Текст книги "Кровь и свет Галагара"

И опять окаменел и раскололся воздух на тысячи бликов и нитей, опять Ур Фта сомкнул от яркого света глаза. А когда он открыл их, то увидал, что стоит посреди большой площади, заполненной торгующими, поющими, кричащими и просто снующими в разные стороны агарами обоего пола. На них были причудливые одежды, и говорили они по-меридски.

Ур Фта, которого в детстве обучали и этому наречию, помнил несколько дюжин меридских слов и, тронув за рукав какого-то молодца с тонкими усами и бородкой, заплетенными в одну косицу, свисавшую до пояса, учтиво осведомился:

– Не скажешь ли, честной агар, этот город – Лифаст?

– Лифаст, Лифаст, – закивал тот в ответ и расплылся в улыбке, открыв ряд прямых красивых зубов, сверкающих ярко-синим лаком.

– А не укажешь ли мне дорогу к царскому дворцу?

– Нет ничего проще, дорогой чужестранец! – воскликнул учтивый мерид, бережно подхватив под руку, вывел Ур Фту с площади и указал на красно-желтый купол, возвышавшийся в конце широкой улицы, густо засаженной по краям вековыми габалями.

Ур Фта, припомнив, вымолвил несколько слов, выражающих благодарность, и бодрым шагом устремился во дворец. Пройдя пару уктасов, он вдруг уловил тончайший, ни с чем не сравнимый запах, вгляделся в голые ветви, тянувшиеся к нему с обеих сторон, и увидал на них крупные розоватые почки. Кончалась зима в Галагаре, и краткая буря весенней истомы уже завязалась на светлом его пороге.

Слегка опьяненный неожиданным этим открытием, Ур Фта взбежал по лестнице, широкой и плавной, сооруженной из литых железных плит с превосходным узором, миновал высокие, распахнутые настежь двери, подивившись отсутствию стражи, и очутился в прямой как стрела галерее. Ее сверкающий свод опирался на резные столбы из полупрозрачного желтого камня, похожего на степной афат. Здесь каждый шаг рождал многократное эхо, и вскоре с другого конца галереи навстречь Ур Фте устремился некто в свободных, светлых, развевающихся на ходу одеждах.

Сблизившись с незнакомцем, Ур Фта вгляделся в его лицо, обрамленное красно-желтою тканью удивительного головного убора, и не мог удержаться от приветливой улыбки. Высокий морщинистый лоб, лукавый взгляд узких темно-габалевых глаз, массивный гладкий нос, нависший над толстыми губами, подобно спелому клубню реллихирда, и мягкий полукруг рыжеватой коротко подстриженной бородки – короче говоря, все до малейшей черточки в облике незнакомца светилось бесконечной добротой и заведомой расположенностью ко всему Галагару.

Стоило ему, ни слова не говоря, широко развести свои руки, утопавшие в громадных облакоподобных рукавах, – и Ур Фта, не раздумывая, сделал то же самое. Они заключили друг друга в объятья, и незнакомец заговорил голосом веселым и твердым:

– Жаль, не успел тебя встретить у входа. Ты очень похож на своего отца, да упокоится он в водах Безмолвного Океана!

По этим словам Ур Фта сразу же догадался, что перед ним не кто иной, как сам Властелин Восточного Края, сын Нотроца Справедливого и добросовестный преемник его славных дел Астлах Добротворный, о встрече с коим, единственной, но знаменательной, не однажды рассказывал ему отец.

– Ты ведь у нас впервые, – вновь заговорил Астлах, приглашая своего гостя пройти в другой конец галереи. – Не видал еще озера Ях?

Ур Фта отвечал отрицательно.

– Тогда я тебе завидую! – рассмеялся радушный хозяин. – А по сердцу ли тебе Лифаст? А мой дворец? Как, хорош ли по-твоему?

