Текст книги "Лизавета Синичкина"

II

И еще больше с той поры Зариф возненавидел старшего брата. Все его беды, вся боль, Зариф считал, что принадлежали Мусте. Больше он в школу не возвращался, ни с кем не разговаривал и часами сидел, закрывшись у себя в комнате. Старик Фирдавси поругался со старшим сыном, видя причиной перемены в Зарифе попытки Мусты подружить мальчика с русскими. И в последствии поведение Зарифа и то, как школа повлияла на него, запретил Мусте с ним заговаривать о том, чтобы отдать учиться сестер. Муста надолго словно погрузился в траур. А несчастный Зариф только и делал, что отравлял свое сердце мыслями о мести родному брату.

Зариф ждал, когда умрет Шавкат. О, нет, он не желал брату смерти, а именно ждал, когда случится неизбежное, чтобы сыграть с Мустою злую шутку.

У Шавката был рак желудка на последней стадии. За полгода после свадьбы младшего брата двадцатисемилетний молодой человек превратился в изможденного старика. Последние дни перед смертью уже почти ничего не ел и умер в начале весны.

Это был неразговорчивый человек, раздавленный страшной болезнью. Муста не мог спасти брата, две операции ничего не дали. В конце даже наркотики не могли облегчить страдания больного. И когда Шавкат начинал стонать от боли, и стоны сменялись криками о помощи, приходил Фирдавси и силой закрывал рот сына руками, чтобы болезнь не вырвалась и не заразила других членов семьи.

Однажды Муста стал свидетелем страшной картины, когда отец чуть ли не сверху садился на сына и заставлял его молчать.

Муста бросился к брату, чтобы остановить отца. Но отец кричал, что Муста ничего не понимает, что лечит русских, но лечить мусульман не умеет. Потому что обещал лечить Шавката и не вылечил. Мусте было больно и страшно слушать такое от собственного отца.

«Какой бы он не был образованный, – думал Муста. Чего бы не добился в жизни, это будет иметь значение только для других, а не для его семьи. Зариф его ненавидел, Шавкат надеялся на выздоровление и должен был умереть, девочки сестры, когда вырастут, наверное, тоже проклянут, Юсуман он увез с родины от всех близких на свете в чужую страну. Галя, новый член семьи, разве скажет спасибо?»

Те деньги, что давал Муста, отец брал, как должное, и тоже никогда не благодарил. Муста смотрел на членов семьи и, зная, что ему никто и никогда не скажет спасибо, становилось тяжело на сердце, но еще тяжелей было оттого, что он считал, что благодарить его не за что.

Незадолго до смерти Шавката, когда было ясно, что смертельно больному остались считанные недели, а может и того меньше, Муста пришел к брату и спросил, чтобы тот хотел перед смертью, любое желание.

Шавкат долго думал с опущенной головой, потом поднял глаза на брата и улыбнулся, но тут же утонул в печали.

– Я никогда не был в цирке! – грустно сказал Шавкат. Можно?

Муста еле сдержал слезы, и в воскресенье они вдвоем на машине поехали в Ростов. Муста хотел, чтобы это был только день одного Шавката, он позже свозит всех, но сегодня это будет только для Шавката, его последнее желание.

С самого порога, как только Шавкат ступил в здание ростовского цирка, он как-то весь встрепенулся и ожил и с любопытством ребенка смотрел по сторонам: на кассы в стене, на каменные ступени. С опаской и интересом смешно ступал на ковровую дорожку. Сначала одной ногой, потом другой, все одно, как на лед. Вдыхал резкий теплый запах животных и сена и улыбался, предвкушая встречу с четвероногими артистами.

Купол цирка по-доброму ошеломил Шавката, и он с восторгом мальчишки, наблюдающего за голубями, смотрел куда-то вверх, на натянутые канаты и сверкающий шар.

