Текст книги "Кровь и свет Галагара"

Но когда Вац Ниул вскочил на ноги, все уже кончилось, и перед ним стоял улыбающийся витязь, довольный тем, что теперь он снова, хотя и с оговорками, заслуживает наименования «витязь с посохом».

Ночь миновала без всяких происшествий. А наутро, перекусив и раскидав костер, они вступили в редколесье предгорья, вновь привязанные друг к другу ременным жгутом. Если бы Нодаль мог видеть, он был бы восхищен открывшейся перед ними картиной. То была долина среброствольных густолиственных габалей. В сухом прозрачном воздухе, в лучах щедрого солнца их багровые кроны колыхались и сверкали, словно громадные костры, зажженные царственной рукой повсюду, куда бы ни кинул ты взор. Если бы Нодаль мог слышать, он был бы околдован подножным шуршанием невесомого красного золота, звоном и треском, и скрипом блестящих стволов, всеми звуками осеннего Галагара. Но из двоих спутников только Вац Ниулу внятны были эти красоты, и только он уже на закате приметил впереди широкие и спокойные в этих краях воды Зиары. А приметив – поежился: место было не слишком-то удобным для переправы.

После непродолжительного объяснения на берегу возле костра оба уснули, сойдясь на том, что завтра с рассветом им предстоит потрудиться и соорудить для переправы плот.

Пробудившись, каждый принялся за свое: витязь тем же способом, что и для дубины, ломал ветки и очищал их от сучьев, а его маленький спутник, вооружившись своим ножом, готовил габалевое лыко, обдирая с деревьев помоложе кору и длинными тонкими полосками – подкорье.

Работа стремительно продвигалась, и к полудню они изладили плот, одному на вид, а другому наощупь казавшийся достаточно прочным и вполне годящимся для переправы. Наконец, приготовив нечто вроде шестов из высоких и тонких молодых габалей, они решили попробовать свое сооружение на плаву. Оттолкнувшись от берега, Вац Ниул сделал круг по небольшой заводи, орудуя шестом, и благополучно вернулся обратно к берегу. Здесь он черкнул на богатырской спине короткое «Давай!» Затем они погрузили на плот провизию, завели и привязали упирающуюся чиюгу и пустились в плавание к противоположному берегу.

Все шло благополучно. Только на середине реки пришлось недолго побороться с давшим о себе знать течением. Нечего и говорить, что для славного витязя, навалившегося на шест, это не составило великого труда. Но как только они перевалили через плавную стрежь, Нодаль ощутил спиной торопливые прикосновения и ему невольно подумалось, уж не прозрел ли он в самом деле – так явственно он представил себе то, что Вац Ниулу в сей лум пришлось увидеть своими глазами.

Водную гладь рассекал, оставляя за собой пенный след и прямиком направляясь к плоту, высокий черный перепончатый гребень. И имя этому было – цурбон. «Цурбон!» – вспыхнуло у Нодаля на спине, и в тот же лум он ощутил мощный удар, обрушившийся на плот из воды, спереди, снизу. Славный витязь едва успел выпустить шест, вцепиться в свою дубину, лежавшую у него в ногах, как тут же повалился навзничь. Он ударился затылком и уразумел, что погружается в воду.

Вода об эту пору, конечно, была похолоднее свежего лелода, но витязю с посохом, некогда искупавшемуся в ущелье Ледяного Потока, холод был нипочем. И он, барахтаясь в реке, мычал и фыркал, не выпуская дубины да упорствуя в мыслях: «Эка невидаль, цурбон! Еще повоюем, еще поглядим!»

Знал бы Нодаль, каково было теперь царевичу Ур Фте – а тому тоже приходилось несладко – он сопротивлялся бы смерти еще бодрей и решительней. Но ему не было ведомо ни о бедах царевича, ни даже о том, жив наследник цлиянского престола или гниет его тело глубоко под землей, лишенное доброго клуза.

