Текст книги "Лизавета Синичкина"

VI

Табуном во главе казака Орлова мужики гнали придурковатого шпалу Митьку на суд Лизаветы.

Орлов длинной палкой бил по спине затравленного Митьку, неся в другой руке дедовскую шашку. Бил страшно, наотмашь, словно плетью. Как дурную, никчемную скотину казак гонит на убой, Орлов гнал Митьку на расправу.

Митька падал, и Орлов начинал бить еще сильней и неистовей. И если не мужики, поднимающие и толкающие вперед Митьку, он, наверное, забил бы его до смерти.

– Вставай, гадина! Поднимайся, – кричал Орлов, и Митька поднимался с помощью мужиков. Бежал, спотыкался и снова падал, уже не надеясь на спасенье.

Пономарев, почерневший, как туча перед страшной грозой, ковылял за страшной процессией.

Митька сам открыл железные ворота и пинками мужиков был загнан на двор Лизаветы.

Было воскресенье, и Лизавета в праздничном нарядном белом платье собиралась в церковь.

Она встала на крыльце и, держась за деревянные перила, еле сдерживала себя, чтобы не броситься к затравленному Митьке. От перенапряжения у нее кружилась голова, и подгибались колени.

– Вот, Лиза, – начал Орлов. – Привели к тебе на справедливый суд. Знаешь, как бил невинного старика. Знаешь, как наплевал всему казачьему и мужицкому люду в душу. Суди его, как гадину. Тебе решать, жить ему или нет!

– Не Бог я. Никто мне такого права не давал. Если и виноват, решать только Богу и тому, перед кем виноват, – крепясь, отвечала Лиза.

В церкви на колокольне зазвонили в колокола. Лиза задрожала и впилась рукой в перила.

– Справедливо, казачка, решила, – сказал Орлов.

– Справедливо, – кричали мужики, – справедливо! Карлыча давайте сюда. Карлыча!

Из толпы вытолкнули Пономарева.

– Бей! Бей гадину! – завопил Орлов и вложил в руку Пономареву шашку.

– Бей, бей, – кричали мужики в уши Пономареву.

Лизавета смотрела на Пономарева с Митькой, на мужиков, на казака Орлова.

– Бей! Бей его, – раздавалось со всех сторон. И еще ясней и громче пела колокольным звоном церковная звонница.

У Лизаветы пошла носом кровь, и она еле стояла на ногах.

– Бей, – закричал в последний раз казак.

Пономарев замахнулся. Звонарь сильней ударил в колокола. Лизавета закрыла глаза.

– Живи! – выкрикнул Пономарев и бросил шашку.

Лиза упала без сил на колени, заливаясь слезами радости.

Колокольный звон, устремляясь в небесную высь, словно стрела, пронзал тучи, давая дорогу солнечному свету.

Казак Орлов стоял тяжелый и хмурый от думы.

– Слабак, – кто-то бросил из толпы вслед уходившему Пономареву.

– Рот закрой, – грозно ответил Орлов за старика. Поднял дедовскую шашку. И все шли со двора, и Лизавета тремя перстами в крови и слезах крестила им вслед святой крест.

VII

– Верка! Верка, выходи, – кричал Коля глубокой ночью под окнами Савельевой и колотил в стекло.

– Карлыч, а не пошел бы ты! – кричал в ответ Ковалев, уже вот-вот собравшийся заснуть. – Мне завтра весь день у станка стоять. Что разорался?!

– Сам не ори. Чего орешь? Верку позови!

– Савельева, выйди! – в раздражении кричал Ковалев.

Савельева показалась в форточке:

– Чего тебе, Карлыч?

– Костю позови! Пусть выйдет.

Ковалев вскочил с кровати и показался в трусах в окне и так кричал через тонкое стекло, словно это была широченная стена в несколько метров.

– Ты, дурак, зайди, скажи, что тебе надо!

– Сам дурак, – обиделся Коля. Костю позови. Пусть выйдет.

Ковалев больше не мог уснуть и раздраженный стал ходить по комнате и искать сигареты.