Зрителей было битком. Дети капризничали и не могли никак дождаться представленья. Родители, как могли, успокаивали своих чад и говорили, что сейчас уже начнется и занимали непосед тем, что выкрикивали:

– Вон, смотри, вон, вон, видишь, – и показывали на всякую ерунду, и какой-нибудь малыш с открытым ртом устремлял все свое внимание то на шар под куполом цирка, то на какого-то дядю, но скоро понимал, что его обманывают, и начинал капризничать с большей силой. И так, пока на сцене не появлялся конферансье в сверкающем серебряном фраке и зычным голосом не объявлял, что представленье начинается.

Играл оркестр.

Шавкат слушал энергичную игру духовых инструментов, как трубач смешно раздувает щеки, и улыбался, и как будто и не было страшной болезни. Глаза Шавката сверкали, и он, как детишки-соседи, не мог усидеть на месте, приподнимался, снова садился.

Скакали лошади, и лихие всадники проделывали немыслимые стойки на седле.

Компания белых пуделей звонко лаяла и катала за собой тележку с черною кошкой.

Казалось, что у шаров и булав неведомые крылья, так они парили и кружились в воздухе.

Женщина-змея в золотом сверкающем комбинезоне из фольги извивалась под мотивы индийских факиров.

Шавкат смеялся над уморительными клоунами. Одним высоким, как оглобля, а другим, совсем лилипутом. Как тот, что меньше, чтобы отпустить затрещину длинному и худому клоуну, становился на стул. И как клоуны поднимали огромную бутафорную штангу.

А потом над манежем растянули сетку, погасили свет, и прожекторы стали выхватывать из тьмы фигуры отважных воздушных гимнастов.

С замиранием сердца Шавкат смотрел, как гимнасты снова и снова высоко парили над манежем, как над пропастью. И улыбка не сходила с ожившего лица смертельно больного человека. По щекам Мусты шли слезы, спустя два дня Шавкат умер.

Зариф стал ждать, оставалось совсем недолго. А пока он размышлял и следил за старшим братом, как он всегда изящно и дорого одет, что у него не переводятся крупные деньги, машина под рукой и своя квартира в городе.

Зариф уже узнал адрес старшего брата, подсмотрел на бумажке, которую Муста оставил отцу на всякий случай. Там был адрес и номер телефона. Выходило, что совсем недалеко от вечерней школы. Зариф учил улицы из окна автомобиля.

В школу Зарифа отвозил и привозил Муста. Обладая хорошей зрительной памятью, Зариф выучил маршрут досконально, если только стало надо, нашел бы на ощупь.

И как бы Муста не уверял отца, что сторонится женщин, потому что бесплодный, Зариф не верил, что брат ими вовсе не интересуется, и что уж совсем определенно, что женщины избегают его.

Всегда элегантен, чисто выбрит, с ароматом дорогого одеколона и с карманами, распухшими от денег. Муста не мог не привлекать женщин, был уверен Зариф.

«Если он бесплодный, – думал Зариф это еще не значит, что брат вовсе не проводит с женщинами время наедине. Да как бы не было, Юсуман с грудным ребенком на руках станет обузой успешному брату. О, как я его ненавижу, надушенный, отполированный, с манерами короля. Доктор – продажный шакал. Всех предал, всех!»

И Зариф плакал по ночам, и если бы только Муста не был его братом, перерезал бы ему горло.

Чуть ли не каждую ночь Зарифу снился кишлак, друзья, потерянные теперь навсегда. Он решил, что сам поведет Юсуман к старшему брату домой, чтобы посмотреть на его рожу, когда тот откроет дверь. Зариф каждый день подолгу представлял, как будет проделывать шутку над братом.

«Он уже совсем русский, – думал Зариф о брате. – Это ему будет удар! А если у брата есть любовница. О, посмотрел бы я на ее лицо, когда она узнает что у ее доктора теперь есть жена и ребенок.

