Текст книги "Кровь и свет Галагара"

– Как же смеешь ты, если все это правда, – взревел Нодаль как раненый гордый шарпан, – предлагать мне службу теперь, после того, как признался, что ты вероломно сгубил моего друга, его молодую жену и наставника?

– Значит, не хочешь? – Ра Он сдвинул брови и постучал когтями по подлокотникам. – Тогда я не могу не позаботиться о тебе, прежде чем мы расстанемся. Ты ведь только и думал в последние дни, как бы помочь царевичу избавиться от слепоты. Я лишил тебя этой приятной заботы – сам избавил его от недуга, а заодно и от бремени жизни. Но хватит тебе хлопотать о других. Погружайся в ту самую тьму, где пребывал Ур Фта, пока был жив, и позаботься-ка теперь о себе. Это помогает избавиться от досужего вымысла, называемого братской любовью.

Ра Он вытянул свои когти, нацелившись точно в глаза славному витязю и произнес несколько страшных слов, из тех, что не укладываются в голове у честного агара. И в тот же лум Нодаля поразила слепота.

– Ну как? – усмехнулся злокозненный дварт. – Несладко, да? Но я не беспощаден. Ты можешь еще отступить обратно к свету. Скажи только «Слушаюсь, господин».

– Будь ты проклят! – воскликнул отважный Нодаль, отнимая ладони от невидящих глаз и сжимая их в кулаки. – Есть в слепоте и свое преимущество, хотя и единственное, зато несомненное!

– Хорошо говоришь, агар! И что же это за преимущество?

– Не видеть твоей омерзительной хари! Ах, если б еще не слышать твоего поганого голоса!

– Мое уважение к тебе безгранично, – злобно прошипел Ра Он. – Я просто хожу в поводу у твоих сокровенных желаний. Ты хочешь оценить и преимущество глухоты? Ну что ж, это можно устроить. Но позволь и мне удовлетворить свое скромное желание – навсегда заткнуть тебе глотку, чтобы из нее не вырывались больше такие наглые речи.

Тут злокозненный дварт подошел к ослепшему витязю вплотную, расположил свои когтистые пальцы по обе стороны от его головы, быстро произнес новое заклинание и дунул ему в лицо. Нодаль отшатнулся, от неожиданности сел и почувствовал, что уши ему заложило и ни один звук больше не проникает в сознание. Не услыхал он ни собственного страшного мычания, когда попытался крикнуть, ни злобного хохота Ра Она, с наслаждением созерцавшего со своего кресла бесконечную растерянность на лице героя, которого, как ему казалось, он превратил в беспомощную тварь. Но это заключение оказалось преждевременным. Нодаль, доведенный до отчаянья своим положением, неожиданно выхватил из-под себя массивный видрабовый ослон, крепко держа за толстую круглую ножку, раскрутил его над головой и швырнул прямо перед собой, да так удачно, что едва не раскроил своему могущественному обидчику голову.

Потирая ушибленное плечо, Ра Он злобно уставился на мычащего и размахивающего кулаками Нодаля и прошипел:

– А-а! Так тебе и этого мало? Ты не встаешь передо мной на колени, не проливаешь слез, беззвучно моля о пощаде? Ну что ж, испробуем еще одно средство.

Он протянул руку в сторону – и прямо из воздуха к нему в когти прыгнул черный бич, сплетенный из прокопченной сыромяти. Нодаль вдруг ощутил, как из внешнего мрака выскочило быстрое жало и обожгло ему лицо, потом еще, и еще раз, грудь, спину, плечи и ноги. Нодаль стоял неподвижно, рассчитывая бросок, и только на пятом или шестом ударе точным движением руки поймал неведомое жало, оказавшееся сыромятным бичом. Но как только он, овладев им, размахнулся, просто чтобы не оставлять внешний мрак без ответа, бич внезапно исчез, будто в воздухе растаял.

Тогда Нодаль, наугад предполагая, в какой стороне находится его мучитель, повернулся туда и сделал руками фигуру, называемую в Тсаарнии «фек-бек», среди криан – «крухдрак по берзам», а в землях Цли – «тын-дагадан».