– Хорош несомненно, – учтиво ответил Ур Фта. – Но меня удивило отсутствие стражи, да и в городе я не заметил никого, кто походил бы на воина хотя бы видом, не говоря уж об оружии…

– О, не тревожься, Властелин Галагара! Войско Восточного Края несет свою службу в предгорьях Ло и в Бурой Чащобе. Оно многочисленно, превосходно обучено и вооружено. А здесь, в Лифасте, какая нужда мне в искусных ратниках? От кого им меня защищать? От моих подданных, питающих ко мне неизменные чувства любви и уважения? Или от моего гарема? – Тут он снова расхохотался, как дитя. – И то правда! Об этом стоит всерьез подумать! Мои красавицы слишком часто отвлекают меня от важных дел!

Ур Фта смущенно улыбнулся и покачал головой. Меж тем, покинув сверкающую галерею, они вошли в просторный зал, озаренный мягким светом, проникающим через овальные окна, расположенные под самым сводом. Здесь их встретила радостными возгласами целая толпа богато и разнообразно одетых жителей Восточного Края. Собравшиеся с поклонами расступились, открывая дорогу Ур Фте и его сияющему спутнику к возвышению, где стояли два прозрачных ослона, вырезанных с неподражаемым мастерством из какого-то чудесного камня. При этом один из них был установлен чуть выше другого.

Ур Фта повернулся к Астлаху, словно что-то внезапно припомнив, и молвил:

– Скажи, Добротворный Астлах, отчего ты назвал меня Властелином Галагара? В который раз я слышу это незаслуженное величание и не перестаю удивляться…

Астлах указал на прозрачный ослон, стоявший повыше, и торжественно произнес:

– Вот твое место. И не тщись от меня скрывать свои заслуги, они мне хорошо известны. Я назвал и впредь буду называть тебя Властелином Галагара, потому что такова справедливая воля, оставленная нам по смерти Великим Су Аном.

Как только они оба расположились на возвышении в том порядке, на коем настоял Астлах, ему поднесли прекрасный резной ларец с откинутой крышкой.

Властелин Восточного Края извлек из него белоснежный свиток и, развернув, передал Ур Фте. Немедленно в огромном зале воцарилась такая тишина, что, как говорится, можно было расслышать шаги облаков и скрип восходящего солнца.

Едва сдерживая рыдания, Ур Фта дважды прочел багряные строки листвы, скрепленные снизу печатью Су Ана, и, уронив свиток, тут же подхваченный кем-то, негромко сказал:

– Да будет по слову благородного дварта, принявшего смерть ради нас!

В тот же лум под сводами зала взорвался восторженный хор голосов. Но Астлах усмирил его, выпростав руку, и торжественно объявил:

– С делами покончено на сегодня! Время порадовать гостя достойными забавами и пиром!

Ур Фта и оглянуться не успел, как очутился во главе огромного стола, уставленного неслыханными яствами, а когда он поднял глаза, то увидал перед собою громадный пиршественный зал, уставленный еще, пожалуй, тремя дюжинами накрытых столов, каждый длиною не менее пары уктасов.

Повсюду раздавались приветственные возгласы, шутки, смех и звон прозрачных чаш.

А в следующий афус к нему на плечо легла нежная ручка в кружевах невесомых браслетов и тончайших колечек с радужным многоцветьем каменьев искусной огранки. Ур Фта обернулся. Прямо перед ним возникло обрамленное сиянием бесчисленных золотистых косиц прелестное личико. И очаровательно беспечный голосок, звенящий, словно дюжина серебряных бубенцов, со смехом произнес:

– Что любит больше всего Властелин Галагара? Какое блюдо ему поднести – послаще или посолонее?

– Прочь, негодница! – свирепо прорычал Астлах, восседавший рядом с Ур Фтой, по правые руки. Включившись в игру, виновница поддельного гнева одного и неподдельного смущения другого испуганно вскрикнула, но тут же опять рассыпала серебряные бубенцы, залившись смехом, и упорхнула к противоположному концу стола.

– Что, какова? – лукаво подмигнув, справился Астлах и протянул Ур Фте большую чашу с густым ароматным напитком, белоснежным, как лепестки бирциды. – Это младшая моя, дитя удивительной страсти. А ведь чем сильнее чувства, тем очаровательней их живые плоды! Запомни имя, оно ей под стать – Мешвилла. А то, может, сразу же сговоримся? Породниться с тобой – для меня честь и радость!