Надо сказать, что старик Фирдавси искренне переживал за старшего сына. Фирдавси считал, что у мужчины должна быть жена, чтобы готовила еду, чтобы приходила по ночам и скрашивала мужчине жизнь. Бесплодность Мусты расстраивала старика, не иметь детей – большое горе. Когда умер Шавкат, старик обрадовался, он уже прежде решил, что когда Шавката призовет Аллах, Юсуман станет женой старшего сына. У Зарифа была молодая жена, она еще родит ему детей. У Мусты не было. Этот вопрос даже не обсуждался, все, кроме Мусты, знали, что после смерти Шавката его жена должна стать женой старшего брата.

Юсуман была рада, приятный Муста ей нравился. Шавката она не любила и познакомилась с ним за два дня до свадьбы. Муста же приезжал каждый день, наведывал Юсуман в роддоме. И то, что Муста бесплодный, ее тоже радовало. Роды Юсуман испугали, она боялась впредь рожать. Но все же, как бы не было, Юсуман побаивалась и после смерти Шавката стала сильно переживать и только думала о переезде и жизни с новым мужем.

Участь брака Мусты была предрешена. Зариф просил разрешения отца самому отвести Юсуман с ребенком к брату, ссылаясь, что хочет сделать брату подарок, что они не очень ладят и, может, жена и ребенок их сдружат. Фирдавси разрешил.

С узлами на автобусе они доехали до Зернограда.

Казалась, что старшие брат с сестрой и их маленькая сестренка вместе с семьей переезжали. Родители где-то впереди, а дети догоняют. Зариф был в костюме с двумя большими узлами в руках. Юсуман в платке, черном длинном платье и синих шароварах, в одной руке с ребенком, в другой с узлом.

Зариф, как это бывает между братом и сестрой, бежал вперед, не давал сестре отдыхать, одним словом, всячески показывал, что он старший и презирает передышки, послабления, как командир на марше. На самом деле Зариф изнемогал от желания поскорее увидеть физиономию брата и бежал и представлял, как все будет.

Мусты не оказалось дома, и злой Зариф сидел с Юсуман на лавочке перед подъездом. Приближался вечер.

Успокоившись, что не так все и плохо, что можно и на лавочке, да где угодно, лишь бы только Зариф стал терпеливо ждать.

Зариф смотрел на дорогу, как люди проходили и куда-то исчезали навсегда из его жизни. На красивых русских девушек и женщин. Особенно ему понравилась одна. На вид лед двадцать пять, стройная, гибкая, она так и отстукивала каблуками по тротуару, как грациозная антилопа. В красном, обжигающем сердце платье она раздражала без воли на то. Мужчины оборачивались, королева улыбалась, но ни на кого не смотрела. Словно зная себе цену и видя, что вокруг нет короля, чтобы он мог самому изяществу составить пару, а на меньшее красавица была не согласна и дарила лишь стук своих каблуков, как прощальную песню, как то единственное, что достойны были простые смертные.

О, Святые Угодники что это, что? Как такое может! Зариф потерял дар речи, с Зарифом чуть не сделался удар. Королева, само изящество, остановилась перед ним, как будто он какой король или брат короля.

– Здравствуйте, вы Зариф, – сказала красавица и протянула сраженному юноше свою белоснежную ручку.

Королева радовалась встрече, как будто ее уже долго ждала.

– Что же вы не позвонили?! Мы бы вас встретили. Мне столько о вас рассказывал ваш брат!

Зариф как будто пребывал под водой, ничего не слышал и плохо ориентировался.

«Королева, королева снизошла», – только и кружилось у Зарифа в голове.

– Вы не понимаете, – рассмеялась королева, и ее звонкий добрый смех, как будто само солнце удержал пока не прятаться за горизонт, чтобы еще хотя бы разочек насладиться самим изяществом. Я жена вашего брата! А это, скорее всего Юсуман. Здравствуйте, Юсуман. Александра, – представилась жена Мусты и протянула свою божественную ручку Юсуман. Пойдемте, что же вы так прямо на лавке! Что я скажу вашему брату, как встречаю гостей.

«Жена вашего брата! Жена вашего брата» Словно ток высокого напряжения пропустили через сердце Зарифа. Зариф даже вздрогнул, когда все понял, и не мог отвести глаз от красавицы Александры.

