменами, украшенными то иконами, то разными религиозными эмблемами, и часа два ожидали товарищей, представивши из себя несметной толпе обывателей тоже своего рода зрелище, даровое и весьма курьезное. Уже около 6 часов вечера соединились с ними галилейские поклонники, шумно приветствуя друг друга. И те, и другие составили тогда одну процессию, растянувшуюся более чем на версту по всей площади перед нашими Постройками, занявши всю ширину Яффской дороги, – впереди женщины, за ними мужчины (светские) и, наконец, духовные лица, составлявшие чуть не половину всего паломнического персонала.

По данному знаку началось всеобщее пение и вместе медленное поступление вперед к Яффским воротам города. Мы остановились внутри города за сими последними и проследили глазами всю процессию, произведшую на нас глубокое и благое впечатление своим порядком, строгим характером и благоговейным выражением лиц от первого до последнего. Женское пение не отличалось, впрочем, ни стройностью, ни церковностью. Почти то же можно сказать и о пении второго отдела процессионалов, даже слышались мотивы прямо шансонетные. Но зато громкое и напряженное пение духовенства, варьировавшее между тремя-четырьмя нотами, дышало истинной молитвой и умиляло сердце. Это был богохвалебный гимн: Те Deum laudamus[558]558
  Лат. 'Тебе Бога хвалим'.


[Закрыть].

У Гроба Господня, ради позднего времени, не было особенной церемонии на этот раз. Вообще же во все двухнедельное пребывание в Иерусалиме французского каравана можно было в каждую минуту дня встретиться где-нибудь на стогнах его, и преимущественно на Крестном Пути, с изъявлениями самого глубокого и беззаветного религиозного чувства людей, истинно и безотчетно верующих. А Гроб Господень, можно сказать, с утра до вечера окружен был коленопреклоненными фигурами не только женщин, но и мужчин, молившихся безмолвно по своим книжкам. В числе патеров был один проповедник, говорят, из знаменитых.

Между нередкими поучениями у Гроба Господня стольких пастырей и учителей общего содержания прорывались иногда и озлобленные нападки на схизму, царящую на месте святе, в укор единой истинной повсюдной Церкви Римской. А казалось бы уже самое наименование ее «римскою» должно было напомнить оратору, что он говорит о Церкви частной, а не всеобщей. Но логика и вера, особенно же – напускная, еще древними схоластиками признавались за величины несоизмеримые.

В праздник Вознесения Господня, в который одни латины имеют право служить в мечети-ротонде, возвышающейся над следом стопы Господней на горе Елеонской, говорят, отслужено было пришельцами 60 литургий. Можно из этого заключить, в какой широте раскрывалось у людей религиозное чувство! С праздником Троицы кончился весь поучительный спектакль французский в Святой Земле. «Чудотворный»[559]559
  Son (de la caravane) voyage à travers la Galilée et la Samarie a été qualifie de miraculeux par le P. Picard (авторитет!). La terre sainte. № 166. 1882.


[Закрыть] караван сел в Яффе на поджидавшие его, даровые пароходы, и под самыми благоприятными знамениями[560]560
  Еще на пути в Св<ятую> Землю паломнический пароход Picardie ознаменован был явлением голубя в дыму. Le Pèlerin (№ 283) поспешил даже иллюстрировать чудесное событие. Picard и Picardie… уже одно это разве не чудо?


[Закрыть] отплыл к берегам прекрасной (но, увы! безбожной) Франции.

За исключением этой «благочестивой комедии», как называют французские газеты пенитенциарный pèlerinage своих компатриотов в Св<ятую> Землю, жизнь Святого Града не представляла в себе ничего выдающегося в наступивший, вообще затишный, сезон летний. Поклонники стали редкостью в городе, исключая наших, около праздника Троицы все еще считавшихся сотнями. Вифлеемские продавцы перламутов и других произведений своей индустрии, наводнявшие с самого Великого поста храмовую площадь, убрались с своим священным товаром восвояси. Магазины Патриаршей улицы, этот Кузнецкий Мост Иерусалима, обезлюдели. Именитый Никодем и пресловутый Шапиро по целым дням совсем не отворяли своих сокровищниц. Последний даже выехал куда-то[561]561
  В 1883 г. Шапиро предложил Британскому музею купить древнейшую рукопись, которую якобы нашли бедуины. Англия решила купить рукопись, ориентировочно датированную 896 годом до н. э. Шапиро хотел получить за нее миллион фунтов стерлингов. Приглашенные музеем лингвисты высказывали сомнения в подлинности рукописи, но только Ш. Клермон-Ганно, изучив небольшой фрагмент, с полной уверенностью заявил о подделке. Сделка не состоялась. Шапиро покончил с собой в 1884 г.


[Закрыть], может быть опять в Аравию отыскивать следы пропавшего для истории, родственного ему, колена Симеонова.

Еще не так давно соперничествовавшие в Иерусалиме археологи немецкого и французского лагеря оставили поприще своих подвигов, добившись весьма значительного результата своих исследований, именно убеждения, что во времена Давида и Соломона Иерусалим занимал местность к югу от нынешнего города, по скату холма Офель, от стен Харам-Шерифа до Силоамского источника, и что там надобно искать исторических местностей: Града Давидова, замка сирийцев, Акры и самого Сиона, – где именно то или другое место, это конечно еще надолго останется вопросом.