***

Букталан «Соленая вейра», на борту которого очнулся царевич, был довольно внушительным кораблем около тридцати двух керпитов в длину и четырех – в ширину. Имел он двадцать девять пар лавок, и с каждым веслом длиной не менее девяти керпитов управлялись семеро несчастных. Всего на букталане было триста девяносто девять гребцов. И работали они почти без отдыха, ибо два больших паруса использовались редко: в Дымном и Зеленом морях погода чаще всего была безветренной.

На сей же раз «Соленая вейра» и вовсе вышла в море с неполным экипажем. Так что и ставить-то паруса было некому. Зато на борту удалось чуть ли не вдвое больше обычного разместить ценного груза – тюков с эсбийским трубочным саркаром. Хозяин корабля очень радовался этой своей выдумке так же, как и тому, что на веслах у него, кроме прочих, сидели сотни полторы четырехруких невольников. Они, понятно, были выносливее остальных, ибо могли менять руки или грести всеми четырьмя, и ценились на вес золота среди эсбийских корабельщиков.

Любой чужеземец, очутившийся в кабаке или ином веселом заведении Эсбы без сопровождения, рисковал попасться в лапы слугам одного из крупных корабельщиков. Эти ловкачи нарочно посещали такие места под видом добропорядочных горожан и были готовы опоить любого встречного молодца, чтобы за приличную мзду притащить его на хозяйский букталан. Нечего удивляться, что в «Синем рузиаве» им приглянулся могучий молодой незнакомец о четырех руках, да еще и слепой к тому же.

Так царевич Ур Фта и оказался на «Соленой вейре». Когда он пришел в себя, обнаружилось, что ноги его прикованы цепью к дощатой лавке, руки лежат на какой-то палке, беспрерывно то надвигающейся на него, то низом уходящей вперед, и вся одежда с него сорвана, так что он наг, будто неоперившийся птенец.

– Эй, честные агары, – произнес Ур Фта по-криански, не без труда ворочая языком, – не скажет ли кто, где это я нахожусь?

Вместо ответа ему на голову откуда-то сверху выплеснули добрый нимех холодной и горькой морской воды. Сразу за этим последовало новое отрезвляющее действие: царевичу обожгло плечи коротким хлестким ударом. И он услышал отвратный пронзительный голос, приказавший ему:

– Держи весло, мразь! И работай как следует, а не то – в мездлу исполосую!

Только теперь царевич ощутил легкую качку и в один лум уразумел, где он находится. Букталан-бади! Невольники весел! Думал ли он, что когда-нибудь на себе придется испытать их страшную судьбу! Еще два или три удара плетью – и Ур Фта навалился на весло, изо всех сил пособляя его движению.

К концу первого дня он уже испытал все, что ему было теперь уготовано на неведомый срок. На ногах и руках образовались кровавые мозоли, разъедаемые солью и грозившие превратиться в незаживающие язвы. Скудная пища, которой поддерживались силы гребцов, состояла из сухих горьковатых лепешек с примесью соломы, тошнотворной похлебки из черного кюра и нескольких глотков затхлой воды. Недолгая передышка, во время которой Ур Фта попытался уснуть, не принесла облегчения. Сон его больше походил на кошмарное забытье. И не успел он в него погрузиться, скорчившись под лавкой, как плетка возвестила его спине начало нового дня и продолжение кошмара наяву.

Так минуло несколько дней, и царевич, воспитанный в привычке к лишениям и крайнему напряжению сил, не только не сломился, но еще окреп и приспособился, насколько это было возможно, к новому бедствию своему. Дружный размеренный рев гребцов, который поначалу только терзал его слух и усугублял мучения, теперь сделался понятным царевичу, и он сам подключался к нему, облегчая тем самым работу. Он приноровился так обращаться с веслом, чтобы уменьшить затраты сил и болезненные ощущения. Ладони его огрубели, мышцы превратились в закаленные стальные куски; плетью ему доставалось все меньше, и рубцы на спине стали затягиваться.

Далеко не всем его товарищам по несчастью удавалось так стойко держаться, и за несколько дней многие из них, изможденные непосильным трудом и забитые плетьми, нашли свое последнее убежище в морских глубинах. На смену погибшим приходили новые гребцы, которые до поры томились в трюме, с ужасом ожидая своего рокового нимеха.