Если бы жена Мусты была не такой красивой, Зариф может, простил бы брата, может, даже увел назад Юсуман и не стал разбивать брак старшего брата. Простил, что брат скрывал от семьи, что женился, потому что жена была русская. Отец был бы в не себе, что старший сын женился на русской, ладно, черт с ним, что даже на русской, что не спросил разрешения. Но теперь, теперь, Зариф еще более чем прежде, возненавидел старшего брата. Муста женил его на некрасивой Гале, а сам втайне от всех живет с королевой. О, если бы Александра была хотя бы немножечко дурней, но нет, она была королева, само совершенство.

Они поднимались по лестнице, Зариф смотрел на ровную, полную грации, спину Александры и его бил озноб, такой силы была ненависть. Юсуман была бледная, то, что у Мусты была жена и намного красивее ее, Юсуман хотела обратно вернуться в дом покойного мужа.

«Они с ребенком станут обузой для них, таких красивых, – думала Юсуман и совершенно искренне не исключала, что теперь брак между ней и Мустой невозможен.

Хоть Юсуман и была матерью, она оставалась несчастной темной девочкой, боялась ездить на автобусе и машинах. Поездка в Россию на поезде была для нее, словно экскурсией в преисподнюю, и пока она не оказалась в темной комнатке, отождествляющейся у Юсуман с раем, она чувствовала себя самой несчастной на свете. Но с багажом безграмотности и страхов Юсуман была мягкой и доброй и откликалась на ласку. Не считала, как Зариф, что русские держат их за второсортных людей, и вообще считала, что одни не могут быть лучше других, что Аллах делал всех равными, а люди нарушили волю Аллаха и только и делают, что друг друга сравнивают. Если и есть какое отличие, считала Юсуман, что одни красивые, а другие нет, и красивым людям тяжело с некрасивыми, а некрасивым неловко с красивыми, как вот ей. Юсуман считала себя некрасивой, но было в ее сердечке что-то прекрасней томных глаз и улыбок красавиц.

Прошел уже целый час, а Мусты все не было. Но опоздание старшего брата казалось Зарифу только на руку. Он наслаждался! Если ожидание смерти порою хуже самой смерти, то предвкушение свершения мести порою слаще и волнительней самого свершившегося факта, который может ко всему прочему поселить в сердце и разочарование и пустоту. Но только не в сердце Зарифа, сегодняшнее дело он считал только началом. Так просто, считал Зариф, брату не отделаться.

Зариф смотрел, как хлопочет Александра, и сладостная истома охватывала его при мысли, как эта красивая женщина побледнеет, когда он оставит у них Юсуман с ребенком, а сам уйдет, захлопнув дверь.

Александра поила гостей чаем с зефиром. Зариф ел с удовольствием. Он прежде не любил зефир, но сейчас ел, как никогда, с аппетитом.

«Ты еще пожалеешь, что ты так хороша», – мысленно говорил Зариф Александре и уминал зефир. Один раз было, что Зариф еле сдержался, чтобы не расхохотаться, лишь на миг представив физиономию старшего брата.

В квартире Зарифа было со вкусом и дорого, чувствовалось, что хозяин мог достать много, если не все, что только желал. Чехословацкая дубовая стенка, персидский ковер на полу, японская аппаратура, на европейский манер собственный бар, до отказа заполненный дорогим спиртным на любой вкус. Полки с книгами редких и дефицитных изданий. Пару картин, не репродукций, а именно картин, написанных маслом с натуры. На одной картине, что висела в прихожей, Венеция с ее каналами и гондолами, на другой, что располагалась в гостиной, Рим с его желтым величественным Колизеем.

Зариф смотрел по сторонам и презирал брата за эти картины, за мебель и вот за японский бобинный магнитофон тоже ненавидел. Несчастному Зарифу представлялось, что брат все, что у него было, заработал на бедах своей семьи и своего народа. Еще больше, за что Зариф ненавидел брата, что Муста не лечил людей на своей родине.

