Текст книги "Кровь и свет Галагара"

Выглядел прикованный богатырь ужасно. Лицо его, заросшее густой бородою, покрывал слой несмываемой черной грязи. Глядя на едва скрепленные между собой черные рваные полосы, свисавшие с могучих плеч, трудно было поверить в то, что когда-то они были белоснежным цинволевым тисаном. В столь же плачевном виде пребывали штаны, особенно в нижней части, где сквозь огромные дыры виднелись разбитые в кровь колени. Даже тарилановые сапоги, как можно было догадаться, хорошей работы, не выдержали и истрепались настолько, что из дырявых носков высовывались грязные пальцы.

Тут богатырь, заставив Ал Грона невольно вздрогнуть и отшатнуться, тяжко вздохнул и повернулся на бок, громыхнув чудовищной цепью. Подметка правого сапога, как видно, и до этого державшаяся на гнилой нитке, совсем отошла и повисла, обнажив сравнительно чистую ступню. А Ал Грону почудилось, что мизинец богатырской ноги в лучах солнца, напоследок прорвавшихся сквозь темные клубы, сверкнул золотою полоской. Не в силах побороть любопытство, он опустился на колени и, бережно придержав ступню спящего великана, оттер с нее грязь ладонью. А затем приблизил глаза к загадочному мизинцу.

На какой-нибудь лум он потрясенно застыл, но быстро очнулся, зачерпнул горсть черной пыли и тщательно замазал то, что ему случайно открылось. Потом он снова взвалил на плечи Фо Глу, издавшего слабый стон, и потащил его по склону вслед за медленной вереницей узников.

– Плохи его дела, – сказал, придержавший место для троих Хор Шот, пособляя уложить охваченного жаром Фо Глу на землю. Ал Грон успел вовремя: как только он со своею ношей ступил под навес, хлынул проливной дождь и снаружи на бревнах повисли, суетясь, холодные струи. А это означало, что надсмотрщики, как всегда напившись допьяна, не высунут носа из своей теплой казармы, чтобы накормить узников, а только на ночь пустят дюжину голодных порсков на цепях вокруг навеса. То был испытанный способ охраны, и желтые клыки полудикого зверя служили надежнее самой высокой ограды.

Хор Шот куда-то исчез и вновь появился, осторожно переступая через бесчувственные тела, лишенные на этот раз даже обычного подкрепления ничтожной похлебкой. На вытянутых руках, крепко прижав локти к тщедушному телу, он нес деревянную плошку с дождевою водой. Вдвоем с Ал Гроном они омыли лицо и грудь несчастному страдальцу и, когда он пришел в себя, дали ему напиться,

– Послушай меня, Фо Гла! – горячо зашептал возбужденный своим открытием Ал Грон. – Ты помнишь о слепоглухонемом великане, про которого говорил Хор Шот?

– Кажется, что-то припоминаю, – едва слышно ответил Фо Гла.

– Так вот, это не простой агар! Это чрезвычайный посланник. При нем – путевой перстень царевича с клакталовой леверкой!

– Не может быть. Ты бредишь, или тебе померещилось…

– Поверь мне, старый товарищ! Я видел перстень своими глазами на мизинце его ноги. Разумеешь? Только потому он и уцелел, что находится в столь странном месте. И мне бы его не видать, кабы подметка сапога вовремя не отвалилась!

Фо Гла почувствовал, что сказанное Ал Гроном очень похоже на правду, и его единственный глаз загорелся твердым сухим огоньком.

– Ты помнишь, чему нас учил премудрый Кта Галь? – произнес он слегка окрепшим шепотом.

– Как же мне не помнить! Его слова не вышибить из наших голов и обухом топора! «Если встретишь владельца перстня живым – служи ему как господину. Если же мертвым – доставь его тело со всем, что на нем, к подножию царского трона!»

– Так вот, я надеюсь, для тебя это не просто слова и ты сделаешь все им согласно.

– Я готов бежать вместе с царевичевым посланником, чтобы доставить его к Син Уру, готов хоть нынче же ночью. Но как же мне быть с тобою?

– Без меня тебе не обойтись, это верно, – прошептал Фо Гла, и его искалеченное лицо осветилось подобием грустной улыбки. Он повел глазом в сторону и обратился к Хор Шоту. – Послушай, друг. Не мог бы ты показать нам теперь же ту вещь, о которой как-то обмолвился, помнишь?