– И это тебя не берет, – сказал Ра Он скучающим голосом. – Тогда отправляйся на Черные Копи. Пускай добрые криане прикуют тебя там к тележке в дюжину нимехов и используют как рабочую скотину, понужая бичом с утра до ночи. Все, убирайся. Недосуг мне больше с тобой!

Он шевельнул когтями в сторону несломленного витязя, произнес короткое мерзкое заклинание – и тот исчез без следа.

***

Не далек был от истины зловредный дварт, в ледяном своем сердце уверившись в том, что царевич Ур Фта, погребенный в колодце Ог Мирга, – все равно что мертвец. И все же в тот лум, когда верный Нодаль разделил его участь и подвергся тяжелейшим испытаниям, царевич был еще жив.

Не тьма его угнетала: что слепому тьма? Не холод, не пытка гноящейся раной на кошмарном ложе его тяготили – ведь вырос царевич не в пуху фогоратки, с младенчества покорные Син Уру наставники воспитывали его как воина, приучая к лишениям, трудностям и телесной боли.

А терзали царевича в страшном колодце черная тоска и холод отчаянья. Не давали ему собраться с мыслями об освобождении уколы беспощадной совести.

Горячо оплакивал Ур Фта верного форла и винил в его смерти себя. Слуга – продолжение господина, и господин за слугу во всем ответчик – так научили его с детства. Пусть Кин Лакк был не просто слугою, пусть сам подбил царевича на этот безумный поход, – теперь стало ясно: когда следовало решать своим умом, Ур Фта слушался то форла, то Нодаля; когда же вернее было испросить совета у них, он диктовал им свою непреклонную волю.

Если бы они остались в Айзуре, то нынче сражались бы против криан под Фатаром, где и смерть почетна, не то, что в этой гнилой и безвестной дыре. Если бы они, похитив царевну, повернули назад и через Саклар – в Цлиянское царство, то царевна была бы теперь жива и под надежной защитой.

Вспомнив о бедной Шан Цот с перерезанным горлом, Ур Фта застонал и заскрипел зубами от ярости и стыда: где уж ему, слепому и беспомощному, уберечь слугу, когда не сумел защитить ту, которую выбрал в супруги! Да и зачем он смял и позволил неведомому супостату растоптать этот нежный тиоль, с какою целью? Разве любовь, не признающая преград и сомнений или хоть ненасытная страсть двигала им, когда он вывез это сокровище из Сарката? Нет, одна лишь корысть и холодный расчет – вернуть себе зрение, разделив с царевною ложе! Но и это упование обернулось одной досадой. Выходит, не только сгубил он царевну, но и сгубил ее понапрасну!

Даже всплывший в памяти бодрый голос Нодаля не пробудил теперь хоть слабой надежды. И славного витязя с посохом он, быть может, обрек на смерть, послав одного в опасный и долгий поход. Нет, жить ему после всего, что случилось, и впрямь не пристало! И казнь, что свершается теперь над ним, справедлива и своевременна!

Царевич вернул себе малую толику сил тем, что сам себя заставил поесть и до дна осушить кувшин с рабадой, в мыслях своих воздавая должное предусмотрительному Дац Дару. Но и после этого облачиться в доспехи стоило ему огромного труда и мучений, которые продолжались не менее полунимеха. И вот, наконец, он уложил перед собою щит внутренней стороной кверху и вниз рукоятью поставил в него цохларан в ножнах. Опершись на него, царевич с трудом приподнялся, встал на колени, а после – и на ноги. Пошатываясь, он приподнял цохларан, осторожно вытряхнул его из ножен и, придержав лезвие, отбросил ножны в сторону. Теперь острие упиралось ему под ложечку. Оставалось приподнять в этом месте щиток и навалиться на цохларан всей тяжестью.