«Имел ли он эту всю роскошь в своем бедном кишлаке?» спрашивал сам себя Зариф и соглашался, что, конечно, не имел, значит, только и приехал в Россию, что польстился на деньги и те безделушки, что можно за них купить, считал Зариф. И презирал брата с каждой минутой все больше. Ему хотелось вскочить, сорвать картину со стены и опустить на голову Александре, на, мол, корону, грязное, падкое до денег существо. И красоту Зариф стал презирать, все, чего его лишили, теперь стало для него ненавистным.

«А ведь он тоже любил жизнь, живопись», – думал Зариф, и от этого было еще тяжелей изуродованной душе и раненому сердцу. Зарифа начинало трясти, и если бы скоро не пришел Муста, он бы накинулся на Александру, и только Бог знает, что сделал с красавицей.

Муста пришел, и только увидев Юсуман с ребенком и узлами, все понял без слов.

«Как он мог забыть древний дикий обычай», – так и врезалось Мусте в сердце. Он замер посреди комнаты, словно парализованный.

Александра что-то весело рассказывала, сообщала о приезде родственников, как видимо, была довольна, что наконец-то хоть с кем-то познакомилась из родственников мужа.

Зариф зловеще улыбнулся старшему брату и, не произнеся ни слова, встал с дивана и направился на выход, на секунды останавливаясь, чтобы окинуть взглядом супругов.

Александра непонимающе хлопала густыми ресницами и с вопросом смотрела на обоих братьев, чтобы ей объяснили, куда так скоро собирался один из них, и почему Юсуман испугалась и так отчаянно прижимает девочку к груди, словно хочет от чего-то укрыть.

Зариф не выдержал и сказал, скривив лицо:

– Будьте счастливы!

Он уходил и еле сдерживал хохот, и только когда вышел, позволил себе рассмеяться так громко, что его страшная зловещая радость была слышна в квартире за закрытыми дверями. Мусту передернуло. Никогда Муста не забудет тот смех, так ясно и больно сообщивший ему, что все пропало, что Зарифа уже никогда не воскресить. Ну, даже если и возможно, что для этого надо сделать, Муста теперь не знал.

Муста смотрел на жену, как Александра не может ничего понять, как она просит объяснений и, главное, хочет увидеть реальных дел от своего мужа. Но какие к черту дела! Муста вдруг осознал, что самая несчастная и незащищенная среди них – это Юсуман с ребенком на руках. Вон, они как обе дрожат, словно двухмесячная кроха все понимает и просит защиты. Как бьется ее маленькое сердечко.

– Юсуман с ребенком теперь будут жить с нами! – серьезно и даже где-то сурово сказал Муста.

Александра недоуменно смотрела то на мужа, то на смуглую маму с ребенком на руках, и чем она дольше отказывалась принимать сторону мужа, доводя себя до исступления необоснованной ревностью, больше вторя эгоизму, чем, прислушиваясь к разуму и сердцу Мусты, Александра менялась на глазах. И вот это уже была не та радушная красавица-королева, хоть и продолжала на вид как будто оставаться красивой. Но что такое, эта красота? Уродливая бабка на язвах, с гнилыми зубами может показаться краше Венеры, протяни она руку к беззащитному, погибающему от голода, котенку. А Венера со своим совершенством форм, прищеми котенку хвост и залейся смехом над несчастьями и болью живого существа, разве сможет и дальше оставаться Венерой и не превратиться в мерзкую уродину? О, Господи, ведь порою считаем, что да, может продолжать оставаться прекрасной.

Если может и должна красота спасти мир, то именно про ту сердечную красоту говорил непонятый князь, а не про красоту длинноногой красавицы, и надо скорее, пока не поздно, опомниться, мы просто не поняли.

Вот и Александра не поняла и не желала принимать Юсуман с ребенком в своем доме. Даже просто потому, что смуглая Юсуман с ребенком, все одно, как лишайная кошка с котенком, не вписывалась в интерьер, никак не вязалась с каналами Венеции, с Вечным городом и его, обглоданным ветром и временем, Колизеем.

