Текст книги "Лизавета Синичкина"

Часть пятая. Марк

I

Лыков старший, Яков, пришел к Лизе ранним утром. Стоял и бил рукой в закрытые железные ворота. Коля теперь сам все закрывал и подолгу, прежде чем лечь спать, проверял замки и запоры. Наступила осень, и он решил подольше пожить с Лизой, может даже до весны, и своей стариковской заботой помогать Лизе. Приучить ее не пускать всяких, следить за воротами и дверьми, быть осторожней. «Добро добром, а быть начеку не грех», – говорил Коля и шел на ночь закрывать ворота. Лиза не возражала и радовалась хлопотам и заботе Коли, ставшим для нее за прошедшие тяжелые недели вторым отцом. А Коля за заботами как будто помолодел, пил в меру, не напиваясь, хорошо ел и крепче стоял на ногах. Родная дочка не могла нарадоваться на отца, когда приходила к Лизе. И давала благословление жить хоть до весны, хоть до лета, лишь бы не напивался.

Коля встал первым, и когда на грохот Лиза выбежала из спальни, старик уже открывал дверь, чтобы идти посмотреть, кто пришел.

– Что встала? – строго спросил Коля, остановившись в дверях.

– Так стучат же!

– Мало, кто стучит! Марш в комнату. Иди, иди я сам посмотрю.

Как-то сразу Коля поставил, кто теперь в доме главный. Но Лиза не обижалась, зная, что старик ее так оберегает и только думает, чтобы с ней ничего не случилось. С каждым днем Лиза сильней любила старика и боялась, что он когда-нибудь все-таки уйдет от нее, и что она будет делать одна в большом доме.

Лиза подошла и, как дочь целует заботливого отца, тепло и нежно поцеловала старика в небритую щеку. Коля затоптался на месте и стыдился, что так, может уж слишком строго, встречает Лизу с самого утра.

– Я не обиделась. Идите, смотрите, кто там. Я приготовлю чай.

– И ты прости меня, – и Коля поцеловал ее в ответ.

Грохот не смолкал, и Коля, нахмурившись, заковылял навстречу незваным гостям.

– Кто? – спрашивал Коля, не особо торопясь открывать, не видя за высокими воротами, кого там еще принесло спозаранку.

– Я это, Карлыч! – раздался высокий сильный голос, известный всей станице.

– Яков, ты, что ли? – узнал Коля Лыкова старшего.

– Я. Открывай, Марк умер!

Коля быстро стал открывать ворота.

Тяжелый, словно большая дубовая бочка, неповоротливый, Яков, взволнованный и раскрасневшийся, стоял у ворот.

Лиза не пошла готовить чай и тихо стояла у приоткрытых дверей, пока не услышала громкий трубный голос Якова. Потрясенная, она выбежала на крыльцо и, словно задыхалась, как будто что-то сдавило грудь и не давало, как прежде хорошо и ровно, дышать, тогда, когда вроде бы воздух был чистым и свежим, как бывает утром.

Марк был старше Лизы на пять лет, жил в нескольких минутах ходьбы и в детстве часто с ней играл. Когда Лиза пошла в школу, Марк пятиклассник присматривал за ней и защищал от мальчишек, которые не очень то и приставали к любимой и единственной дочке учителя по труду, и все-таки Марк, словно старший брат, был начеку. Провожал Лизу домой, когда у Федора Алексеевича были уроки, и развлекал ее в большом доме. А все только диву давались, что двенадцатилетний хулиган Марк менял свои проказы на игры с семилетней девочкой и мог проводить с ней долгие часы. Дружки хулиганы поднимали Марка на смех и обзывали нянькой. Марк дрался в кровь и одно время даже перестал водиться со старой компанией, поставив условие.

«Или берем Лизу к себе и гуляем вместе, или враги до смерти», – сказал Марк дружкам. Марк был страшным драчуном, таким, что даже некоторые взрослые парни после армии выше его на две головы предпочитали с ним не связываться. Был Марк из тех, что если ударил его рукой, он возьмет палку, пойдешь на него с палкой, он возьмет камень, умрет, но не отступится, словно и не было у него никакого страха. «Казак растет, – говорили старики».