«Дорога прямая и прекрасная, не хуже таруана!» – мелькнуло в голове – и вдруг царевич, уже подавшись вперед, в последнюю четверть лума напряг все силы и, вместо того, чтобы осуществить задуманное, повалился на бок со звоном и треском. Лум или нимех пролежал он без памяти, но когда очнулся, не сразу уразумел, что с ним произошло. И все-таки вспомнил, что с порога смерти его столкнуло единственное, случайно явившееся слово. И это было слово «таруан». В своих мучительных раздумьях он упустил одно удивительное обстоятельство: всесильный благородный дварт укрыл их путь на север, в миргальскую твердыню – таруаном! И это может означать только одно: все, что было затем, произошло с ведома и даже по желанию Су Ана. Выходит, что ведомы и желанны для него были гибель Кин Лакка, убийство царевны, поражение Ур Фты, позор и колодец Ог Мирга!

Царевич похолодел от этой мысли. Тот, кого он с младенчества почитал бесконечно милостивым и могучим покровителем своим и своих сородичей, оказывался на деле коварным и злым соучастником всех его бед. Так зачем отвело от него смерть первое слово в цепочке, ведущей к этому ужасному заключению? Глубокое отчаянье сделалось теперь бездонным. Торопясь оборвать нестерпимую муку падения в эту бездну, Ур Фта рванулся к цохларану, позабыв о телесной боли. И за этим движением вновь погрузился в беспамятство.

А когда очнулся на сей раз, ему показалось, что он уже мертв и скользит по волнам к Бездвижному Океану. Но волны отчего-то были теплыми и нежными, как скомканный чидьяр на постели Шан Цот. Все тело его слегка овевал благоуханный и ласковый ветер. Ни боли, ни тяжести, ни душевных терзаний. Слух его наполняли то чудесные трели неведомых птиц, то тихий шелест листвы над головой. Он вошел в обитель мира. Он погрузился в покой.

– Он пришел в себя! – произнес кто-то не высоким, не низким, а необыкновенно глубоким голосом. Сказано это было без тени тревоги или иного побуждения, просто, ясно и ровно, на очень чистом, исконном цлиянском наречии.

– Ты скажешь ему или мне это сделать? – раздался совсем другой, девичий голосок, добродушный и мягкий, как пушинка габаля.

– Ты скажи, дорогое дитя. Ведь ты ни о чем не забудешь, – отвечал заговоривший первым.

– Милый царевич, дай знать, если ты слышишь и понимаешь, – вновь залепетала пушинка.

– Я слышу, – как зачарованный произнес Ур Фта. – Но что это? Жив я иль мертв? Где нахожусь, и кто вы, говорящие волшебными голосами.

– Ты жив и здоров, – рассмеялась пушинка. – А на другие твои вопросы ответов сегодня нет. Я скажу тебе очень важное. Ты ведь будешь внимательно слушать.

Последнее она легко и даже как-то беззаботно утверждала, как-то, что само собою разумеется. И царевич понял, что это действительно так, что он весь обратился во внимание и не станет более спрашивать ни о чем.

– Милый царевич, тебе пришлось нелегко и, быть может, придется еще не легче, – эти слова были окутаны грустью будто прозрачной дымкой, но она сразу растаяла, и все дальнейшее пушинка пролепетала по-прежнему беспечально. – Но впредь наша помощь тебе уже не понадобится. Ты продолжишь свой путь, как подскажет тебе твое сердце. Только прежде повстречаешься с тем, кому обязательно скажешь:

 
Трацар крепко держит слово,
Трацар помнит отчий дом.
Скоро встреча будет снова,
Не забыли и о нем.
 

Ты ведь тоже крепко запомнишь эти слова, а все остальное забудешь, милый царевич.

И вновь она говорила, не повелевая, не настаивая, а только беззаботно утверждая простенькую истину. Так дети в Айзуре говорят: «В одном хардаме – две олы». И радуются уже тому, что на это никто ничего возразить не может.

Пушинка умолкла, и тот, первый, глубокий голос произнес:

– Пора прощаться. Ты ведь выпьешь из этой чаши, царевич, и это придаст тебе сил.

Ур Фта протянул руки по причине совершенной несомненности сказанного, даже не потрудившись кивнуть в знак согласия, и принял массивную гладкую чашу. Он отпил из нее несколько глотков чего-то сладкого и тяжелого. И в тот же лум в голове его засверкали разноцветные искорки. Потрясенный царевич решил, что видит, и видит звезды, о которых слыхал не раз и не раз тщетно пытался себе их представить. Но скоро искорки погасли, и воцарилась привычная тьма. Царевич почувствовал, что сидит на земле, прислонившись спиной к дереву, а на коленях у него лежит большой продолговатый коцкут, куда сложены, как сразу же он догадался, его доспехи и оружие. Прохладный воздух был полон ароматами палой листвы и спелых плодов цумилина, из чего можно было заключить, что уже наступила стодневная галагарская осень.