– Как она может остаться здесь, – говорила Александра и показывала пальцем на Юсуман, словно на прокаженную. Посмотри на нее!

Мусте вдруг стало не по себе от мысли, как он мог жить все эти годы с таким человеком. Он смотрел на жену, и как бы ему не было тяжело, благодарил случай, открывший ему глаза на пусть и горькую, но правду.

– Да кто тебе, наконец, дороже, – закричала Александра, – эта неграмотная в заплатках или твоя родная жена?

Какой глупый и в то же время страшный вопрос, такой, что Муста рассмеялся и заплакал в одно время. Муста хохотал, но и по щекам у него бежали горькие слезы. Он вдруг позавидовал умершему Шавкату которого помиловал аллах, наградив покоем. Ведь им всем Ирине с Рафиком, его младшему брату Зарифу, Гале, только предстоит начать по-настоящему бороться и мучиться. И какую нужно силу, и какие должны быть обстоятельства, чтобы снова поверить в людей?

III

Александра ушла. К предстоящему неминуемому разводу Муста относился более чем спокойно, да если честно порою просто забывал. Грустить Мусте было некогда. От переживаний связанных с переездом к новому «мужу» Юсуман потеряла молоко.

Дефицитные молочные смеси Мусте привозили из Ростова. Все нужно было доставать. От пустышки с присыпкой до коляски, за все качественное нужно было переплачивать выше официальной установленной государством цены, где рубль, где пять рублей. Нет, в аптеках и магазинах было всего в достатке для малышей, но это было настолько топорным, словно все, что было в Советском Союзе детское, рубил пьяный дровосек. И если только была возможность советские молодые родители пачками для себя и знакомых скупали у спекулянтов детские вещи иностранного производства как собственно и для себя самих. Но если с костюмами и платьями хоть как-то обстояли дела, процветали и спасали портные, то одеть нарядно ребенок было практически невероятным. Куда проще было Харитонову с не законченным средним образованием вступить в партию. Но одним только вещевым голодом не ограничивалось. Чтобы иметь в достатке овощные пюре, молочные смеси нужен был блат. У хирурга Мусты такой блат был, еще у других крупных врачей, работников торговли и деятелей культуры – у кучки людей. И Муста порою с содроганием оглядывался вокруг, на рабочих, на санитарку моющую полы, на обыкновенных служащих каких было большинство, и каждый раз задавался вопросом: Почему? Чтобы узнать это заколдованное «Почему», а главное, чтобы что-то поделать с этим непонятным явления в самой великой и богатой стране мира Муста целенаправленно вступил в партию. Честно веря, что он сможет что-то сделать и узнать. Но Муста так и нечего не узнал. Он какое-то время платил членские взносы, ходил на собрания, но когда понял, что от него больше проку за операционным столом забросил все к черту. Взял и не заплатил членский взнос, не появился на собрании и тогда познакомился со своим в последствие лучшим и единственным другом. Александром Сергеевичем Горячим.

Если и были (а они поверти, были) настоящие коммунисты те, что с упоеньем когда-то слушали и читали труды Ленина, замирали при ураганном ораторстве Троцкого, и видели в мысли обоих как сделать лучше, как подарить светлую честную жизнь, а, не растоптать народы, превратив их в рабов. Так знайте, одним из таких настоящих несчастных коммунистов был Александр Сергеевич Горячий. Верующий до фанатизма в дело Ленина он родился на пятьдесят лет позже, чем следовала. Может если таких, коммунистов было бы большинство и вправду все вышло с коммунизмом иначе.

У всего настоящего должна быть вера. Была вера и у Александра Сергеевича Горячего и пускай, кто ни будь, скажет, что его вера была утопией, Сергей Горячий был настоящим, а мы с нашими сомнениями и хлебом насущным слабы.