Мальчики стояли у памятника защитникам приправы через Дон. Хорошо известное в станице место, где высоко на каменном постаменте, разрывая воздух быстрее ветра, летела фронтовая полуторка с зениткой за кузовом.

– Так что, враги?! – спросил Марк, жилистый, черноглазый мальчик, сжимая кулаки, в любую секунду готовый броситься на дружков.

Было их шесть против одного, головная боль всей станицы: друзья не разлей вода Степа Орлов с Петей Озеровым, всех младше Сашка Стрельников, Андрей Мешков, всех выше на голову, крепкий, рослый не по годам мальчик, и близнецы братья Ветровы. Старший брат Марка Яков, на десять лет старше, не возился с малышней и, только когда отец жаловался на бедового Марка, задавал трепку младшему брату для профилактики, если, конечно, получалось поймать ускользавшего и изворотливого, словно рыба, Марка, после смерти матери окончательно отбившегося от рук.

– Нас на смех поднимут, – нахмурившись, сказал Андрей. Перестанут бояться. С девчонкой, скажут, связались.

– Не годится, правильно Андрей говорит, – закричали хором братья Ветровы.

Смышленый Петя Озеров чесал чернявый затылок.

– А ты что молчишь, Стрельников? – строго сказал Степан. – Предлагай, всех касается.

Саша, самый младший, десяти лет, совсем недавно в компании за разбитое стекло трепетал перед бесстрашным Марком и вообще был не против девочек, но на него так смотрел властный Степан, что худенький Стрельников не решался выговаривать свое мнение.

– Понабирали мелюзгу! – сказал Андрей и плюнул на землю. А ты что чешешься? – начиная заводиться, пристал Андрей к Озерову.

– А я думаю, какая нам выгода бить нашего брата Марка, а ему нас?

– Выгода прямая, – ответил Марк. Чтобы на место поставить, – и он сунул кулак под нос Пете.

Андрей сделал решительный шаг навстречу Марку.

– Подожди, всегда успеем, – остановил Петя горячего дружка. Вот что. Ты вот, Марк, скажи нам, своим товарищам, почему мы должны таскать за собой какую-то девчонку, да еще младше нас всех? Даже, вон, младше Сашки Стрельникова.

Саша подумал, что если возьмут Лизу, он тогда не будет, как сейчас, среди друзей самым младшим, и мысленно встал на сторону Марка и, даже если что, решил не бить его со всей силы, а так, только для вида.

– Каждый из нас, – продолжал Степан, – заслужил это право. Даже, вон, Стрельников.

Саша обиделся:

– Если что, так сразу меня. Я вас всего то на два года младше.

– Подожди, Стрельников, я сейчас не про это.

– Слышал, мелюзга, – рассердился Андрей. – Дай, пусть Озеров говорит.

– Вот опять.

– Говорят, не лезь! Не известно еще, ты ли, в самом деле, разнес то стекло.

– А что же оно само, по-вашему, – еще сильней обиделся Саша. – Меня, вон, отец даже ремнем порол.

– Мало порол, что старших перебиваешь.

– Тоже мне старший, – и Саша, окончательно обидевшись, отошел в сторону и решил, если что, так вообще драться на стороне Марка: «Потом посмотрим, какой маленький», – сердито подумал Саша и, чтобы быть начеку, сжал в карманах брюк худые длинные пальцы в маленькие кулачки, угрожающе растопырив карманы, как казалось Саше.

Петя Озеров усмехнулся и продолжал:

– Так вот, мне кажется, что будет справедливо и Лизе заслужить это право.

– Правильно! – закричали близнецы Ветровы.

– Если она такая особенная, что ты с ней возишься, пусть докажет, – сказал Петя и хитро улыбнулся Степану.

Степан в ответ положил руку другу на плечо и кивнул, отметив острый ум, словно атаман, похвалив находчивого есаула.

Марк молчал, понимая, что головастый Озеров его подловил, в очередной раз доказав свою природную смекалку.

– Говори, что молчишь? – сказал Степан. – Трусишь или боишься, что твоя Лизка не справится?

– Что делать? – тяжело спросил Марк.

– Ну, не стекло бить, это точно! Да, Петя?! – и Степан подмигнул другу.

Хитрый и умный Петя Озеров улыбнулся.