Страшная участь постигла и того, кто был на весле справа от царевича. Его выволокли в проход, и, насмерть забив плетьми, швырнули за борт окровавленные останки.

С самого начала все попытки Ур Фты заговорить с этим беднягой, равно как и с другим соседом, ни к чему не привели. Царевич решил, что ни тому, ни другому просто не понятны языки, на которых он к ним обращается, и оставил это безнадежное дело.

Каково же было его удивление, когда тот, которого привели на рассвете и приковали к лавке справа, на место погибшего, сам обратился к нему вполголоса:

– Здравствуй, царевич! Извини, что явился не сразу – все память моя дырявая подводит!

– Трацар, ты? Как же ты здесь оказался? – воскликнул Ур Фта, не зная, ужасаться ему или радоваться нежданной встрече.

– Ведь не мог же я бросить тебя в беде. И к тому же, разговор наш еще не окончен. Какое решение ты принял? Хотелось бы знать…

– Да ведь тебе же известно, что я поверил каждому твоему слову, – сказал царевич, в точности подражая трацарову тону. – Так что и говорить теперь остается только о том, как поскорее вырваться отсюда!

– Повелевай, царевич! Разорвать эти жалкие узы для меня вовсе не затруднительно, хоть в четверть лума на всем букталане!

– За работу, скоты! Не болтать! – раздался пронзительный голос. В тот же лум Трацар охнул, получив плетью по плечам, и поневоле изо всех сил навалился на весло, подражая царевичу. Да только силы его были настолько ничтожны, что он просто-напросто повис на своем участке, не только не помогая, но и всей тяжестью мешая работе семерки.

– Откуда вытащили такую дохлятину? – раздраженно проорали в проходе и вновь огрели Трацара плетью.

– Порви! Немедленно порви все цепи! – закричал царевич, опасаясь, что его друг потеряет сознание и не сумеет произвести нужного действия. – Скорее! Все цепи на букталане!

Сползая под лавку, Трацар получил еще один удар, который пришелся по голове, и едва слышно пробормотал какие-то заклинания. На удивление царевичу, не говоря уж об остальных гребцах, чудо свершилось. В следующий лум Ур Фта выпрямился, размахивая цепью над головой, и возопил страшным голосом:

– Свободны! Бейте цепями…

Голос царевича утонул в реве, куда менее дружном, но куда более жутком, чем при гребле. Этот рев, нарастая и быстро охватив весь букталан, слился со звоном, свистом, треском и топотом ног. В считанные афусы с притеснителями было покончено: с них содрали одежду, а истерзанные тела побросали за борт. И вот уже какие-то ловкачи выкатили на палубу одну за другой три бочки с крепким питьем. Другие на камбузе раздирали руками и зубами жирную солонину. Всюду царило оживление, раздавались веселые и залихватские крики.

– Эй, царевич! – воскликнул откуда-то вынырнувший Трацар. – Надо что-то предпринять, и как можно скорее, иначе эти безумцы погубят себя вместе с кораблем.

– Что ты там говоришь? О какой гибели? – удивился Ур Фта, подобно всем остальным слегка опьяневший от свободных движений и даже навалившийся на мачту, чтобы не упасть.

– Начинается отлив, и если в ближайшие полнимеха не усадить гребцов обратно на весла, корабль унесет в Бездвижный Океан! И должен тебе еще сказать: в пространстве и времени отлива мои заклинания не имеют силы.

Очень скоро царевич убедился на собственном опыте в том, как верна древняя галагарская мудрость: «Чтобы дать волю птице – достанет и четверти лума, чтобы поймать ее снова – может не хватить и целой жизни». Сколько он ни взывал к разумению освобожденных невольников, как ни уговаривал, чем ни запугивал, – ему не удалось добиться ровно ничего. Никто не желал внимать его голосу, кое-кто грубо предлагал заткнуться, а иные протягивали ему кружку с хмельным или кусок солонины: не в силах разделить его тревогу, эти бесшабашные головы хотели с ним поделиться своим весельем на краю пропасти.