Муста прежде видел Горячего. Это был жилистый высокий человек, все в его портрете было ровно, четко. Прямые губы, ровный нос, высокий лоб, прямая ровная спина, развернутые прямые плечи как у пловца. Прямые четкие линии, такие же ровные бескомпромиссные, как и душа. И Муста не представлял, что такой человек может попасть к нему на прием в лице пациента. Посмотришь на такого человека и подумаешь, что он наверно здоров как бык и не болеет. Некогда ему болеть, как тот Петр Великий на знаменитой картине шагает навстречу пронизывающему ветру и все ему не почем. Да такие не болеют, да и спят меньше всех остальных. Словно сама природа заранее позаботилась о них, наделив их сверхчеловеческой силой, и только смерть прерывает их бег. Пусть болеют другие они ни такие как все. И когда Горячий появился у Мусты в кабинете хирургу даже подумалось, не бредет ли он, не померещился ли ему Горячий.

На прием к врачу Горячий пришел в костюме. Горячий всегда ходил в костюме. Ну, если по правде у него всего-то была два костюма выходной строгий и спортивный для дома. Еще пару брюк, и рубашек с пяток – весь гардероб. Жил он один в малогабаритной квартирке, знаете в такой хрущевской клетушке, в которой не особо и проводил время, потому что клетушка. Сами понимаете, Горячему с его кипучей натурой нужно было пространство. Актовый зал, площадь, улица везде где только можно было развернуться. Не до чего кроме идеи и мысли Горячему не было дела, поэтому наверно, и было у него всего два костюма: выходной и спортивный. По этой же причине было и не до семьи. В доме Горячего были только книги и радио, а телевизоре он вспоминал лишь только к очередному съезду партии. И бедные же были знакомые Горячего, у которых тот поселялся на время трансляций партийных съездов. Надо сказать, что при всех своих качествах прямоте и преданности «заветам Ильича» Горячев так и не продвинулся по служебной лестнице. Боялись. В прямом смысле этого слова Горячего боялись и не хотели. Потому что хотя бы приблизься на шаг Горячев к власти, пришлось бы работать и, так же как и Горячий иметь всего два костюма. И скорее всего, перестал бы он быть тем кем являлся. Не знаю кому что, а по мне лучше с чистой душой да с пустыми карманами, чем душевным уродом да в тереме. Люди всегда хотели благополучия, стабильности, а такие как Горячий только бороться, потому что доказывания истин и есть их жизнь. Забери у них возможность доказывать правоту, они сразу и умрут.

Горячего держали в Райкоме, знаете как вот влаг, что развевается над каждым административным учреждением, чтобы не сказали что чего-то нет, чтобы знали в лицо. Таких как Горячий было здорово держать, как безотказный инструмент пропаганды, лучших работников по делам молодежи нельзя было и вообразить.

Если есть на свете такое явление как вечный студент, то было и такое как вечный комсомолец. А почему собственно было скорее, что и есть. В комсомоле все-таки больше от поэтического, чем от коммунистического. У него уже и лысина блестит, а он хоть сейчас и в поход и на собрание и поднимать целину такой знаете идейный нестареющий душою поэт. Таким вечным комсомольцем был и Горячий с не погасшим пламенем молодости в сердце, что распирает и заставляет ноги нестись самим. Да что там ноги, заставляет стараться подпрыгнуть выше головы. И пусть последние не возможно. Сами такие попытки чего стоят. У обыкновенного человека сверх усилий наберется всего на два три случая в жизни у таких как Горячий, что не день то прыжки. «Допрыгается! – скажите вы». Да пожалуй, потому что нельзя так чтобы выше головы, но главное потому что, такие как Горячий не от мира сего. И не потому ли они приходят в наш мир, чтобы наш мир стал хоть на чуточку лучше? И неважно коммунисты такие или пророки важно, что они за идеал пусть и призрачные.

Прежде чем отправиться обескураживать Мусту, Горячий взял в регистратуре номерок на прием к хирургу, поднялся на второй этаж и как все терпеливо стал ждать своей очереди. Горячий абсолютно спокойно мог вести себя как все, но только чтобы потом не отступить, вооружившись силой и инструментами борьбы. Знаете так чтобы сразу в лоб и без компромиссов.