Все повеселели, и только самый младший Саша Стрельников нахмурился и тяжело смотрел на товарищей, предчувствуя недоброе.

II

– Вот так, Лиза. Сможешь?

– Сидеть смирно в надутой камере?

– Да это все пустяки. Ты, главное, не бойся, я буду с тобой. Мы все вместе поплывем. Тебе только надо будет не бояться. Понимаешь, Лиза, если ты хоть раз скажешь плыть обратно к берегу, все пропало.

– Я не боюсь.

– Вот здорово, они то тебя маленькой считают.

– Я не маленькая!

– Я знаю, Лиза, знаю.

Лиза, восьми лет, худенькая, с большими глазами и черной косичкой, бережно заплетенной Федором, смотрела на Марка, как на взрослого. Сама мысль, что мальчики бы ее не взяли, пугала девчушку больше, чем широкий Дон с таким сильным течением, что папа ни разу не выпускал ее из рук, когда они ходили летом купаться.

Плыть должны были все вместе. Лиза, сидя на надувной камере, а мальчики, окружив камеру, толкать ее вместе с Лизой вперед. Все испытание заключалось в том, чтобы Лиза не испугалась и не попросила плыть обратно к берегу. Петя Озеров был в тот вечер, как никогда, в ударе, было множество и других вариантов: перебежать рельсы перед поездом, прыгнуть на ходу с парома, да хоть залезть на школьную пожарную лестницу, или вот самая высота – Эверест из выдуманного Петей. Перед самым отправлением электрички, когда только что закрылись двери, быстро встать на ступеньку перед закрытыми дверьми и как можно дольше продержаться на поезде.

– Ну, ты хватил! – сказал Андрей. Восемь лет, да еще и девчонка. Не годится.

– Да, не годится, Петя, – сказал Степан. Здесь надо такое, что бы у нее мочи хватило. Главное, чтобы выдержать ее сердце на страх.

И тогда родилась идея с Доном, что был в станице под боком и, как железная дорога, манил детвору, словно магнитом. И летом вечером, когда отец Лизы, учитель по трудам, шабашил на другом краю станции, а Марк должен был присматривать за Лизой, бедовая компания мальчишек с девочкой и надутой камерой пришли на пустынный берег, туда, где Дон был самый широкий.

Словно воины перед беспощадным кровопролитным сражением, детвора, раздевшись, долго стояла по колено в воде, смотря на противоположный берег, как на вражескую рать, собиралась с мыслями перед заплывом, который и вправду был, словно боем с непредсказуемым диким и быстрым течением Дона.

Раскалившееся солнце закатывалось где-то на западе и кровавыми красками освещало битву бесстрашной детворы с водной стихией.

Маленький набожный Саша Стрельников перекрестился. Лиза поудобней уселась на камеру.

– Вперед, – скомандовал Степан.

Поплыли.

Маленькими худыми ручонками Саша, самый серьезный, толкал камеру. Близнецы Ветровы шутили. Первые метры выходило неплохо, но потом, чем дальше отплывали от берега, тем больше начинали мешать друг другу и, как следствие, сильней задуманного уставать, семь человек на одну камеру с маленькой девочкой было больше, чем достаточно. Крупный Андрей стал уставать раньше всех и больше держался за камеру, чем помогал, и тем самым замедлял ход, и был на руку течению, помогая ему сильнее выматывать ребят. Словно ведьма, проклятое течение высасывало у мальчиков силы и за каждый преодолеваемый метр брало страшную плату, расправляясь с надеждой, что и в самом деле можно будет бескровно, вот так запросто, покорить вроде бы не такой уж широкий Дон.

Смеялось дикое коварное течение Дона, и если бы только смогли бы все те несчастные, осмелившиеся бросить течению Дона вызов, подняться со дна, они пришли бы на помощь бесстрашной детворе. И еще раз умерли бы за каждого безрассудного участника страшного заплыва. Но они не могли, не могли, они уже умерли, утонули когда-то и были похоронены проклятым течением, и покоились глубоко на дне.

Лизонька дрожала от страха, но смотрела на «взрослого» Марка и стискивала зубы, подражая ему, и терпела, и вместе со всеми смотрела только вперед, на изменивший, предавший ребят берег.