Где он находится и каким образом здесь оказался – об этом царевич не имел никакого представления. Последнее из того, что он помнил, были колодец Ог Мирга и вереница отчаянных мыслей, посетивших его там, на агарских костях. Как ему удалось выбраться оттуда – представлялось неразрешимой загадкой. Вместо ответа на все вопросы, что царевич себе задавал, в голове у него вертелись непонятные строки про какого-то Трацара, который крепко держит слово. И отчего-то повторять их про себя казалось истинным наслаждением.

Он пошевелил руками и с удивлением заметил: не только плечо не болит, но и сил у него столько, что вековые видрабы без топора валить достанет. На себе Ур Фта обнаружил свежие и крепкие одежды: поверх цинволевого тисана укороченный тсаарнский таглон с разрезами на локтях и длинными рукавами, мягкие латкатовые штаны с бахромой, а на ногах – невысокие сапожки из нежной выделки тарилана. Из увесистого кошелька на поясе раздавался золотой звон.

Кто одарил его всем этим? Кто залечил гноившуюся рану? Сколько дней или нимехов прошло с того лума, когда пропадал он в колодце?

В конце концов, царевич махнул рукой на то, чего все равно объяснить не мог, и просто подумал о том, что вот хорошо бы теперь выкурить трубочку саркара.

Он уже не удивился, а только в мыслях вознес хвалу неведомому благодетелю, когда, пошарив за пазухой, извлек оттуда кисет и короткую трубку из корня бирциды, правда, совсем новенькую, необкуренную.

– Три дня не курил, – раздался вдруг у него над самым ухом веселый и бесшабашный голос. – Ты ведь угостишь меня, а то в этих краях не сыскать хорошего саркара.

Конечно, царевич не прочь был угостить незнакомца, хоть и говорил он по-криански, тем более что было в его голосе и в этом утверждении, заменяющем просьбу, нечто приятно знакомое и на редкость располагающее к себе. А все же он решил, что следует соблюдать осторожность.

– Мне, слепому без поводыря, подчас трудно бывает понять, куда это я забрел, – по-криански заговорил Ур Фта, протягивая незнакомцу кисет. – Не подскажешь ли ты, любезный, о каких краях ведешь речь? Или, попросту говоря, где мы теперь находимся?

– Как не сказать! – все с тою же бесшабашностью откликнулся незнакомец и, раскурив свою трубку, передал царевичу огонек на лучинке. – Мы на самом краю цумилиновых садов, принадлежащих Клам Чату Щедрорукому, в окрестностях Эсбы.

Царевич невольно содрогнулся, но виду не показал, а только небрежно заметил:

– Так отсюда недалеко до Восьмибашенной Эсбы? Ну да, надо было мне самому догадаться, ведь только вчера я встретил возы с корсовым сеном. Так агары при них мне сказали, что прямиком направляются в крепость и что будут там до темноты.

– Да нет же, до миргальской крепости отсюда и по прямой-то чуть ли не сотня атроров. Пешком в три дня не добраться. А та Эсба, что поблизости, не миргальская, а крианская, и вовсе не крепость, а город и порт, веселый и шумный. И базар там имеется, и тиолевые кварталы – почти как в Зимзире! Я теперь как раз туда направляюсь, а уж затем – по морю в Корлоган. Там куплю себе гаварда покрепче – и в Пограничную степь, к цлиянам на огонек. Так не желаешь ли со мной до города? Вдвоем ведь куда веселее!

Незнакомец говорил так возбужденно и радостно, точно спешил поделиться счастливой вестью со всем Галагаром. А между тем, не было в его словах ничего особенного. Кроме одного!

– Постой-ка! Ты говоришь, любезный, что собираешься к цлиянам на огонек? Что это значит? Ты хочешь присоединиться к войску Цфанк Шана и воевать против Цли?