Не в полнимеха, не в нимех, а только через добрых полтора кое-кому из тех, что еще не напились и не наелись до полного забытья, открылась страшная истина. Корабль с мятежным экипажем на борту со все возрастающей скоростью уносился по волнам отлива в Пустой Бездвижный Океан, в те бесконечные воды, куда веками с незапамятных времен уплывали в своих клузах галагарские мертвецы. С детства любой агар укреплялся в том, что нет ничего на свете страшней и безвыходней Океана Мертвых. Самыми кошмарными, пробирающими ледяным ужасом до костей историями из всех, что рассказывались в Галагаре, были истории о моряках, унесенных отливом. Никто не согласился бы оказаться на их месте, и любой предпочел бы самую лютую смерть такому погребению заживо.

Ур Фта сидел, прислонившись к фальшборту спиной, и молчал. Он сделал все возможное и знал, что теперь уже поздно что-либо предпринимать. Он даже не пошевелился, когда Трацар сообщил ему о том, что среди бывших невольников наконец-то нашлись дюжины полторы-две наиболее трезвых голов – они теперь спешно приводят в чувство остальных, усаживают их на весла и пытаются развернуть корабль. Ур Фта знал: ничто не поможет, ведь прошло уже с четверть нимеха после того лума, как Трацар дал ему знать о том, что берег больше не виден. И ему, и Трацару было ясно, чем все это кончится. Корабль оказался во власти силы, не допускающей чудес.

Вскоре протрезвели все до единого и, уразумев происходящее, дружно навалились на весла в последней попытке выгрести против отлива. А когда эта попытка обернулась неудачей, на палубе букталана опять вспыхнуло настоящее безумие. Многие сгрудились вокруг лодок. Их было всего две, и вряд ли у оказавшихся в лодке появились бы преимущества по сравнению с теми, кто оставался на корабле. Но так или иначе, обе лодки были спущены на воду. Причем одна из них пошла криво, нырнула носом вниз и зачерпнула изрядное количество воды. Вторую опустили ровнее, но от этого она продержалась на поверхности всего лишь немногим дольше и так же, как первая, ушла под воду, не выдержав тяжести прыгавших с корабля агаров.

– Трацар, что делать?! – не выдержав, закричал Ур Фта и вскочил, уцепившись за фальшборт. Он готов был, подобно всем остальным, прыгнуть за борт – только бы оборвать это ужасное чувство подвластности неодолимому течению отлива, которое несет его вместе со всеми и всем, что есть, что было вокруг, несет и уносит навсегда в неизвестность, леденящую и подавляющую душу непроницаемой глыбой. Все свое безудержное желание избавиться от жуткого чувства вложил царевич в этот вопрошающий из пучин безнадежности крик:

– Трацар, Трацар, что делать?!

– Ждать, – спокойно и даже весело, как всегда, ответил Трацар и легонько сжал царевичу руку. – Ведь не боишься же ты Пустого Океана…

И царевич молниеносно уразумел: да, он не боится, и стыдно было бы ему, цлиянскому воину, наследнику Великого Белобрового Син Ура бояться чего бы то ни было, да еще и выказывать на агарах свой страх.

– Конечно же нет! – сразу нашелся он, что сказать. – Воин Цли не страшится ни агара, ни зверя, ни птицы. Никого ни во тьме, ни в тумане! Ничего ни в волнах бурного моря, ни на вершинах обрывистых гор! Я просто спросил тебя, что нам следует делать. Быть может, остановить этих несчастных?

– Вряд ли мы сможем их остановить. Да ведь я уж тебе сказал: теперь самое благоразумное – ждать.

– Хорошо, станем ждать, – молвил царевич с достоинством и вновь уселся у фальшборта, запахнувшись в кусок парусины, где-то раздобытый для него Трацаром.