Ур Фта совсем потерялся, не зная, что и ответить. Но славный Астлах воскликнул, будто бы прочитал его мысли:

– Нет! Возьми ее просто в наложницы. Бурхада царицы слишком тяжела для этого хрупкого создания, существа, избалованного всеобщей любовью и негой.

– Я согласен! – решительно вымолвил Ур Фта, понимая, что отказ его будет обидным для гостеприимного царя.

– Вот и славно! Я пришлю ее к тебе вместе с посольством и подобающими дарами.

– Как называется этот чудесный напиток? – спросил Ур Фта, чувствуя, как сладостная истома разливается по всему телу.

Астлах добродушно расхохотался:

– Этого меридского слова ты не знаешь – и неудивительно, ведь к западу от хребта Ло его просто не к чему приложить! Питье, услаждающее тебя сегодня, и девицу, что станет услаждать тебя в скором времени, здесь называют одним именем – Мешвилла!

– Мешвилла… – рассеянно повторил Ур Фта и с трудом приподнял отяжелевшие веки.

Властелин Восточного Края что-то еще говорил о дорогах, коими в ближайшие зимы следует соединить Восток и Запад Галагара, прорубив непролазные чащи предгорий и перекинув через неприступные горы Ло рукотворные перевалы; сетовал на то, что кораблестроение в Мере находится в самом зачатке, и спрашивал, нельзя ли ему заполучить с полдюжины крианских корабельщиков, по слухам изрядно понаторевших в своем ремесле.

Но Ур Фта понимал лишь через два слова третье и едва ворочал языком, пытаясь вразумительно отвечать своему собеседнику. Наконец, он вовсе перестал собою владеть и несомненно повалился бы прямо на руки предупредительных придворных, если бы не взрыв света в глазах, в долю лума вернувший ему бодрость и ясное разумение.

Однако, открыв глаза, он не увидел ни шумного пира, ни баловницы Мешвиллы, ни добродушного Астлаха. Пред ним простирался луг во множестве проталин, уже пестреющих пробившимися ростками новой травы; из-под ног убегала дорога с осевшим по краям и поддающимся теплу снегом, а неподалеку сверкали в лучах повеселевшего солнца стены и башни Айзура. И Ур Фта догадался, что от усталости и под действием чудесного напитка разжал пальцы левой нижней руки и выпустил второй альдитурд.

Зато теперь он почувствовал прилив сил и бодрости и зашагал по дороге в город, беззаботно размахивая всеми четырьмя руками. Ему еще только предстояло узнать о последнем подвиге славного Витязя Посоха и о том, что именно он, согласно праву и долгу, взойдет на тсаарнский престол, и о том, что славная Вац Ниуль успела вытащить из страшной Долины Кронгов не только живого, но и мертвого, а Нодаль, узнав о том, что ее стараниями тело Ал Грона Большеносого хранится высоко в Галузских горах, прикажет перевезти его в Сарфо, устроит пышные похороны и собственноручно столкнет в воду останки героя в атановом клузе; и о том, что почтенный Нирст Фо не зря отправился на Черные Копи, что и ему удастся похоронить своего сына по обычаю; и о том, что Трацар, прежде чем благополучно опуститься по Синему Винту на землю Лардалла в объятья своей Алчиры, оставил в Айзуре несколько чудесных подарков для Властелина Галагара, ничем не уступающих путевым альдитурдам.

Но одно знал Ур Фта совершенно точно, в одном был твердо уверен – что ждет его в родном городе прекрасная, смелая, разумная и горячо им любимая девушка по имени Чин Дарт, что для нее, вовсе не избалованной с детства всеобщей любовью и негой, не будет тяжела бурхада царицы и со временем, если его не торопить опрометчивыми поступками, обязательно окажется рядом с Властелином Галагара – не потому, что забудет своего Ал Грона, а потому, что поймет (как сказано в одном из древних эрпаралов) :

 
В волнах Океана со славой
Покоиться павшим героям,
А нам то, во имя чего
Погибли они, продолжать.
 