– Вспомнить – нехитрое дело, когда, кроме этой вещицы, иного имущества нет, – глубокомысленно заметил бывалый саркатский мошенник и вновь ненадолго скрылся.

Вернувшись на сей раз, он наклонился поближе к огоньку маленького тайтланового светильника с фитилем из одежных ремков. Этот светильничек питался скарельным маслом и был изготовлен Ал Гроном, который теперь склонился над ним по знаку Хор Шота и увидел, как в неверном мерцающем свете, высунувшись из грязной тряпицы, сверкнуло заточенное железо. Неведомо где отыскав или оторвав от одной из тележек кованную полоску, Хор Шот тайком по ночам терпеливо трудился над нею, и наконец у него получилось нечто вроде укороченного тесака шириною в два пальца. Рукоятка этого примитивного оружия была плотно обмотана засаленной скрученной тряпкой и вполне удобно ложилась в ладонь.

– Вот и ответ на вопрос, – прошептал Фо Гла, с трудом приподняв и тут же уронив голову. – Но следует торопиться. Нынче удобная ночь. Эти проклятые стрикли и не подумают выползать из своей конуры. Дождь смывает следы. И кроме того, вряд ли я протяну до утра, а мертвечиной порсков не приманишь.

– Что ты хочешь сказать, несчастный? Уж не бредишь ли ты?

– Или вы не уразумели, почтенный Ал Грон? – вмешался Хор Шот, с детства не отличавшийся щепетильностью. – Дело-то очень простое. Перережем вашему приятелю горло, пока еще дышит – а он, видать, все равно не жилец, – разделаем труп на несколько кусков и бросим их порскам. А покуда они дерутся из-за агарского мясца…

– Замолчи, безумец! Как только язык у тебя поворачивается говорить такое! – Едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, зашептал Ал Грон в самое ухо Хор Шоту. Ни тот, ни другой не заметили, как Фо Гла, стиснув зубы, дотянулся до самодельного тесака и вцепился в него как утопающий в горстку соломы. Когда они обернулись на слабый хрип, все уже было кончено и только из уст героя вырывалась, чуть пузырясь, последняя струйка живой горячей крови.

– Нельзя терять ни лума! – шепнул Хор Шот, прервав скорбное оцепенение Ал Грона. – Иначе окажется, что он это сделал зря.

Прежде чем свершить кошмарное погребение, цлиянский витязь и саркатский вор на прощание обнялись, ибо Хор Шот наотрез отказался принять участие в побеге – он-де стар, и время ему умереть, и никогда никому он не станет обузой.

Затем они сделали то, что оставалось им сделать. Ал Грон, не обтирая, сунул тесак за пояс, туго скрученный из рубахи погибшего Фо Глы, и в несколько бесшумных прыжков одолел опасное пространство возле навеса. Здесь он остановился на пару лумов, трижды сотворил адлигалу и не сдержал слез, когда сквозь шум дождя донеслось до него ворчание поганых порсков, грызущихся между собой из-за лишнего куска. «Теперь в этих грязных и смрадных утробах навсегда скрывается то, что совсем недавно являло образ юного прекрасного витязя, меткого стрелка и сына, которым по праву гордился старик-отец! Как же превратна жизнь, и как нерушимо в наших сердцах чувство долга!» – так думалось тогда Ал Грону, и рыдания душили его.

А еще – позднее были сложены об этом многие строки, и, к примеру, такие:

 
Так погиб верный долгу Фо Гла – с беспримерной отвагой
Обрекая себя на съедение порскам цепным.
И Ал Грон зарыдал над погибшим за общее благо,
Но не чувствовал слез на лице под дождем проливным.
 

Опомнившись, мужественный айзурец решил про себя, что – увы! – оплакать погибшего, как подобает, теперь невозможно, а долг перед ним и цлиянским престолом велит как можно скорее освободить царевичева посланника и вести его в селенье Тахар по пути, указанному Хор Шотом.

Когда он, скользя и срываясь, спустился в яму и не без труда отыскал в темноте Нодаля (а ты уж, верно, открыл для себя, что таинственный чрезвычайный посланник, прикованный к тележке на Черных Копях, был не кем иным, как Нодальвирхицуглигиром Наухтердибуртиалем) , тот уже не спал, но и не пытался укрыться под тележкой, а сидел на земле под проливным дождем и, мерно покачиваясь, что-то заунывно мычал себе под нос.