Вскоре на корабле, кроме них двоих, никого не осталось. Волны вздымались все выше и мчали многотормную громаду букталана, как горный ручей – мертвую леверку. Нимех, другой – ни царевич, ни Трацар не вымолвили ни слова. Казалось, оба они равно безразличны к тому, что ждет впереди, а мужество и терпение их, пока продолжается жизнь, беспредельны. Но если один из них – нетрудно догадаться, кто именно – с самого начала принимал опасность с готовностью и весельем, смаковал ее, словно мирдрод стозимней выдержки, то другому было не до веселья: страх поднимался в нем, как вода в половодье, а он стискивал зубы и ставил плотину где-то на уровне горла, и так много раз – покуда страх не отступил окончательно.

И вдруг Трацар воскликнул:

– Эй, царевич! Кажется, ветер подул, правда – вот жалость – попутный. А все же поставить бы нам хоть один парус! Быть может, удастся тогда развернуться и двигаться поперек отлива.

– Ну что ж, можно попробовать, – сказал царевич ровно и твердо, ибо уже одолел свой страх.

– Только, видишь ли, это придется делать тебе, – ничуть не смущаясь, предупредил Трацар. – У меня просто сил не хватит, чтобы взобраться по мачте. А если и хватит, на рее я и лума не удержусь: чуть качнет – полечу вниз и о палубу в лепешку.

– Хорошо, я сделаю все. Только ты объясни, что от меня требуется. Я ведь с большими кораблями прежде никогда не встречался.

– Да, да, объясню, конечно, – тут Трацар подвел его к мачте, причем оба с трудом удерживались на ногах из-за усилившейся качки. – Вот мачта. Ты должен взобраться вдоль нее по этой веревочной лестнице на высоту порядка дюжины керпитов. Там наверху – большая перекладина – рея, к которой прикреплен парус. Для того, чтобы он развернулся, тебе надо проползти по ней, перерезая веревки, удерживающие свернутый парус, сначала от мачты в один конец до флажка, затем вернуться и ползти в противоположный конец до каната, которым крепится самая рея. Ну, и потом, конечно же, опять к мачте и вниз – по той же лестнице. Сможешь?

– Не знаю, – откровенно сказал царевич, но голос его не дрогнул. – Чем веревки перерезать?

– Вот, держи.

И Трацар протянул ему короткий нож с костяной ручкой, острый, как лист видраба. Он подобрал его на палубе еще во время первого приступа безумия, охватившего несчастный букталан.

– И еще одно: в скольких местах удерживается свернутый парус?

– Точно не скажу, не вижу отсюда. Но раз двадцать тебе придется ножом поработать.

Ур Фта кивнул, скинул парусину с плеч и довольно ловко вскарабкался до самой реи. Трацар невольно залюбовался этим мускулистым четырехруким гигантом, чье обнаженное тело сверкало в лучах высокого солнца, будто высеченное из белоснежного мабра. Он даже на лум забыл о смертельной угрозе, нависшей теперь над царевичем.

Между тем, оказавшись вверху, тот сразу почувствовал, за какую нелегкую и опасную взялся задачу. Ему казалось, что он повис на травинке, колеблемой предгрозовым ветром. Он даже взял нож в зубы, чтобы все руки были свободны, и медленно-медленно, в крайнем напряжении сил начал свое движение по перекладине. Трацар замер, следя за ним сверкающими глазами, то и дело задерживая дыхание от волнения и восторга.

Не раз и не два царевич побывал на краю гибели, срываясь, повисая над бездной и вновь подтягиваясь на руках, прежде чем достиг, наконец, флажка. И только тогда, развернувшись, он пустил в ход нож и начал обратный путь, еще более тяжкий и долгий.

Довольно толстая просмоленная веревка поддавалась не сразу, нож оказался никудышным и быстро притупился. Мачта со скрипом кренилась то в одну, то в другую сторону, а вместе с ней и проклятая рея, вперед? назад, вперед? назад. Царевичу казалось, что она – одушевленное существо и прилагает все силы, чтобы сбросить его вниз. Он цеплялся за нее ногами, руками и несколько раз даже зубами, медленно, непреклонно продвигаясь к мачте и перерезая одну за другой петли, державшие свернутый парус. Наконец, он неожиданно для себя обнаружил, что полдела сделано, и решил немного передохнуть, оседлав перекрестие мачты и реи.