И, может быть, для того, чтобы предаться мечтам о желанном времени исполнения желаний, Ур Фта решил еще немного побыть в одиночестве. Он остановился в воротах Айзура и отдал распоряжение первому попавшемуся мальчишке. Тот, зажав в кулаке царский перстень, кинулся бегом по улице и вскоре вернулся, ведя по уздцы черного, как смола мубигала, гаварда. Ур Фта похвалил мальчишку за смышленость и расторопность, щедро его одарил и, вскочив на гаварда, умчался прочь по дороге, ведущей в горы.

Задолго до темноты он приблизился к Ализандовому гроту и, спешившись, вдруг услыхал треск костра и возбужденные голоса, доносившиеся оттуда.

Подкравшись поближе, он осторожно выглянул из-за полупрозрачных стволов и присмотрелся к тем, кто так неожиданно расстроил его одиночество и сладостные мечты.

У костра веселье было в самом разгаре: мелькали кружки с рабадой, на вертеле готовилось жаркое, судя по запаху – из мяса шарпана.

Прислушавшись к голосам пирующих охотников, Ур Фта беззвучно рассмеялся и произнес про себя:

– На этот раз им больше повезло!

В тот же лум оживление у костра пошло в гору и какой-то низкорослый юнец вскочил на ноги, размахивая мечом.

– «Луч», «лестница», «кочерга»! – кричал он во все горло. – Неплохо, а? Жаль, топора не прихватил с собою – поглядели бы, как я с ним обращаюсь. Братец мой, увалень косорукий, и в подметки мне не годится! А нос задирает выше видраба! Конечно, он теперь у нас герой Буйного луга, участник двух войн. Правда, заметьте: как был простым дюжинником, так им и остался! Да будь я на его месте… Вот, скажи, дружище Эф Тун, разве так уж важно, что мы родились на две зимы позднее Великого Ур Фты Миротворца? Ведь он же был товарищем во всех наших играх и потешных сражениях! А теперь нате вам – всеобщее примирение, и неизвестно, дождаться ли нам вообще настоящей битвы! Да что там настоящей! Завтра – Золоват, и то не для нас! Жди еще целую зиму!

– Жди, нетерпеливый Зи Аль, – прошептал Ур Фта. – Жди и не сетуй понапрасну. Кто знает, какие страшные сражения еще могут выпасть на твою долю!

Он уже смирился с тем, что здесь ему не удастся наслаждение одиночеством, и, решив, по крайней мере, отведать свежей шарпанины, неожиданно вышел из-за деревьев и издал громогласный охотничий клич, заставив юных бражников в изумлении обернуться.

Может быть, и ты изумишься, да только ничего не поделаешь: здесь завершается последний урпран книги «Кровь и свет Галагара».

ЗАВЕЩАНИЕ КОНРАДА ЛИНЦА

«Я, слава Богу, не ученый, то есть не из тех людей, что ставят с большим увлечением маленькие искусственные, порой опасные, но от этого не менее смехотворные, опыты. Они забывают при этом следить за ходом одного действительно и единственно грандиозного эксперимента, предметом или участником которого оказывается любой родившийся на Земле человек и в результате которого рано или поздно достигается Истина. Но в том-то и заключается главный вопрос человеческой жизни: рано или поздно?»

Под этими словами Конрада Линца смело мог бы подписаться и я. А потому мне и в голову никогда не приходило пытаться раскрыть тайну Галагара, прибегнув к научным методам. Я даже не задавался вопросом, вымысел или правда то, что мне известно о нем. Думаю, как и в случае с бароном Мюнхгаузеном, это просто было бы некорректно.

Даже если мы имеем здесь дело с чистейшей фантазией незаурядного литератора, каковым несомненно следует признать Конрада Линца, та сила, с которою плод этой фантазии действует на наши чувства и разум, заставляет всерьез задуматься о реальности вымысла.