– Да что ты! – рассмеялся тот. – Я вовсе не воин. Но дело ведь и не в этом. Откуда же ты пришел, если даже не знаешь о том, что война уже кончилась, что Цфанк Шан, проиграв сражение под Фатаром и получив известие о смерти царевны Шан Цот, предался великой печали, вследствие чего он в Сторе заключил мир с Белобровым Син Уром и отвел войска за горы Шо?

– Откуда пришел? Да я и сам толком не знаю! – сказал царевич, на радостях даже об осторожности позабыв.

– Тебе неведомо не только куда, но и откуда ты явился? – удивленно переспросил его собеседник. – Давненько же ты, как видно, ни с кем не заговаривал! А ведь это странно. Здешние места – не пустыня Лаглаг, чуть не на каждом керпите можно встретить агара.

И в тот же лум к нему вернулась прежняя веселость. Незнакомец повторил радушное предложение вместе с ним прогуляться до Эсбы, на сей раз заботливо предупредив Ур Фту:

– Попадаются здесь, как, впрочем, и всюду, не агары, а сущие кронги. Они зрячего, как слепого, догола разденут и хорошо, если отпустят живым. Что уж о тебе говорить! Твой здоровенный коцкут видать издалека, одежда на тебе добрая, кошелек пухлый. Поверь моему слову, в одиночку тебе далеко не уйти.

Ур Фта опять насторожился. «Может, война и кончилась, но не для меня, – подумалось ему. – И что-то чересчур радушен этот незнакомец. Не слуга ли Ра Ону? Я ведь теперь один. Так лучше себя не выдавать и ото всех держаться подальше. Слишком уж просто меня заманить в любую ловушку». А незнакомцу сказал:

– За меня не тревожься, любезный. Слух у меня тонкий. В случае чего – убегу, а не то и отобьюсь от супостатов.

– Ну, гляди. Ты ведь сам знаешь, что для тебя лучше. А покуда прощай и прими благодарность за славный саркар.

И вновь у царевича что-то дрогнуло в сердце от этого «ты ведь сам знаешь». Он вскочил и еще обратился к незнакомцу, успевшему повернуться к дороге лицом:

– Я хотел бы узнать твое имя, чтобы впредь расспрашивать встречных о тебе.

Незнакомец, ни на лум не задумываясь, беспечно отвечал:

– Криане называют меня Тэр Цатом, а вообще-то я Трацар, Трацар родом из Лифаста.

– Трацар… – изумленно повторил царевич и невольно продолжил:

 
Трацар крепко держит слово,
Трацар помнит отчий дом.
Скоро встреча будет снова,
Не забыли и о нем.
 

Тут настал черед удивляться для того, кто назвал себя Трацаром.

– Что ты сказал? – не то с ужасом, не то с восторгом воскликнул он. – Ведь ты повторишь эти строки, ведь ты знаешь, что для меня нет ничего важнее!

Ур Фта отметил про себя, что действительно знает об этом, и без промедления повторил загадочные слова.

– Кто ты? – обратился к нему Трацар с трепетом в голосе. – Ведь ты назовешь свое имя и расскажешь мне обо всем, что было с тобой.

Царевич ни лума не сомневался в том, что так оно и будет, и крепко сжал всеми четырьмя руку, протянутую ему Трацаром.

И это рукопожатие – последнее из того, что есть в восьмом урпране книги «Кровь и свет Галагара».

ДЕВЯТЫЙ УРПРАН

Время, не заполненное событиями, кажется, течет медленно, капля по капле. Но когда, оглянувшись, пытаешься нимех за нимехом восстановить в памяти сколько-то дней, проведенных в праздности или делах обычных, это оказывается нелегко. Пустое и безгласное, такое время скатывается за спиною как прорванный гаргаст по склону горы, и лежит в пропасти прожитого, не подавая признаков жизни.

Напротив, каждый нимех времен, исполненных напряжения и опасности, хотя и пролетает стрелою – зато в памяти поет и гремит неустанно, переливается всеми цветами, даже если залит грязью и кровью. А испытавший такое словно получает указание неведомого наставника: «Вот настоящее время, вот настоящая жизнь. Здесь она начинается и здесь кончается».