В тот же лум ушей его достиг возбужденный и радостный голос Трацара:

– Земля, царевич! Нас несет на какую-то землю!

И больше ты о них ничего не узнаешь из одиннадцатого урпрана книги «Кровь и свет Галагара».

ДВЕНАДЦАТЫЙ УРПРАН

Вдоволь хлебнув речной воды, свалившийся с плота Нодаль хотел было плыть – и вдруг задел ногами дно. Когда он выпрямился во весь рост, оказалось, что вода здесь едва доходит ему до пояса. В тот же лум он почувствовал, как Вац Ниул сзади прыгнул к нему на закорки и весьма неучтиво потянул славного витязя за правое ухо. Быстроумный Нодаль сразу смекнул, что мальчишка управляет им, как гавардом в поводу, и безропотно повиновался. А что ему оставалось делать?

Через несколько афусов подгоняемый Вац Ниулом, он вылетел на берег, последние керпиты преодолев бегом по колено в воде. Им здорово повезло: как раз в том месте, где цурбон атаковал их плот, начиналась протянувшаяся до самого берега отмель, покрытая крупной галькой. Повезло и в другом отношении: цурбону вперед подвернулась несчастная чиюга. Вцепившись в нее, речное чудовище ушло в глубину, оставив на поверхности быстро растаявший кровавый след. А тем временем Нодаль, оседланный Вац Ниулом, уже шагал по отмели, опираясь на свою дубину.

Очутившись на берегу, славный витязь сразу же скинул с себя всю одежду, снял с шеи мешочек с кресалом (счастливая предусмотрительность опытного бродяги) и знаками показал своему товарищу, что надо развести огонь. Они находились на краю Хабрейского леса, где не было недостатка в хворосте, и вскоре пред ними заполыхал хороший костер. Вац Ниул последовал примеру Нодаля, чтобы просушить одежду и скорее согреться, но видно согреться никак не мог. Во всяком случае, когда Нодаль взял его за плечо и повернул к себе спиной, желая «поговорить», бедняга дрожал как габалевый лист.

– Хороший был цурбон? – вывел славный витязь на худенькой спине своего съежившегося спутника.

– Зубы – с палец, – зябко начертил он в ответ.

– Нам повезло, – заметил Нодаль.

– Да. Чиюгу жалко.

– И мешок.

– Да.

– Что будем есть?

– Лес накормит.

– Заночуем здесь?

– Здесь.

– На рассвете – в путь?

– На рассвете.

Вац Ниул все не переставал трястись, и «разговор» как-то не клеился. Лишь когда высохла одежда и оба смогли прикрыть наготу, дрожь его мало-помалу унялась. Поужинав печеными на углях золотистыми крупными гасалабами, собранными Вац Ниулом неподалеку, они устроились на ночлег прямо возле костра. Перед сном Нодалю вновь захотелось «поболтать», и он долго старательно описывал на спине у сладко спящего Вац Ниула лавку своего приятеля в одном из торговых кварталов Сарфо. Связки ароматного лиглона, свисающие с потолочных балок; ларь, наполненный зернами жерфа; сушеные кружочками желтые фьулты; овальные окна, золотистый свет, чистые лестерцовые половики повсюду…

Много – не скажу тебе в точности, сколько – дней спустя, пройдя через темный Хабрейский лес, миновав необъятные степи, желтыми тропами, белыми тропами, берегом Океана, пробравшись сквозь каменную паутину Набира и заросли сабирника на берегу извилистого Сара, ступим вслед за Нодалем и его маленьким спутником на знаменитый Сарфоский мост, чья крутая брабидная дуга, перекинувшись через реку, склоняется к самым городским воротам.