Первый не выдержал Алеша Ветров, отстал и завязал страшный смертельный бой с проклятым течением. Словно цепкими руками, течение хватало и снова и снова оттаскивало Алешу от камеры, так, что у двенадцатилетнего мальчишки никак не получалось добраться до ребят. Алеша стал тонуть.

– Сережа, – закричал Алеша брату, а проклятое течение, словно забравшись мальчику на плечи, подминало его под себя, толкая Алешу на дно к другим утопленникам.

Сергей храбро бросился на помощь к брату и как только отпустил камеру, словно полетел с высоты в самую пасть проклятому смертоносному течению.

Степан с Петей бросились вслед на выручку братьям Ветровым. Лишившись главных сил, камера закружилась и выскользнула из рук Марка. Грузный Андрей, окончательно выбившись из сил, стал хвататься за камеру и тащить ее под воду.

Девочка закричала и упала в воду.

– Лиза, – закричал Марк и, что было сил, бросился к толком не умеющей плавать Лизе.

Лиза, беспомощно хлопая ладошками по воде, стала захлебываться и тонуть.

– Алеша, Алеша, – раздавалось за спиной Марка, но он не слышал. Открыв в себе словно второе дыхание, он несся то к выныривавшей, то скрывавшейся под водой головке Лизы, что казалась, словно поплавком на воде.

– Алеша, Алеша, – кричал Сергей брату, который уже не дышал и где-то был под водой. – Алеша, Алеша, – отказывался верить глазам Сергей и продолжал в отчаянии звать брата.

«Сюда, сюда, ты еще ему сможешь помочь, – словно шептало проклятое течение и звало за собой в глубину.

Сергей, задыхаясь, без сил нырнул за братом.

И проклятая небом судьба, упиваясь своей силой и коварством, никогда больше не дала увидеть братьям Ветровым солнечного света, похоронив детей под толщей мутной воды.

Детей так и не нашли, потрясенная станица хоронила закрытые гробы. Учитель по трудам плакал несколько ночей подряд над кроватью с Лизой и окрестил девочку, когда прежде все как-то откладывал. Водил в церковь, все более окружал теплом и заботой. Поначалу сгоряча запретил Марку появляться у них на пороге и в школе следил, чтобы не заговаривали. Но в этом же году осенью у мальчика умер отец, Федор сам пошел в дом Лыковых и сказал, чтобы Марк приходил, и простил его

После армии Марк ходил в дом учителя по труду, как родной сын, и состарившийся Федор уже никак не мог дождаться, когда Лизе исполнится семнадцать лет, и Марк попросит у него руки дочери. Лизе исполнилось уже восемнадцать, а Марк все тянул, а потом и вовсе в один день перестал ходить.

Федор страшно оскорбился за дочь, за себя и не здоровался, когда встречался с Марком на улице. Но однажды не выдержал, отвел его в сторону.

– Ты что же это, мозги девке пудрил?! – спрашивал Федор, полный обиды и горечи. Сколько лет порог обивал! Я тебя как сына встречал, и поминай, как звали.

Марк молчал, и слушал старика, опустив голову.

– А ей теперь вон двадцатый год пошел, а она все сидит, все чего-то ждет. Ни с кем не зналась, не дружила, все в окошко выглядывала. Ладно, сам женился бы! Так нет, пьешь, слоняешься. Чем она тебе не вышла?! Я приданое богатое дам. Мне его в гроб не брать, для нее наживал. Что молчишь?

И тут Марк поднял глаза и с ненавистью смотрел на Лизиного отца. Так, что Федор отшатнулся, такой боли и злобы были полны глаза Марка.

– Она ради вас за меня не пошла. Отца, говорит, не оставлю. Он, говорит, все, что у меня в жизни есть. И не пошла, не пошла, – Марк оттолкнул Федора и ушел.

А старик еще долго смотрел вслед Марку, мешая в сердце стыд с отцовской радостью.

Через семь лет Федор умер и, умирая, только и мечтал, чтобы вот теперь, когда его не станет, Лиза вышла бы замуж за Марка, и просил у дочери прощения.

– Прости, Лиза, прости, что был счастью твоему помеха. Не знал, что ты меня так сильно любишь. Виноват я перед тобой. Нельзя так сильно любить родителя своего. Тебе жить, а скверный старик свое отжил. Ноги на том свете буду твоей матери целовать за счастье, что подарила, а в глаза стыдно будет смотреть. Сам вот в счастье купался, а тебя на одиночество обрек.