Нельзя умолчать при этом о продолжающихся уже с полгода раскопках с северной стороны Иерусалима, по Дамасской дороге, в нескольких десятках саженей от стены города. По указаниям средневековых паломников, в этой окрестности находилась великая и знаменитая церковь св. первомученика Стефана, выстроенная императрицей Евдокией (Афинаидой), женой Феодосия II, в которой она и погребена. К нашему времени не осталось уже и следов этой когда-то славной постройки. Две-три засыпанные землей арки готико-арабской архитектуры, в недавнее время вынаружившиеся из-под холма, соседнего с скотобойнями городскими, одни говорили, что там что-то было в древности, но счесть их остатком императрицыной постройки не было никакого основания. Минувшей зимой хозяин прилежащего к упомянутым аркам пустопорожья, грек из обывателей иерусалимских, производя какие-то поправки на своем месте, случайно напал на остатки значительных построек в земле на глубине трех-четырех аршин. Предпринятые им раскопки выявили основания стен церкви – в 30 аршин длины и в 10 ширины, с алтарным полукружием на востоке. Немедленно огласилось, что найдена церковь св. Стефана. Вся внутренность ее была расчищена в надежде отыскать какой-нибудь ясный знак, подтверждающий предположение. Но все положительно, от тесных размеров здания до самой простой и невзрачной настилки пола, вполне сохранившегося, отклоняло мысль о царской постройке. Между плитами пола найден и осколок надгробной доски с уцелевшими 20-ю греческими буквами, по характеру письма, V или VI века, не дающими смысла. Уже одно нахождение этого обломка в помосте церковном говорит за то, что он упредил собой время настилки его и принесен отынуду. Раскопки продолжаются доселе по-за стенами открытой церкви и вынаруживают слабые следы существовавших кругом зданий. К востоку от алтаря открыты два небольших мозаических пола довольно искусной работы, прикрывавших, по обычаю древних, место погребения замечательных чем-нибудь лиц. Тут же найден и склеп, простирающийся под один из мозаиков с тремя открытыми гробницами небогатой постройки, в которых никак нельзя признать места покоя такого высокого лица, как императрица, еще менее – гробницы самого первомученика.

Совсем неожиданно пишущему это пришлось быть на днях свидетелем печального и далеко не обыденного зрелища – похорон патриарших. Православное население Иерусалима и всего края потеряло своего первого и главного члена, представителя, правителя, пастыря и отца, Блаженнейшего Патриарха Иерофея, занимавшего престол св. Апостола Иакова в течение 7 лет и преставившегося на 66-м году жизни, еще в полной крепости сил физических и умственных.

До своего патриаршества он немало времени жил в княжествах придунайских, заведывая тамошними имениями Св<ятого> Гроба, потом был начальником Святогробского подворья в Смирне, откуда и был вызван приговором Святогробского братства на патриарший престол. Иерусалиму еще памятен день (29 июня 1874 г.), когда местные (почти все – in partibus) архиереи рукополагали в Воскресенском храме своего Патриарха, «благоговейнейшего пресвитера во епископа Св. Града Иерусалима». Это редкое и трогательное обстоятельство было как бы залогом полного восстановления любви и мира на первопрестольной кафедре брата Господня. И действительно, по своей кротости, простоте и сердечности в Бозе почивший был вполне пригодным к тому органом. Его глубокое смирение, неизменная ласковость, общедоступность и любезная внимательность ко всем и ко всякому влекли к нему всякого, в том числе и нас, русских, любивших видеть его благое, светлое и прекрасное лицо и слышать его сердечный симпатичный голос.

Оттого легко понять, как все встревожились у нас на Постройках, когда вечером 28 числа истекшего мая вдруг огласилось, что Патриарх поблизости Заведений наших упал с лошади и сломал себе ногу. Кто как был, бежали все к месту несчастья, оказалось, что Блаженнейший действительно выехал в прогулку по Яффской дороге верхом, как это здесь принято, в сопровождении недавно прибывших в Иерусалим архиереев Назаретского и Акрского. Навстречу всадникам попался мул или осел, нагруженный хворостом. Лошадь патриаршая испугалась и стала на дыбы. Ее примеру последовали и другие. Подпруга патриаршего седла оборвалась, и он пал на землю. То же испытал и Акрский владыка (бывший когда-то Вифлеемский Агапий), один Назаретский (Нифонт) как-то смог удержаться на своем коне. Пострадавшие, по счастью, отделались одним легким ушибом. Патриарха доставили в носилках домой и уложили в постель, но случай отнесли к числу ничтожных. Ушиб действительно не причинял ему большой боли, и все надеялись, не исключая и его самого, что дня через три-четыре он будет совсем здоров. Но к этому термину он почувствовал тяжесть в груди, перешедшую вскоре в затруднение дышать. Четыре медика приняли недужного на свое попечение, но почти тогда же огласилось под рукою, что положение его признано безнадежным. 2-го июня 6 архиереев и 1 архимандрит совершили над ним таинство елеосвящения. Он сидел в кресле и говорил как здоровый человек. Затем пошли слухи, что ему лучше, что опасность прошла. Но 10-го числа вдруг разгласилось, что он едва ли переживет ночь. И действительно: в 3 часа ночи его нашли в том же кресле тихо скончавшимся. Тогда же его убрали в архиерейские одежды, а часам к 9-ти дня перенесли на кресле в сидячем положении в патриаршую церковь св. Константина. В 4 часа того же дня происходило отпевание его по чину монашеского погребения, после которого с большим торжеством, при стечении множества народа, отнесли за город на Сионское кладбище, где и похоронили в том же сидячем положении, снявши только с него митру и панагии.

В минувшее воскресенье в храме Воскресенском была первая заупокойная служба о бывшем Первосвятителе, на которой вместе с его дорогим именем слышалось и славное, но горестно звучавшее вслух нам имя и новопреставленного святителя Московского[562]562
  Имеется в виду преставление митрополита Московского Макария (Булгакова; 19.09.1816-09.06.1882).


[Закрыть].

А. и Б.

Св<ятой> Град. 15-го июня 1882 года

Печатается по публикации: Церковный вестник. 1882. № 29. С. 8–9.