На мосту некогда начиналась торговля, коей славился окрест веселый Сарфо. Нет, конечно, солидные продавцы поджидали покупателей в городе возле своих лавок. А здесь шумно толпились вдоль высоких каменных перил разные мелкие сошки: продавцы певчих птиц с гроздьями плетеных клеток, наполненных щебетом, треском и свистом; менялы, бойко считавшие олы в своих деревянных лотках; укротители стриклей и огнеглотатели; непременный акробат, кувыркавшийся на перилах в самом высоком месте и обиравший зевак, жаждущих поглазеть, как он прыгнет отсюда в реку…

Но так было в прежние времена, а теперь, когда Нодаль и Вац Ниул шагали по мосту в Сарфо, им не встретилось почти ни одной живой души. Только крестьянин какой-то с узелком на палке обогнал на подъеме, да у самых ворот промчался мимо всадник на черном гаварде, едва не сбив их с ног.

Нодалю было известно, что в родных его местах хозяйничают криане, но, верно, и он изумился бы картине полусмерти, открывавшейся при въезде в тсаарнскую столицу имеющему глаза и уши.

Ведь именно в те худые времена неведомый бродячий певец сложил печальную песню:

 
Ослепительно красивый,
Многоокий, многоустый,
Город тысячи желаний,
Исполняющихся вмиг,
Отчего молчишь в тумане
И в глазницах окон пусто?
Кто со злобою глумливой
К очагам твоим проник?
 

Ну, и так далее. А между тем, славный витязь и его спутник побрели по главной улице и вышли на базарную площадь. И здесь обычного оживления и шума – как не бывало. Но торговля шла помалу и на площади, и в прилегающих домах. Вац Ниул, следуя точным указаниям, отыскал одну, другую, третью лавку, некогда принадлежавшие добрым друзьям Нодаля. Однако ни в одной, ни в другой, ни в третьей никто не встретил их с распростертыми объятьями. Повсюду копошились незнакомые агары и слышна была только крианская речь. Отовсюду их гнали, по истрепанной бедной одежде принимая за нищих бродяг.

Наконец, оставив бесполезные поиски, они присели на каменную скамью посреди худосочного базара и обменялись несколькими словами о том, как хорошо было бы согреться, умыться и подкрепиться. Кто бы мог подумать, что родной город окажется настолько чужим и всего этого им не получить, кроме как за плату.

Поневоле вспомнил славный витязь свое детство, когда босоногим и вечно голодным мальчишкой бегал он по этому самому базару и ухитрялся в день зарабатывать больше десятка медных хардамов, прислуживая покупателям и перенося их тяжелые корзины в любой конец города. Пожалуй, и теперь не оставалось ничего иного, как вернуться к ремеслу носильщика. И он в двух словах передал свою затею Вац Ниулу.

Они быстро условились, что Нодаль будет сидеть на месте, а Вац Ниул отыщет какого-нибудь щедрого покупателя с корзинами потяжелее. Так и поступили.

Нодаль остался в одиночестве на каменной скамье и какое-то время провел в тоскливом ожидании, не в силах отвлечь рассудок от бессмысленного перебирания и «пробования на вкус» всех известных ему кушаний и напитков, от самых простых до самых изысканных.

«Да, город – не лес, тут и помереть от голода недолго», – подумалось ему. Как вдруг из внешней тьмы выскочила стремительная жесткая петля и сдавила ему горло. Нодаль даже не успел схватиться за свою дубину. Руки его потянулись было к невидимой удавке, но от этого она только стянулась еще сильнее. Тогда Нодаль просто развел руками и с облегчением отметил, что петля немного ослабла, но тут же, больно надавив на затылок и подбородок, потянула его вверх и вперед. Пришлось подняться и идти, спотыкаясь, туда, куда его неумолимо влекли.

А случилось-то вот что. Пока славный витязь мысленно пировал, повинуясь голодному воображению, к нему приблизился верхом на рыжем гаварде сам наместник Цкул Хин в окружении пеших стражников – рибуров. Они наводили ужас на любого тсаарна из еще остававшихся в городе своим зловещим черно-алым одеянием, удавками из крепкой сыромятины и кривыми, в уродливых зазубринах двойными дотоланами.

– Что это? – заорал наместник, раскрыв свою зычную командирскую пасть, как только приметил Нодаля издалека. – В городе еще остались отвратительные бродяги и попрошайки? Выяснить, кто он такой!