Эта древняя галагарская мудрость впервые на деле открылась Ал Грону Большеносому в самом начале войны, когда никто еще ведать не ведал, что суждено ей продлиться только до начала осени и воинский пыл кровожадных криан остынет под Фатаром прежде, чем завяжутся черные плоды сердцевника.

А ведь этим летом славный юноша думал сыграть свадьбу. И вот, вместо первой счастливой близости выпало ему и его возлюбленной Чин Дарт унылое расставание. Прощаясь, Чин Дарт молча заключила жениха в объятья и своими руками повесила ему на шею простенький талисман – резную фигурку сужицы, сжимающей в клюве кольцо.

Второй день войны Ал Грон встретил в дороге, во главе небольшого легковооруженного отряда в две дюжины всадников. Выполняя волю Син Ура, они направлялись прямиком из Айзура в Стор, чтобы узнать о судьбе гарнизона, осажденного вражеским войском, и, если понадобиться, оказать ему посильную помощь. Великий царь двинул войска по дороге на Фатар, где раcсчитывал дать большое сражение. Но предполагая, что осада Стора может продлиться хоть до зимы и оттянет значительные силы Цфанк Шана, он послал туда три отряда. Были они немногочисленны и двигались порознь, но именно это позволяло раcсчитывать на успех. В случае, если из Стора прибудут добрые вести, – решил великий царь и мудрый полководец, – черную дюжину Ивора, которая уже спешит соединиться с цлиянским войском, разумно будет направить к Стору в обход через перевал Утешного Грома. Можно не сомневаться в том, что они прорвут осаду и, проникнув в крепость, помогут ей удержаться еще дней сто, не меньше.

Отряд во главе с Ал Гроном мчался, не разбирая дороги, по редколесью в предгорьях Шо. За день быстролапые звери прошли половину пути. Ночью, после небольшого привала отряд продолжал двигаться и к середине следующего дня приблизился к берегу Асиалы. Там, за ее бурными и неглубокими в этих местах водами, высились бастионы Стора. Но разглядеть, что происходит вблизи крепости, отсюда цлияне не могли. Тому помехою были густые заросли сабирника высотою в полтора агара, покрывавшие противоположный берег реки.

Желтолицый Фо Гла по указанию Ал Грона быстро вскарабкался на высоченный развесистый габаль и по прошествии афуса торопливо спустился вниз.

– Надо поворачивать назад, Ал Грон! – сказал он встревоженно, но без страха, и вскочил в седло. – Гарнизон не выдержал штурма или изменил цлиянскому престолу. Криане уже в крепости.

– Ты не ошибся, зоркий Фо Гла? Из чего исходя, пришел ты к столь печальному заключению?

– Своими глазами я видел крианский отряд, неспешно выезжающий из Северных ворот Стора.

– Откуда уверенность, что отряд – крианский?

– Ал Грон! Ты считаешь меня несмышленным мальчишкой? Отряд выезжал под флагом зимзирской гавардерии!

– Зимзирской гавардерии? И как же выглядел этот флаг?

– Э! Да ты просто издеваешься надо мной или разыгрываешь из себя наставника Кта Галя!

– Когда я погибну в схватке, ты займешь мое место и сам станешь принимать решения. А пока этого не произошло, отвечай на мои вопросы ясно и без раздражения! Я должен быть полностью уверен, что донесение, которое мы принесем великому царю, соответствует истине. Как выглядел флаг?

– Три черных алазара в белоснежном поле с голубою волнистой канвой.

– Ты не ошибся, зоркий Фо Гла, поворачиваем гавардов!

Но повернуть они не успели. Вылетев из зарослей сабирника, просвистела поющая стрела. И Фо Гла вскрикнул от боли – стрела вонзилась ему в левый глаз. Вторая поразила Ал Грона в плечо, третья смертельно ранила одного из их отряда, четвертая – второго. Ал Грон вырвал стрелу и даже не почувствовал боли, затем выставил щит и, повернувшись к отряду, взревел:

– Назад! Отходите за деревья!

В тот же лум из зарослей на другом берегу со свистом и гиканьем вылетели дюжины три тагун, обнаживших зайгалы, и вздымая фонтанами брызги, погнали гавардов по воде.