И, умирая, молил Лизу идти за Марка и быть счастливой. Но Марк больше так и не приходил и после того разговора с Федором пил сильней и ввязывался в драки. Как парус Лермонтова искал в буре покой, и, когда учитель по труду умер, досиживал срок в тюрьме за драку. А когда пришел и узнал, что отец Лизин умер, казалось, что время безвозвратно потеряно, постаревший, нищий, он постеснялся показаться на пороге у богатой Лизы, продолжавшей в сердце ждать его все эти годы.

III

Лиза шла с Колей и Яковом, и что-то очень ясное больно кололо сердце. От дома Лизы до Лыковых десять минут ходу. Десять минут, а она за столько лет так и ни разу не выкроила из своего времени эти десять минут, чтобы придти к Марку, и шла только теперь, когда Марка не стало. Лиза знала, что Марк пришел из тюрьмы уже пол года назад. И до тюрьмы у Лизы были годы, чтобы придти. И теперь с каждым шагом, приближающим Лизу к мертвому Марку, на сердце у нее становилось все тяжелей, и ноги отказывались идти. Если раньше Лизе было стыдно и неловко идти к Марку, то теперь было страшно и тяжело. И Лиза все отдала бы, чтобы обменять теперешнюю страшную невыносимую тяжесть на сердце на прежнюю неловкость и стыд.

Дом Лыковых за церковью достался братьям после родителей. Вокруг дома за забором с десяток яблонь. Много плодов на ветках. Ветви раскидистых яблонь, словно руки, тянулись через забор и предлагали угоститься каждому, кто проходил мимо дома. Словно чтобы не входили во двор, срывали свое яблочко и уходили.

В неубранных комнатах было мрачно. Уют и тепло навсегда покинули дом много лет назад с гибелью ее хозяйки. Тяжело дышать в непроветриваемых комнатах и хочется поскорей вырваться на воздух.

Покойный Марк лежал в дальней комнате с большим окном, открытым настежь. Но все равно запах в комнате был настолько резким, что хотелось заткнуть нос.

Немытый, заросший, в грязной одежде, которая, наверное, не снималась долгие недели, Марк лежал тихо, словно знал, что придет его Лиза, и не выступал и не буянил, как часто случалось с ним при жизни.

Он так изменился за годы, что Лиза его не узнала, и поначалу смотрела на него, как на постороннего некрасивого мужчину, состарившегося раньше срока от страшной жизни. Но, зная, кто перед ней, зная Марка другим, бойким, молодым и красивым и теперь видя, что с ним стало, Лизе сделалось невыносимо и захотелось уйти и спрятаться. И она тихо встала в уголке, и если б только могла, забилась бы в него и закрылась руками.

Вслед за Лизой с Колей пришла Савельева и многие другие станичники, мужики и бабы.

Яков ходил по домам знакомых и говорил, что Марк умер, чтобы шли хоронить, что у него нет денег. И в комнату набилось много народу. Лиза пряталась в углу. Перед ней стояла стена из спин, но Лиза, словно глазами тех, кто был впереди, видела мертвого Марка, а он видел ее и с ней разговаривал, как казалось Лизе.

– Пришла все-таки! – раздавался в сердце Лизы голос Марка.

– Пришла, – мысленно отвечала Лиза.

– Не узнаешь?! Что не отвечаешь?! Не узнаешь! А я вот все тебя ждал. Сам не шел.

– Почему? Я ждала. Ведь правда ждала. Всегда ждала.

– Знаю, все знаю. Знаю, что не врешь, что ждала.

– Тогда почему не пришел? Если знал!

– Так не узнала бы.

Все в комнате молчали, пока не заговорила Савельева.

– Умер когда? На вид как будто совсем недавно! Когда, Яков, ты его нашел?

– Я с ним все время был. Он долго умирал, все умереть никак не мог!

– Да что же ты скорую не пошел вызывать?

– Да куды, скорую?! Обделался он. Как можно скорую, если такое. Теперь вот хоронить надо, а денег нет.

– Я, я денег дам, – раздался голос Лизы, и она просила пропустить ее до Якова.