По больничному коридору шли грустные уязвленные болезнями люди или стояли, сбившись в печальные стайки около дверей в кабинеты. Здорового вдруг по случаю оказавшегося в больничных коридорах, словно пресс давят все четыре стены и уныния так, и стучит бес спросу в сердце. Вот бы стеклянный потолок, чтобы видеть солнце.

Около часа Горячий прождал в очереди, и только Бог знает, как сохранил бодрость духа среди печалей болезни.

Уверенным шагом он вошел в просторный хирургический кабинет.

Здесь все было ни так как там, в коридорах с печалями. Большие окна бес занавес наполняли кабинет чистым вселяющим надежду светом. Настоящие царство надежды будет в сердце больного больничный кабинет. Белые халаты, сверкающие приборы, свет. Есть во всем этом какая-то магия, которую разглядел человек и так умело использовал во благо. В такую минуту так мочиться прокричать: Хвала тебе человек!

Муста сидел за столом, на половину накрытым прозрачным стеклом как можно увидеть в школах у учителей и врачей. И как это часто бывает под стеклом наряду со служебными записями была куча посторонних до службы вещей: старая открытка, фотография семьи, чистый конверт, забытый бланк на какой-то рецепт и золотой клиновый лист, буквально только вчера по случаю выздоровления подаренный хирургу маленькой пациенткой. Бережно словно реликвию хирург клал листок под стекло, и благодарил улыбающуюся счастливую девочку, которою после месяца мук наконец-то освободили от гипса на правой руке. И теперь доктор посмотрит на подарок, да и улыбнется. За окном кружила осень и вон их сколько за окном опавших листьев, но нет, этот под стеклом был для хирурга самым ценным.

Муста удивленно посмотрел на Горячего и взял протянутую ему не предвиденным пациентам больничную карту, такую тонкую, что можно было заключить, что в ней умещались только сведенье о рожденье да прививки тридцатилетней давности.

Горячий как у него водилось прямо с порога еще даже не присев, перешел в наступление.

– Ты, почему перестал ходить на собрания? – спросил Горячий так словно был для Мусты родным отцом и спрашивал с него, почему тот не навещал больную мать.

Ошеломив доктора и двух медсестер, что были в кабинете, не давая опомниться, Горячий продолжал:

– Если важная безотлагательная операция, то на первый раз прощаю, ну ты смотри мне старик. Что же я за тебя краснею.

И такое дружеское участия и забота была в словах и на лице Горячего, что не казался его тон фамильярным, хотя по определению и являлся таким. Чудеса, да и только, а может все искренние и настоящие такое и есть. Горячев говорил искренни и было видно, что переживал. А он и переживал, переживал, словно за родного брата.

– Вы что же только поэтому? – удивлялся доктор, приходя в себя и наконец-то понимая в чем дело.

– А ты что же старик, думаешь этого мало! – воскликнул Горячий и словно оскорбился. Взаправду оскорбился, может даже, обиделся.

Муста испугался.

– Присаживайтесь!

– Да постою. Насиделся. Ты лучше скажи, когда на собрания станешь ходить, а то так и знай, я и завтра приду и потом еще приду.

Муста молчал и только дивился этому необыкновенному человеку.

Горячий заревел:

– Ты что же может уже и из партии выйти решил?!

Медсестры съежились от испуга и только думали, куда бы им спрятаться.

Муста решил схитрить, чтобы если даст бог без последствий избавиться от непростого пациента.

– Ты извини, – начел Муста как можно более дружески, словно взаправду был с Горячим на одной ноге. – Работы сам видишь сколько, полный коридор больных, давай в следующий раз.

– Э хитрец, – погрозил пальцем Горячий. Не выйдет! Ты что себе выдумал я так без очереди так сказать, пользуясь положениям? Обидеть хочешь?! Я целый час за дверью просидел. Вот и номерок у меня. Я права имею. Хочешь, не хочешь, а выложи мне пятнадцать минут.