– Слушать приказ! – увидав такое дело, вновь возвысил голос Ал Грон. – Четверо – ты, ты, ты и ты, остаются со мной. Остальные лесом – и в горы! Выполняйте, именем Син Ура!

И тут он услышал голос своего товарища, с коим в мыслях готов был навсегда проститься. Фо Гла в тот лум, когда его поразила тагунская стрела, откинулся навзничь на круп своего гаварда и, раскинув руки, простерся как мертвый. Но тут же пришел в себя и выпрямился в седле. Затем, собрав всю свою волю, одним стремительным движением вырвал стрелу из окровавленной глазницы и отшвырнул ее в сторону. Вид его был воистину страшен: лицо перекошено и забрызгано кровью, багровая струйка стекала по левой щеке к уголку рта. А от его крика похолодело бы нутро у самого горячего воина:

– Здесь Фо Гла, сын айзурца Гла Ина! Цур аррада, крианские твари!

Он обнажил свои триострые цохлараны, молниями сверкнувшие в лучах высокого солнца, и первый помчался навстречь тагунам. Ал Грон и еще четверо храбрецов устремились следом. Все остальные, повинуясь приказу, стремительно отступали. Им было назначено уцелеть, чтобы постоять за Цли в новых сражениях и, быть может, отомстить за тех, кто ценою собственной жизни спасал их теперь.

Шестерых искромсал разъяренный Фо Гла. Пятерым довелось отведать не менее быстрых и острых цохларанов Ал Грона. Но если бы эти двое могли спокойно оглядеться по сторонам, они тут же заметили бы, что прочие четверо не столь удачливы были в этом неравном бою и в первый же афус попадали в бурный поток Асиалы – кто с разрубленным черепом, кто наполы от плеча, а кто и вовсе без головы.

– Какие воины сражаются на стороне Цли! – сокрушался начальник тагунского отряда, наблюдая неравную битву из зарослей сабирника. – Если бы у меня под началом был хоть один из таких!

И он изо всей мочи крикнул своим:

– Хватит! Не смейте еще их поранить! Взять, не медля, живыми! Они того заслужили.

В тот же лум Ал Грон и Фо Гла обнаружили, что вкруг них образуется пустое пространство. Держась на расстоянии в несколько керпитов, тагуны взяли их в кольцо. И тут же со всех сторон полетели арканные петли…

Они попали в плен весной, а теперь уже осень была в разгаре. Но при воспоминании об этих событиях сердце в груди Ал Грона стучало как маленький гаргаст. И он невольно перебирал в памяти слово за словом, шаг за шагом, произнесенные и сделанные в тот день, взвешивал все и мучил себя сомнениями: верно ли он поступил? Быть может, следовало всем отрядом попытаться принять сражение, и тогда им с Фо Глою не пришлось бы теперь гнуть спины, нагружая в тележки тяжелые комья руды и не имея даже слабой надежды когда-нибудь вырваться отсюда. Черные Копи! Прежде он слышал о них краем уха, и они казались ему чем-то далеким и призрачным, как привидевшийся в детстве страшный сон.

И вот они – наяву. Четыре громадные ямы на склоне невысокой горы, называемой Такера, вырытые и ежедневно углубляемые кирками изможденных агаров, узников этого страшного места. Если с рассвета и до заката безжалостный сыромятный бич надсмотрщика опускался на твои плечи не более дюжины раз, можно было считать, что денек выдался счастливый. Были здесь и тсаарны, и жители западного побережья – суровые чарпы, и горцы с юга, и сами криане. Кто попал сюда за участие в заговоре и подготовке мятежа, кто – за неуплату дани в саркатскую казну, а кто и просто за неосторожное слово, достигшее ушей соглядатая где-нибудь на зимзирском базаре. Попадались, правда, и настоящие разбойники, и воры, и фальшивохардамщики, и содержатели харчевен, угощавшие проезжих лухтиками и похлебкой из агарского мяса. И это особенно угнетало Ал Грона в первое время. Ведь он был воином отменного воспитания из довольно знатного айзурского рода. И вот теперь махал киркой рядом со всяким сбродом, так же, как и они изможденный и вынужденный испытывать наравне со всеми нестерпимые унижения и побои.