По крайней мере, сам носитель этих пpавдивых или пpидуманных обpазов, – хотя ни мне, ни, вероятно, кому-либо еще на Земле не известно, жив он до сих пор или уже умер, – безусловно, лицо реальное. И чтобы рассеять всякое сомнение, могущее возникнуть на этот счет, я расскажу здесь коротко и без прикрас о моей единственной, но чрезвычайно знаменательной встрече с удивительным человеком по имени Конрад Линц.

Это случилось в июле 1988 года (обратите внимание на то, что меня не смущает довольно точное указание даты, без труда позволяющее установить подлинность упоминаемых мною обстоятельств) . Как раз накануне я принял решение навсегда оставить карьеру школьного учителя, которая по истечении семи лет, накрытых сеткой расписания уроков, показалась мне бесплодной и не сулящей ничего, кроме дальнейшего ухудшения здоровья от недосыпания и стрессов. А поскольку к тому времени я уже достиг некоторых результатов в своей литературной деятельности наедине с ящиком стола, то, порвав с педагогикой, новый роман завязал с журналистикой.

Легкомыслие этой «дамы» признается всем человечеством, что позволяло надеяться – и надежда моя оправдалась – на безнаказанное продолжение моего адюльтера с вольной изящной словесностью, не требующей информповода, проверки соответствия фактам и прочей белиберды, угнетающей верных своему делу газетчиков.

Поэтому я, не раздумывая, подал заявление об уходе, как только обнаружилась подходящая вакансия. Директор школы, принимая мой меморандум, которого не могла отменить обязательная отработка, ибо впереди был двухмесячный отпуск, вздохнул с нескрываемой завистью.

А я не преминул усилить эффект, помахав заграничным паспортом и сообщив о предстоящей поездке в Югославию, тогда еще бывшую благодатной страной, продававшей советскому туристу двести тысяч динаров за пятьдесят целковых.

Это удивительное путешествие, а точнее теплоходный круиз по Дунаю с промежуточной автобусной вылазкой по маршруту «Белград-Дубровник-Сараево-Белград», на самом деле одна из довольно странных случайностей, какими, в той или иной степени, пестрит жизнь любого человека, и не только рожденного в СССР. Путевкой меня (правда, за мои же, в основном, деньги) наградил коммунистический союз молодежи, причем наградил за мою борьбу против него же на идеологическом фронте в доперестроечные времена. Впрочем, может, правильнее сказать – за его борьбу против меня. Лично я-то всегда предпочитал лояльность с большой фигой в кармане.

Но так или иначе, а в Дубровнике мне удалось провести целых пять дней. В первый же день я вволю накупался в голубых водах Адриатики и немного заскучал по причине отсутствия в них водорослей, медуз, полиэтиленовых пакетов и прочей гадости, которая своими прикосновениями всегда пробуждала во мне свирепую волю к жизни во время заплывов в Черное и Азовское моря.

Итак, вволю накупавшись и проглотив гарантированный ужин в столовой при кемпинге, где нашу группу остановили без особых удобств, я подумал, что спать в этаком парадизе есть самое тупое, а для меня, при моей впечатлительности, попросту невозможное занятие, и с наступлением темноты, наполовину одолеваемой лучезарным неоном, бодрым шагом направился в Старый город.

Ночью он выглядел втрое великолепнее, чем днем. Дух роскоши золотым костром полыхал за окнами развлекательных заведений. Дух нищей средневековой вольницы пародировался праздношатающейся молодежью. И все было непривычно благопристойным, чистеньким. Кругом курили, а под ногами ни одного окурка. Девчонки в мини-юбках украшали мостовую, мягко говоря, рискованными позами, но физиономии были неприступны, а трусики белоснежны. И сама мостовая была чистой, гладкой и теплой, как светлый шоколад.

Часа полтора бродил я взад и вперед в этом подозрительном интерьере под звездным небом и сам у себя домогался: что меня так тревожит и жмет посреди столь явной расслабухи и откровенных прелестей?