Лизу пропустили. Все начали про себя хвалить и благодарить богатую милосердную сироту, и только как будто мертвец Марк нехорошо поменялся в лице, расстроился. Так показалось Лизе. И она боялась продолжать смотреть на Марка и стала к мертвому спиной, чтобы только не смотреть, чтобы только не видеть, как на нее грустно смотрит Марк. Она хотела, как можно скорей, уйти.

– Я дам, сколько надо, дам, – сказала Лиза. – Вы приходите ко мне.

Народ закрестился.

– Спаси тебя, господи, – сказал Яков

Бабы и мужики стали дотрагиваться до рук Лизы и вразнобой бубнили:

– Благослови господи, благослови.

Но ничего этого Лиза не слышала, тихий шепот Марка раздавался в сердце Лизы и заглушал все вокруг.

Лиза выбежала от Лыковых и что сил бежала домой, но шепот не прекращался. «Откупиться хочешь? За то, что не приходила, теперь деньги предлагаешь?!» – все раздавалось и раздавалось в сердце у Лизы.

IV

Могильщик, так между собой мужики звали Виталия Николаевича Могилева коренного станичника копавшего могилы на городском кладбище на горе.

Народ умирал часто и Могилев жил хорошо. И даже умирай народ реже, Могилев не остался бы без работы и поэтому ходил по станицы гоголем.

Со станичниками отношения имел необыкновенные. Появлялся у кого-нибудь в доме только по ночам и не просто там как дела живы, здоровы, а с морем спиртного и карманами полными денег. Принести за раз семь десять бутылок водки для могильщика было запросто, а дома так вообще водка была, где только это было возможно, даже стояла на окнах вместо цветов. «У нас без этого дела, – говорил могильщик и ребром ладони ударял себя по шеи, – не как нельзя! Но только после работы» Хороший был человек, всем желал долгих лет жизни. С его то занятием! Ездил строго на такси. Страшно не любил ходить как его клиенты и вообще слова про то, что скажи, что ты любишь, и я отвечу, что ты за человек и чем занимаешься, было в самую точку про Могилева. Жил он почти все время один за редким исключением, когда иногда приводил в дом какую-нибудь женщину, которая через несколько дней от него сбегала, и он снова начинал жить один. Тишину любил страшно, и через слово как некоторые говорят, к примеру «короче» говорил: «Тиши будь!»

Например, он говорил: «Мы гроб подняли, а он тяжеленный хоть кричи, но тиши будь, взял и неси» Или вот еще: «В магазин пришел тиши будь. Возьми там ну колбасы курива и тиши будь!»

Так любил тишину, что прейдет до кого-нибудь из станичников, сядет за стол скажет: «Тиши будь» – и может молча так просидеть всю ночь до утра.

И ни то чтобы выгнать, просто попросить уйти ни у кого из станичников язык сказать не поворачивался. Русский человек он суеверен, набожен и особенно в провинции.

Бабки, когда видели могильщика, крестились, мужики снимали шапки. И если честно побаивались, когда он приходил – дурной знак видели в этом суеверные станичники. Никогда могильщик не раздевался, если приходил зимой или осенью так в куртку или в шубе и седел и что самое нехорошее не разувался, и в сапогах сплошь улепленных землей с кладбища входил в дом теплый и светлый от жизни.

Циник могильщик был страшным и не верил ни в приметы, ни в суеверия. И еще имел редкую деловую черту никогда не смешивать роботу с личным. Ну ладно был бы Могилев милиционером или врачом цены бы ему не было с такой-то чертой характера и такими принципами. А здесь же народ смотрел на могильщика боязливо, не одобрял, некоторые так даже крестились когда видели Могилева за работой.

Коренной станичник Могилев хороня друзей, одноклассников, и просто знакомых станичников никогда не проронит ни единого слова. С близкими покойника не поздоровается и на поминки никогда не пойдет. Хоть умрет родной брат не пойдет. Закапывать будет с родной матерью, словом не перемолвится. Необыкновенный был человек редкого порядка и ответственности, что касалась службы, пока всех кого на сегодня запланировано закапать не закапает, к спиртному не притрагивался. Ни грамма во время роботы. Потом, пожалуйста, даже полезно. Перед процессом ни, ни. За это был ценим начальством кладбища, и всегда ставился в пример. Передовик производства. Стахановец непростого и нелегкого могильного ремесла. Один мог могилу выкопать и без нервов кого угодно в нее закапать. Ценили!