Ты, пожалуй, решил, что Нодаль, в котором теперь трудно было признать витязя с посохом, окончательно свихнулся под натиском выпавших на его долю испытаний. Вот оттого-то, при всей своей проницательности, ты и не бывал никогда в Галагаре. Оттого и не довелось тебе стоять на дне черной ямы в ту ночь, когда Ал Грон подкрался к витязю с тележкой и бережно коснулся его руки.

Нодаль в тот лум как бы грезил наяву и вспоминал – а надобно заметить, что только благодаря воспоминаниям он и сохранил в себе жизнь заодно со здравым разумением, – так вот, и вспоминал он на сей раз покойницу Сэгань: про себя нараспев повторял целиком ее дивное заманчивое имя – Сэганьалаталатиль Геалордоцирибур, представлял себе вновь и вновь прикосновение ее нежной, как лепесток тиоля, кожи, ее загадочно прекрасный голос, напевавший податливые или требовательные слова, без которых не бывает любовных клидлей…

Как вдруг совсем иное прикосновение вырвало его из объятий Сэгань. Чья-то шершавая тяжелая ладонь погладила его по руке – раз, другой, третий… Нодаль был искренне потрясен: впервые с того самого рокового дня, когда состоялся его поединок с Ра Оном, внешняя тьма не толкнула, не ударила, не ожгла его бичом, но проявила себя в движении дружественном и многообещающем. Неужели это ему только кажется? А может быть, случайно вынырнув, навсегда канет обратно во тьму, утонет в этом нескончаемом холодном ливне? Спохватившись и не желая ни в коем случае упустить это живое проявление участия и доброты, Нодаль жадно вцепился в неведомую руку. Он прижал ее к груди, стараясь всеми силами выразить свою признательность, и уже было приложился к ней губами. Но в этот лум рука скрылась во тьме так стремительно, словно ее хозяин был чем-то испуган. Однако не успел Нодаль впасть в отчаянье, как неожиданно ощутил, что незнакомец из тьмы осторожно берет в свои его шестипалые ладони и покрывает их поцелуями, затем обнимает его окровавленные колени, сползает вниз, к самым ступням, и, наконец, слегка теребит мизинец правой ноги, высунувшейся из рваного сапога. Затем незнакомец вновь почтительно приложился к нодалевой шестерне и, судя по тому, как зашевелилась и начала мерно вздрагивать цепь, теперь пытался ее разбить каким-то орудием.

«Зачем он прикоснулся к мизинцу моей ноги? Что это значит?» – спрашивал сам себя Нодаль. И тут его осенило. Он вспомнил прощание с царевичем в Эсбе. И перстень! Перстень с клакталовой леверкой, увидев который, любой цлиянин должен оказать ему посильную помощь! Какое счастье, что ему тогда пришла на ум эта вздорная мысль – нацепить перстень на ногу и спрятать в сапог! Какое везение в том, что перстень не пришелся в пору и не налез ни на один из пальцев его богатырских ручищ. Нодаль не задумывался ни о том, куда его поведет чудесный спаситель, повинующийся перстню, ни о том, что будет дальше и как ему избавиться от зловредных чар. Великое благо заключалось уже в том, что неведомый цлиянин освободит его от проклятой тележки и выведет из этого кошмара!

Не менее нимеха провозился с цепью Ал Грон, но пришлось бы ему потрудиться вдвое дольше, кабы не подвернулась, еще когда он только спускался в яму, случайно оставленная кирка. Но вот, наконец, одно из звеньев под ударами разошлось – и привязав цепь довольно длинным, идущим от обруча концом к своему кушаку, Ал Грон крепко взял Нодаля за руку и потащил его за собой.

Покинув Черные Копи, они долго шли в гору, и Ал Грон твердо решил не делать привала, пока им не удастся достигнуть противоположного склона. И это им удалось задолго до рассвета, несмотря на то, что дождь все не прекращался, ноги скользили и время от времени приходилось цепляться за кусты и траву, опускаясь на четвереньки. Как только они перевалили через гору, Ал Грон облегченно вздохнул и прикосновениями попытался передать возникшее у него чувство безопасности своему спутнику. Дождь почти прекратился, тучи рассеивались, занимался несмелый рассвет, и Ал Грон с радостью обнаружил, что спускаться им предстоит, минуя заросли сердцевника, в которых уже поспели тугие черные плоды, а они, надо тебе знать, гораздо сытнее белых весенних, хотя, быть может, и не столь хороши на вкус.