Деньги у меня были: карман невообразимо хрустел местными купюрами достоинством в десятки тысяч. Во всяком случае, на пиво хватало. Подавив совковый инстинкт, подбивавший напиться воды из фонтана и убираться баиньки, сэкономив валюту, я вышел из Старого города и бодро направился к одному из белых ажурных столиков, в бессчетном количестве расставленных по обширной площади возле какого-то ресторана.

Усевшись, я стал поджидать официанта. Но он ко мне не спешил, увлеченно обслуживая упитанную и подвыпившую чисто арийскую компанию. Честно говоря, я даже обрадовался такой нелюбезности, поскольку как раз занимался напряженным изучением своего изрядно подпорченного временем словарного запаса в надежде соорудить пару вразумительных фраз для объяснения с официантом на среднем арифметическом трех европейских языков, включая русский.

Наконец, остановившись на предельно упрощенном выражении «Бир, три батлз», я начал изнурительную борьбу с собственной застенчивостью в решении гамлетовского вопроса: схватить или не схватить… официанта за штаны во время какого-нибудь из его рейсов к немецкому столику и обратно с веером, соответственно, полных и пустых бутылок?

Застенчивость оказалась не слабее решительности датского принца и окончательно склонила меня к отрицательному ответу.

Но просто сидеть и ждать все же было довольно унизительным делом, и я, вытянув из заднего кармана блокнот с авторучкой, принялся старательно корчить Хемингуэя. Минут через десять я уже позабыл, где и зачем нахожусь, и решительно рифмовал звуки, приблизительно выражавшие тревогу, посетившую меня в Старом городе. Получилось неплохое, на мой взгляд, стихотворение в двадцать строк, открывавшееся откровенным:

 
Не милы мне покатые стены
Предстоящих судьбе городов…
 

и завершавшееся загадочным:

 
Как бы душу ни грели всечасно
Подтвержденьем дарованных прав,
Только смерть весела и прекрасна —
К этим теплым ступеням припав.
 

Как вдруг я обнаружил, что у меня за спиной кто-то стоит и через плечо заглядывает в мою писанину. Это было просто невыносимо, и я, не спрашивая разрешения у застенчивости, резко обернулся. Обернулся – и едва не задел своим носом нос любопытного и, разумеется, совершенно не знакомого мне господина. От неожиданности он вытянулся по стойке «смирно» и в смущении пробормотал без малейшего акцента:

– Вы позволите? Зажигалку… прошу прощения.

Я протянул зажигалку, но вопросительного взгляда не снял. А любопытный господин рассеянно покрутил ею в руке и, вероятно, к ужасу своему припомнил, что сигарет при себе не имеет. Еще больше смутившись, он не решился вдобавок попросить у меня сигарету, понимая, конечно, что и этим его странного поведения не оправдать, и неожиданно, кивнув и расплывшись в улыбке, представился:

– Конрад Линц, к вашим услугам. Вы позволите?

Пришлось и мне кивнуть, а когда он расположился напротив, расшифровать свой незатейливый вензель.

Внимательно разглядев навязавшегося на мою голову визави, я прежде всего обнаружил на его красноватом, слегка заостренном по-птичьи носу сияющие линзы в шикарно массивной роговой оправе. Добавив к ним изысканно подстриженный седой ежик, модную косынку, пышно цветущую под подбородком, снежно свежий блейзер из натурального хлопка, золотой зажим «паркера», скромно украсивший наружный карман, и, наконец, избыточное облако драгоценного галльского аромата, я получил портрет человека, которого не мог признать советским, даже если бы он заговорил без акцента не на русском языке, а, к примеру, по-ханты-мансийски.

Вероятно, разделявший мое мнение официант подскочил к нашему столику.

– Я чувствую себя виноватым, – стремительно заговорил Конрад Линц, а это, в чем я скоро убедился, была его обычная манера речи. – Вы не обидитесь, если я предложу вам чего-нибудь выпить… за мой, разумеется, счет?