Поначалу большой поддержкой для него был Фо Гла с его неиссякаемой верой в освобождение. Каждый вечер, возвратившись под черный бревенчатый навес, где узники поглощали жалкую похлебку на скарельном масле, укладывались вповалку и тут же засыпали мертвым сном, не обращая внимания на лай и вой нарочно обученных свирепых порсков, Ал Грон и Фо Гла шепотом обсуждали возможности побега.

Однажды в их разговор вмешался какой-то крианин, заросший изжелта-седыми патлами и еле державшийся на ногах. Он оказался опытным саркатским карманником, на чьем счету было два побега, и назвался Хор Шотом.

Хор Шот объяснил, что отсюда существует единственный путь на волю – в селенье Тахар за семьдесят с лишним атроров по горным склонам. В Тахаре можно раздобыть одежду и даже одного-двух тощих гавардов. А уж тогда – ступай, куда хочешь, только гляди, чтобы по новой не попадаться. Правда, идти надо через Долину Кронгов, что недаром так называется, а на это не всякий смельчак отважится.

Нечего и говорить, что Ал Грон с Фо Глою были как раз из тех смельчаков, которых на пути к свободе не мог остановить страх перед каким-то пустоголовым зверьем. И они твердо решили, как только Фо Гла вполне поправится, последовать совету Хор Шота и бежать в горы.

Меж тем, Фо Гла не только не поправлялся, но и заметно сдавал. Рана гноилась. Его лихорадило, как в приступе игвы. По ночам он не мог хорошо отдохнуть, и вместо покойного сна, забывался в тяжелом и жарком бреду.

Все больших усилий стоило ему на рассвете добираться до своего места в яме, а там поднимать тяжелую кирку; все чаще бич надсмотрщика опускался на его исхудалые плечи. И Ал Грон с тоскою думал о неизбежном. Ему хорошо было известно, какая участь уготовлена больным и не способным более трудиться в яме. Их отводили за пару уктасов от черного навеса, где мученья несчастных обрывались одним ударом, а останки скармливались цепным порскам.

И вот наступил тот ужасный лум, когда верный товарищ Ал Грона выронил кирку и повалился на груду черных комьев, уже не в силах подняться, с каким бы жестоким усердием его ни хлестали надсмотрщики. По счастью, это случилось уже на закате, когда солнце заслонили тучи и немного раньше обычного раздался спасительный крик «Ган тулла!», повинуясь которому изможденные рудокопы поплелись наверх, собираясь в неспешную вереницу, направляющуюся к бревенчатому навесу.

Когда Ал Грон склонился над Фо Глою, почти все уже покинули яму, не дожидаясь удара бичом. Уразумев, что товарищу его на этот раз уже не подняться и заметив надсмотрщика, который направился к ним, удерживая на цепи беснующегося порска, Ал Грон поспешно взвалил Фо Глу к себе на плечи и, с трудом переставляя ноги, потащился по направлению к черному склону. И надсмотрщик, повернув в другую сторону, зашагал туда, где корчился, пытаясь встать на ноги, еще один несчастный.

Преодолев несколько уктасов, Ал Грон выбился из сил и оглянулся. Надсмотрщик был достаточно далеко. Как мог, осторожно, славный цлиянин опустил товарища на черную груду и грязным рукавом размазал по лицу пот. И в этот лум где-то поблизости, совсем рядом раздался звук, заставивший его с изумлением обернуться.

Ал Грон невольно сделал шаг в ту сторону, склонился и внимательно оглядел здоровенную фигуру, прикованную к огромной тележке при помощи обруча и массивной цепи. Неведомый богатырь, развалившийся возле тележки, просто спал, сотрясая воздух тяжелым болезненным храпом.

Прежде Ал Грону доводилось слыхать от разговорчивого Хор Шота о каком-то несчастном, прикованном к своей тележке, которого и на ночь оставляют в яме, но видел его он впервые. Если верить Хор Шоту, бедняга был разом слеп, глух и нем, каковое несчастье, по мнению опытного карманника, следовало приписать зловредным чарам.