И вот когда Марка знавшего детства закапывал, не повел даже глазом. Закапывал ровно и одновременно командовал остальными коллегами как откуда кидать. Уже как лет семь Могилев был бригадиром местного могильного звена по копанию могил. Уважали! Прислушивались! Некому из других могильщиков не светила подобная должность еще лет тридцать по крайней мери как минимум двадцать. Могильщику было сорок пять, и умирать в ближайшие годы он не собирался. Был он здоровый и сильный как стада слонов, хоть и росточка не большого, но твердый верткий и гибкий как хлыст. Такие просто так не умирают! Все остальные могильщики это знали и давно смерились с пожизненным правлением Могилева. Не завидовали, водки и денег и без того на всех с лихвой хватало. Ну что же делать, если на роду написано.

Савельева ему:

– Здравствуй Виталий!

Он бы хоть бровью повел.

Савельеву Могилев уважал за бойкость за казацкую жилку, но как к женщине относился равнодушно. Старше Савельеву на пять лет считал ее старухой. И вообще все женщины страши тридцати, были, по мнению Могилева старыми, до двадцати молодыми. С молодыми Могилев, слава богу, не связывался. Лет так двадцать один, двадцать пять были для Виталия Николаевича в самый раз по нему другими словами. И не важно хромая косая или первая на станице красавица. Красота для могильщика было что-то непонятное. «Баба она и без головы баба, – говорил Могилев, – и без ног и без рук баба. Баба она ни потому баба что у нее руки с ногами или лицо приятное. У мужика вон тоже и ноги и руки и морда, если бритая тоже ничего, а он ведь ни баба. Ни красота главная, а, сколько бабе лет»

Похоронив Марка, Могилев как у него было заведено, на поминки не пошел, а пожаловал уже после и к Савельевой. Пришел сел за стол, достал три бутылки водки, закуску и долго молчал.

Из комнаты пришел Ковалев и подсел к гостю. Савельева нарезала колбасы, разлила спиртное.

– Давайте мужики помянем, – сказала Вера. Вот оно как в жизни. Вроде все было у Марка, только одного не далось, самое главное любви. Может быть, есле бы какая добрая казачка. Ой, да все мы словно от одной матери. Невезучие! Не сложилось, не срослось.

Подняли рюмки и, не чокаясь, выпили.

– Анфиса приходила? – спросил Могилев, был он невеселый, а после слов Савельевой так вообще поник головой.

– Нет, давно не было!

Могилев поднялся.

– Есле придет пусть.… Пусть ко мне зайдет. Не сержусь я больше, простил. Пусть зайдет, передай, – и Могилев ушел. Может он только и приходил, чтобы только узнать про свою Анфису.

Анфиса появилась в доме Савельевой прошлой зимой. Разные бывали и подолгу жили у Веры, но таких как Анфиса еще прежде не было.

Утром что-то около восьми часов Вера заприметила Анфису через окно. Молодая девушка вокруг сугробов на каблуках, в короткой юбке и искуственым полушубке едкого зеленного цвета. Не из местных.

«Ну, стоит и стоит, решила Савельева и пошла на кухню готовить завтрак Ковалеву, чтобы проводить его на работу.

Завтрак был съеден и Ковалев собран и отправлен с богом, а девушка так и продолжала стоять за окном. На дворе снег, мороз. Савельева подождала еще с полчаса, а потом не выдержала и пошла знакомиться.

– Эй, подруга! – окликнула Савельева молодую девушку. Пойдем в дом, недолго тебе в твоем наряде еще продержаться!

– У меня дело. Я здесь не ради удовольствия стою, – бросила незнакомка.

– Ишь, какая! Посмотри дело у нее. А скорою потом тебе вызывать, а у меня телефона нет, в библиотеку бежать.

– Я серьезно, – ответила девушка. Извините. Я здесь человека жду.

– Был бы человек, давно пришел бы! Ладно, и ты меня, а кого ждешь та?

– Сергеем зовут.

– Сергей! Не Калмыков? Какой из себя?