Я не обиделся, прекрасно понимая, что мои потертые до сеточки шорты, бывшие некогда вельветовыми джинсами фирмы «Rifle», выцветшая футболка с надписью «спринт» и потертые теннисные туфли говорят за себя не менее выразительно, чем все атрибуты моего собеседника, причем говорят нечто противоположное.

Но «Бир, три батлз» показалось мне все-таки чересчур вульгарным для такого случая заказом, и я скромно сказал, с неким даже аристократическим холодком:

– Кофе двойной крепости и без сахара, если вам угодно.

Тактично разделив мою умеренную жажду, он заказал два кофе и, как ни в чем не бывало, запросто спросил:

– Давно вы сочиняете стихи?

Мне не понравилось слово «сочиняете». Его первоначальный смысл в обиходе давным-давно запачкан оттенком «вранья» или, по меньшей мере, «завирания». И уж лучше бы он сказал «слагаете».

Но я, ничем не выразив своего недовольства, так же просто ответил:

– Десять лет.

– Успех колоссальный, – продолжал он без всякого намека на свойственный лести взвинченный тон. – Вы простите еще раз, глупо скрывать, простите, но вы бы удивились и возмутились, вероятно, еще больше, когда бы мне вздумалось испросить у вас разрешения, а так – получилось не очень вежливо, зато я нечаянно наблюдал рождение этих строк, – он протянул сухие пальцы в сторону моих записей и продолжал строчить как из пулемета, – и я не жалею, может быть, вы-то мне и нужны, не только техника, хотя техника безупречна, вы обладаете редкостным даром предвидения, согласитесь, что никому из этих людей, приехавших сюда со всего света, чтобы рассеяться и забыться, не приходит и не может прийти в голову то, что вы сумели почувствовать и достаточно ясно выразить в этих строках, вы знакомы с политической ситуацией и подспудными настроениями населения Югославии?

Разумеется, я не знал ничего подобного в отношении Югославии, так же, как и в отношении любой другой страны, включая свою собственную.

– Так я и думал! В вас есть то, что не совсем удачно принято называть шестым чувством, каждый дурак, простите, сумеет разглядеть тень смерти, лежащую на тюремных стенах, больничной койке или эшафоте с гильотиной, но далеко не каждый и даже вряд ли один из миллиона видит эту тень, когда она нависает над благодатным местом, залитым солнцем, исполненным мирной суеты и, так сказать, буйного цветения жизни. Пройдет года два-три, и вы, возможно с ужасом, убедитесь сами, что тень, которую вам каким-то чудом удалось разглядеть сегодня, вовсе не была результатом своевольной работы воображения. Смерть уже на пороге этого сказочного города, сотни лет не знавшего бедствий войны.

Эти слова, несмотря на несколько усложняющую восприятие скороговорку, были настолько убедительны и серьезны, что я не мог допустить даже мысли о том, чтобы счесть их изысканным комплиментом, и задумчиво произнес:

– Возможно, вы правы.

– Возможно, возможно, – подхватил он с улыбкой и, кивнув официанту, поставившему перед нами по беленькому наперстку с настоящим, судя по запаху, кофе, заказал пачку «Camel». – Но я был бы счастлив в том, что касается вас, убедиться, как говорят, на все сто, – и не дожидаясь моего вопроса, спросил сам. – Не могли бы вы познакомить меня со своим творчеством более детально?

Советский инстинкт пробудился вновь и вызвал во мне усиленное сердцебиение. Что, собственно, происходит? Небедный дядечка, очень похожий на русского эмигранта, уж не берусь определить, которой волны, проявляет живой интерес к моим творениям. Что это сулит? Как минимум, хороший выход на стезю международного признания, а как максимум – валютные гонорары. Вероятно, на нечто подобное я и рассчитывал, перетаскивая через таможню пару тысяч строк, отпечатанных на пишущей машинке «Москва» накануне поездки.

Повинуясь этому инстинктивному рассуждению, я поспешил ответить утвердительно:

– Да, я могу показать вам две книги стихов в рукописи.