Понятно, изголодавшимся узникам Черных Копей было не до того, чтобы разбираться в своих вкусовых ощущениях. И они устроили под кустами сердцевника настоящее пиршество, вдоволь набив себе животы ароматной рассыпчатой мякотью. Неплохо было бы и вздремнуть хоть четверть нимеха. Но тревога не оставляла их сердца. В самом деле, не так уж далеко им пока что удалось уйти. В любой лум за спиною может раздаться холодящий всю внутренность лай и обнаружится погоня. Спутник Ал Грона, как видно, разделял его опасения, тревожно мычал, потихоньку тянул цепь и знаками показывал, что пора идти. Ал Грон смирился с мыслью о том, что до наступления будущей ночи они все равно пребудут неподвластны благодатному сну, и опять вцепился в богатырскую шестерню.

Весь день они продвигались вперед с небольшими привалами. Вторая гора, вставшая на их пути, была гораздо выше первой и завершалась двумя скалистыми пиками; между ними Ал Грон и повел своего подопечного, следуя указаниям Хор Шота. Последняя часть подъема оказалась не на шутку опасной: пришлось карабкаться по скалам, и дважды Ал Грон срывался и, несомненно, разбился бы насмерть. Но спутник его выручал и оба раза подтягивал к себе на цепи богатырской рукой, ничуть не ослабевшей от каторжного труда на Черных Копях.

Но главная опасность таилась впереди. И когда скалистый перевал остался за спиною, Ал Грон, хорошо усвоивший наставления саркатского вора, узнал в раскинувшейся перед ними долине, заросшей по краям, словно живой изгородью, колючими кустами висиллы, страшную Долину Кронгов.

Здесь останавливаться было нельзя. «Единственное ваше спасение, – говорил Хор Шот, – ноги в руки – и бегом. И если доберетесь невредимыми до скалистого склона Тахи, считайте, что вам здорово подвезло: по скалам кронги не лазают!» Ал Грон так и поступил: как мог, прикосновениями дал понять своему спутнику, что придется долго бежать, и, волоча его за собой, припустил вниз по склону. Меж тем, Нодаль, вопреки попыткам своего спасителя объясниться, ничего не понял и искренне полагал, что они бегут, спасаясь от погони. Сначала бежать было легко. Но стоило им достигнуть самой долины, поросшей густой травой, которая доходила Нодалю до пояса и скрывала чуть не на каждом шагу рытвины и ухабы, – и в них заметно поубавилось прыти.

Все же Нодаль непрестанно чувствовал, как спаситель тянет его за руку, несмотря ни на что, побуждая не замедлять бега. И сердце его переполнялось предчувствием надвигающейся опасности. Так, спотыкаясь и падая, причем чаще всего оба враз, поскольку один увлекал другого, они продолжали свой лихорадочный бег не менее полунимеха.

И вдруг Нодаль почувствовал, как его неведомый друг сильнее сжал ему руку, хотя, уж кажется, и так держался – сильнее некуда. Внезапно цлиянин остановился, замер и вовсе разжал пальцы. Нодаль твердо знал в этот лум, что смертельная опасность, предчувствие которой его не оставляло, совсем близко и что отважный цлиянин, не раздумывая, с нею сразится. Но что было делать ему, несчастному слепоглухонемому? Ведь он даже толком не знал, чего и с какой стороны ожидать.

Меж тем цепочка натянулась и, не давая ни лума на раздумья, повлекла Нодаля за собой. «Схватка уже началась, она в разгаре!» – только и мелькнуло в голове славного витязя. Падая, он вытянул руки перед собой и сам не заметил, как очутился верхом на каком-то крупном и кряжистом теле, да еще и вцепившись при этом пальцами, судя по резким движениям, в чей-то загривок, поросший длинной и жесткой шерстью. Несомненно, это был зверь и он напал на них с простой своей зверской целью – убить и сожрать. Вот он вскочил, почувствовав на себе неожиданного седока, вот извивается и бьет хвостом по спине, пытаясь его сбросить или порвать зубами. Но не тут-то было! Нодаль, еще крепче вцепившись левой рукой в бурдастую башку, вращавшуюся перед ним, как зудрик на вертеле, оторвал и поднял правую руку, до боли сжимая ее в кулак. Поднял – и с выдохом опустил прямо в корень загривка. Потом еще и еще раз. С каждым ударом он ощущал, как под его кулаком что-то хряпает и подается. Но зверь продолжал извиваться. Тогда Нодаль изо всех сил сдавил его гибкое тело коленями, левой рукою дернул башку вверх на себя и не без любопытства потрогал правой острые клыки в громадной ощеренной пасти. Не долго думая, славный витязь применил стародавний прием, которому его обучил еще в юности могущественный Олтран. А именно – он отважно чуть не до самого плеча запустил правую руку в зияющую перед ним пасть, ухватил там внутри что-то непрочное и нежное наощупь и резко рванул наружу, отделавшись легкими царапинами на запястье.