– Высокий, брюнет.

– Ну, Калмыков. Что у тебя к нему?

– Он мне денег должен!

– Денег?! Калмыков?! Да он паразит всему краю должен, он же нигде отродясь не работал. Пошли в дом. Пошли, идем кому говорю!

Делать нечего девушка подчинилась. Вправду сказать так замерзла, что как говорится, зуб на зуб не попадал.

– Проходи, располагайся, вот сейчас чаю с медом!

– Спасибо!

– На здоровья! Как же тебя звать?

– Анфиса!

– Анфиса, красивая имя. Давай скидывай свою фуфайку.

– Это не фуфайка это дубленка! – обиделась Анфиса.

– Извини! Снимай свой заячий тулуп. Ха-ха-ха! – рассмеялась Савельева. Это где таких зайцев ловят и красят?

– Так модно!

– Модно говоришь. Ну-ну я то и смотрю, задница на улице инеем покрылась. Ладно, садись! Вот чай пей, мед ешь, рассказывай? Девка я вижу, ты красивая, но и видно, что без мозгов есле с Сережкой Калмыковым дела имеешь.

– А на нем не написано. Он мне деньги обещал! – ответила Анфиса и в правду сказать девушка яркая: с зелеными глазами и золотистыми волосами до пояса. Русалка.

– А ты что же с парнями за деньги?

– А что за бесплатно? Ищите дурру! Конечно за деньги!

– Это как?

– Известно как! Хочешь, значит плати!

Савельева рот открыла.

– Да так, а как вы они себе думают. Мне одежду покупать, надо? Надо! Есть нужно, нужно! За квартиру платить каждый месяц надо? Надо! Вот пусть и раскошеливается!

– Так ты что же…

– Я не проститутка! – обиделась Анфиса. Но и за бесплатно не собираюсь. А Калмыков ваш козел так ему и предайте. Обещал что расплатится, говорил, что на стройки больше директора завода зарабатывает.

– Да какая стройка январь на дворе?

Анфиса потупила глаза. Савельева вздохнула.

– Откуда сама?

– Из Рассвета.

– Родители есть?

– Мать умерла, отец.… Не отец он мне. Все пропил, в доме ничего не осталось. Ушла я. Спонсора найду и сама жить стану.

– Это, какого еще спонсора? Замуж тебе надо!

– Замуж не хочу! Будет бить как мать и все из дома тащить, спонсор лучше.

Савельева вздохнула.

– Ладно, это. Смотрю идти тебе сейчас все ровно не куда. Оставайся, поживи до весны, пока спонсор.… О, гадость! Что за слово такое?

Ни Ткаченко, никого еще кроме Ковалева тогда не было, и Анфиса стала жить в доме Савельевой, пока снова на пороге не объявилась Раиса Манцуравна, и пока собственно не произошло знакомство с Могелевым.

Это Раиса Манцуравна была, но вот таких больше нет и не будет.

«-Я говорю у меня сто прыжков с парашюта!

– Хватит Рая заливать! Какой к черту парашют ты вообще знаешь, как он выглядит? Скажи, что ты еще в Афганистане была!

– Была! Сто человек на себе из-под огня вынесла!

– Да иди ты знаешь куда!

– Испугал! Сам пошел ты туда!»

И на вид Раиса Манцуравна была необыкновенной. Только представать себе сухенькую старушку в платочке, в двух шерстяных кофтах, которые выглядывали друг из подруга да к тому же в огромных очках. И костыль. Вот такая была Раиса Манцуравна от роду не старше пятидесяти, но на вид все девяносто. Что очень даже было на руку Рае, так как она ездила в Ростов на площадь Кала Маркса и садилась напротив знаменитого на весь Ростов магазина Ереван и просила милостыню. Летом Раиса Манцуравна ночевала там же в кустах в компании местных бродяг, а когда становилось холодно, прибивалась, то там, то здесь. В крайнем случае, возвращалась обратно домой. Да у нее был дом и мать старуха, делавшая себе химию и вечно ее пилившая. Поэтому Раиса Манцуравна редко ходила домой и лучше предпочитала людей не родных. Но знаете, и не было у Раи посторонних, все у нее были свои, и для всех она была своя такая, что и с парашюта прыгала и на войне была и вообще.