Минут через десять мы подкатили в сиреневом «BMW» к тупо спящему кемпингу. А еще минут через пять я рысью подбежал к моему новому знакомцу, тем временем распахнувшему дверцу и закурившему, не сходя с водительского места, и вручил ему аккуратную пачку листов потребительского формата, извлеченных со дна моего чемодана.

– Если вы не возражаете, я изучу все это, – он мягко возложил свою сухощавую руку на мои труды, – а завтра часиков в десять вечера встретимся на моей яхте, она стоит у маленькой пристани, что возле аквариума, вы без труда ее узнаете, называется «Христофор Колумб», согласны?

Ну конечно, скрепя сердце, я согласился. Что же еще оставалось? Но он успел заметить мое смущение и тут же протянул мне прямоугольник из голубого картона, черкнув на нем несколько цифр своим «паркером».

– Вот моя карточка и телефон в номере отеля, где я остановился. Если что-то не сложится, позвоните мне загодя, и я найду способ переправить вам рукопись в целости и сохранности.

Это было слабым утешением, но не мог же я, в самом деле, потребовать у него в залог паспорт, как на лодочной станции!

Когда «BMW», сверкнув под фонарями, развернулся и укатил вниз по улице, я вышел на свет и внимательно изучил то, что осталось мне взамен заветной рукописи.

В правом верхнем углу богатой визитки поблескивал выпуклой позолотой какой-то экзотический символ (позднее я узнал от владельца карточки, что это так называемый синдар, геральдический знак, весьма распространенный в Галагаре) , а ниже в красивой виньетке из волосяных линий помещалась простая надпись: «Konrad A. Linz, professor». И все. Ни адреса, ни телефона, ни даже названия страны, где проживает профессор неизвестно каких наук. Только временный чернильный номер, по которому я и не собирался звонить. Зачем? Я-то, конечно, явлюсь на свидание. А если не найду яхты или не найду на яхте Конрада Линца, просто махну на все это рукой: в конце концов авторство рано или поздно всплывает и все плагиаторы бывают посрамлены.

На следующий день, не дожидаясь назначенного времени, я отправился на пристань возле аквариума и прогуливался там не менее часа, предаваясь не очень веселым раздумьям.

Правда, яхту «Христофор Колумб» я обнаружил довольно быстро, но единственным человеком у нее на борту был голый по пояс механик, копавшийся в наполовину разобранном дизеле и даже отдаленно не напоминавший кого-либо из известных мне профессоров.

Наконец, неподалеку на башне кто-то там, не помню, то ли рыцарь с мечом, то ли смерть с косой, шарахнул по колоколу своим инструментом – и я, международным образом окликнув механика, отчетливо назвал ему имя с визитной карточки. В тот же миг из глубин своего «Колумба» вынырнул Конрад А. Линц собственной персоной. Он приветливо помахал рукой и протянул ее мне, помогая взойти на борт и избавиться от пустых опасений.

В жизни моей не так уж много было кают, и со всеми уют рифмовался без натяжки. Не исключая той, куда я спустился во второй дубровницкий вечер. Угостив меня из бутылки с изображением бодро шагающего джентльмена на этикетке (названия что-то не припомню) , Конрад Линц, как давеча, возложил на рукопись руку и уверенно сообщил:

– Что в этой рукописи хорошо, так это то, что не все в ней одинаково хорошо.

Не без труда переварив это софистическое высказывание, я удивился:

– Разве не лучше, когда все одинаково хорошо?

– Одинаково хороши, вероятно, лишь ангельские песни, – ответил с улыбкою Линц, вращая рюмку в пальцах. – Но целой книги ангельских песен я никогда не встречал. А мое выражение следует понимать в том смысле, что все ваши стихотворения хороши, но каждое – по-своему.

– Ах, вот как! Благодарю… – Проговорил я, уже откровенно польщенный.

– Не стоит благодарности… Вы пробовали свои силы в переводе с других языков? – Неожиданно спросил он, поставив рюмку на пластиковый стол скорее в качестве утвердительной точки, чем вопросительного крючка.

Я отвечал охотно и не без гордости перечислил французов, с которыми к тому времени более или менее коротко сошелся посредством переводческих медитаций.