Перепуганный дюжинник стражи сам кинулся вперед и, остановившись лицом к лицу с ничего не подозревавшим витязем, в свою очередь грубо заорал:

– Эй, ты!

Нодаль, понятно, никак не отозвался. Поводив у него под носом своим дотоланом, дюжинник повернулся и подобострастной рысью прибежал назад, к стремени Цкул Хина.

– Сильнейший! – воскликнул он жалобным голосом. – Виноват, но этот бродяга слеп и глух, как полено. Выяснить, кто он такой, мне не позволяет моя глупость.

– Ну так схватить его и казнить на Белом камне, чтобы все видели и знали: я не допущу разводить в этом городе нищих уродов! Таков крианский дух. Да будут преданы ему на срам тсаарнское малодушие и тсаарнские церемонии!

– Да будут, сильнейший! – подтвердил дюжинник и знаком велел своим исполнять распоряжение наместника.

Когда Нодаля приволокли к Белому камню – лежащей посреди базарной площади плоской мабровой плите, на самом деле давно почерневшей от пролитой на нее крови – вокруг места предстоящей казни уже толпился народ. Кое-кто, главным образом криане, торопились поглазеть на очередную расправу как на забавное зрелище, а иных стражники сгоняли сюда силой. Но так или иначе, быстро собралась изрядная толпа. Так что Вац Ниул с трудом протиснулся сквозь нее и, вытягивая шею, с ужасом и тоскою узнал в приговоренном славного витязя. Обнаженный по пояс, он стоял на Белом камне, преклонив колени перед габалевой плахой, и, очевидно, не вполне разумел, что ему предстоит. Стражник по-прежнему сдерживал его удавкой, не давая пошевелиться.

Все тот же дюжинник, который и задержал Нодаля, проорал несколько полубессмысленных фраз, оскорбляющих Тсаарнию и прославляющих крианское могущество, затем обрушился с угрозами на бездельников и попрошаек и закончил словами «предать смерти посредством цириахта».

Толпа заволновалась. Ожидали, что беднягу просто обезглавят, а вместо этого жестокая власть собиралась потешить толпу цириахтом, зверской пыткой, которая заключалась в последовательном отсечении всех пальцев на руках и ногах, причинного достоинства, носа, ушей, языка и лишь затем – конечностей и головы.

На Белый камень поднялся палач в буром кожаном балахоне и с густою проволочной сеткой, скрывавшей лицо. В руках у него все с содроганием разглядели железные клещи и полукруглый топор, посверкивавший мастерски заточенным лезом.

Пожалуй, в такие лумы любой оказавшийся на месте Нодаля мог бы позавидовать его слепоте и глухоте. Но нечего и говорить, что славный витязь с посохом, даже если бы все видел и слышал – не дрогнув, принял бы участь свою.

Однако не успел палач приступить к своему страшному делу, как из толпы вырвался крик и какая-то старуха в темных одеждах, с трудом пробившись, припала к стремени Цкул Хина, наблюдавшего за происходящим со спины своего гаварда.

– О, справедливый наместник, звезда порядка и благополучия, воссиявшая над землей Тсаарнии! – твердым, отнюдь не старческим голосом воскликнула она. – Дозволь говорить прежде, чем свершится назначенное тобою!

– Говори, женщина! – разрешил польщенный наместник, жестом останавливая стражников, кинувшихся было оттаскивать старуху.

– Где ты – там законы Сарката, – в волнении, но по-прежнему твердо проговорила она. – Так вели напомнить перед казнью о цатадале и по крианскому обычаю дай слово высшей власти, что сохранишь ему жизнь, если найдется согласная взять этого несчастного агара в мужья.

– Пожалуй, даю слово, – сказал Цкул Хин, любивший иногда поиграть в высшую справедливость и не упускавший случая утвердить крианские законы. – Да только стоит ли терять время понапрасну? Разве во всем Галагаре найдется такая, кому сгодится этот слепошарый немтырь?

– Найдется, – отвечала старуха, не моргнув глазом. – Вот она я, пред тобой. Объявляю перед всем честным народом, что согласна взять в мужья этого беднягу и, не медля, увести его прочь из города.