Зверь несколько раз судорожно дернулся и затих навсегда. Наскоро ощупав морду и тушу, Нодаль с удовлетворением отметил про себя: «Кронг».

Об этом подвиге еще потом были сложены такие и прочие строки:

 
Тьма у Нодаля в глазах,
Но он руками кронга видит.
Нодаль глух – и хорошо:
Не оглушить его рычаньем.
Опускается кулак,
Как на наковальню молот,
Трижды Нодаль кронга бьет —
И вот хребет, как ветка, сломан.
Запускает руку в пасть —
И дух наружу выпускает.
 

И тут Нодаль с ужасом подумал о своем спутнике. Что было с несчастным цлиянином, пока он отделывал кронга? Что с ним теперь? Нодаль ухватился за цепь и сразу нашел своего спасителя. Он лежал навзничь в примятой траве и не двигался. Стоя на коленях, Нодаль ощупал его с головы до ног и обнаружил, что дела плохи. У бедняги была разодрана шея, глубокие следы когтей пробороздили ему бок, и, верно, ребра были сплошь переломаны. Он уж, кажется, и не дышал.

«Он принял первый удар на себя и снова спас мне жизнь, правда, на сей раз ценою своей», – сокрушенно подумал Нодаль, и слезы хлынули у него из глаз.

И в тот же лум поверженный цлиянин едва заметно пошевелился, и Нодалю, склонившемуся над самым его лицом, почудилось легкое колыхание воздуха возле губ умирающего. Затем тот, как видно, собрав последние силы, подтянул руки к груди и попытался снять какой-то талисман на крепкой бечевке. Нодаль понял его движение и пособил ему избавиться от талисмана. Но рука умирающего, не отпуская бечевки, потянулась к лицу славного витязя, и тот, до конца разгадав предсмертное желание цлиянина, поддержал его руку и просунул в бечевку свою кудрявую голову. Сжав талисман у себя на груди, Нодаль уразумел, что это простая фигурка, вырезанная из дерева, вот на нее и не позарились крианские супостаты.

А если бы он мог слышать, то навсегда сохранил бы в памяти слова, произнесенные Ал Гроном перед смертью. Всего два слова, а вернее два имени, прошептал он с последним выдохом: «Айзур, Чин Дарт». И пальцы, сжимавшие бечевку на груди Нодаля, разжались, похолодев.

«Теперь и я пропал, – подумалось Нодалю, едва он сотворил адлигалу. – Беспомощен, как младенец. Куда идти – не знаю. Что делать – не ведаю. Одно утешение – кронги в одиночку не ходят. Верно, вот-вот подоспеет еще парочка, так хоть побарахтаюсь с ними перед смертью».

Распутывая узел, державший цепь на поясе умершего, он и не предполагал, как не далеки от истины его мысли в этот лум. Всего полатрора отделяло его от кронгов, крадущихся в густой траве, и встреча с ними была уж не за горами.

Как вдруг чья-то слабая, но цепкая ручонка схватила его шестерню и потянула куда-то во тьму. Нодаль поддался – а что ему еще оставалось делать? – и тут же уразумел, что снова придется бежать. Но он не предполагал в наличии еще и другого, спасительного обстоятельства: схватиться с кронгом пришлось, когда до скалистого склона Тахи оставалось не более дюжины керпитов. А потому бежать пришлось недолго. Шесть-семь богатырских прыжков – и Нодаль едва не разбил себе лоб о скалу. На нее-то и потянул его за собой новый неведомый спаситель. И славный витязь принялся наощупь карабкаться вверх. Вскоре он очутился на каком-то плоском выступе, затем, подчиняясь все тем же цепким ручонкам, пригнулся, сделал несколько шагов вперед и почувствовал, как на него пахнуло пещерной сыростью.

Во тьме этой пещеры скрывается и девятый урпран книги «Кровь и свет Галагара».