– Вечно к тебе шастают, – кричал Ковалев на Савельеву. То Рая, то Оля с хахалем завалятся.

Ткаченко одевался.

– Подруги детства, подруги подруг. Карлыч этот. Как на вокзале.

Савельева выходила из себя:

– Пусть ходят! Они ко мне, а не к тебе домой ходят?!

– В мой дом так не ходили бы!

– А где твой дом?! Будка твоя. Знаю, как у вас в городе ходят. По телефону: Я приду к тебе сегодня? А во сколько? А во столько! – Савельева плюнула на пол.

– Верка, – закричал Коля.

Савельева бросилась с гневом к форточке:

– Иди, жди у калитки!

Ковалев стал надевать штаны.

– Ты куда?! – бросилась к нему Савельева. Не пущу, не пущу. И будку твою сожгу. Вместе с тобой сожгу!

– Да курить я!

Ткаченко, одевшись, в майке и брюках, стоял и с любопытством смотрел на любовников.

– Иди, что стал! – напала на него Савельева.

– Да он что тебе сделал?!

– Пусть не смотрит. Не люблю я его.

Ткаченко ушел.

– Это он про Галю участковому рассказал.

– Да с чего ты взяла?!

– Больше некому.

– Да как же некому, если ее вся станица видела. Ты же сама на пару с ней рассказывала, что она и откуда.

– Ну и что. Пусть все равно уезжает. Смотрит он на меня нехорошо!

– Что значит нехорошо?!

– Как на бабу смотрит!

– Дура! А ты кто?

– Пусть уезжает. К матери.

– Завтра получка, уедет.

– И пусть, нечего ему тут делать.

Ткаченко вышел к калитке. У калитки стоял Коля и звал его рукой за собой.

– Пошли.

– За чем?

– Пошли.

Ткаченко открыл калитку и вышел со двора. Коля звал за собой и прикладывал палец к губам, просил не шуметь.

Завернули за угол.

Галя в черном восточном платье стояла за углом. Испуганная, изможденная, она вцепилась в Ткаченко, словно в спасательный круг, измученная борьбой за жизнь. Много часов она шла по бездорожью, пряталась, дрожала и снова шла, потом добиралась до станицы на попутках с одной только единственной мыслью, которая снова и снова заставляла отыскивать в себе силы, и каждый раз силы находились, рождаясь в сердце и разливаясь по всему телу, толкали Галю вперед. Словно сила Голиафа и дух не дрогнувшего на кресте Христа загорается в сердце женщины с первым, только матери различимым, ударом новой зародившейся жизни, и толкала, несла Галю к отцу забившегося у нее под сердцем ребенка.

Ткаченко испугался и, белый, смотрел на Галю, повисшую на нем, словно на ветке.

Коля был очень собой доволен, стоял в сторонке и искренне радовался, что Галка беременна, что сбежала казачка от «татар», и, счастливый, не понимал и не видел страшной правды.

– Сбежим, Костя, миленький. Я деньги украла, – и несчастная Галя показывала толстые пачки банкнот, доставая деньги из пакета, что прежде с силой сжимала в руках. Нельзя мне назад. Они уже, поди, ищут. Беременная я. Что же с ним будет, если узнают? – билась в отчаянье Галя. – Уедем, уедем к тебе на родину. Костя, миленький, уедем.

Ткаченко какое-то время был словно оглушен, словно в обмороке, но смотрел на толстые пачки денег, подействовавшие на него, словно нашатырь, и приходил в себя.

– Вот что. Идите к Лизке.

Галя еще сильней вцепилась в Ткаченко. «Никуда не пойду, не пойду без тебя», – зашептало бабское сердце.

– Иди, приду я. Документы надо взять.

– Вера узнает. Муж к ней приедет.

– Не узнает, я только документы возьму.

– Я здесь буду ждать, не уйду.

– Нет, идите! Увидят вас здесь. Никуда я не денусь, идите. Ткаченко оторвал от себя бабу. – Я сказал, иди. Пропадем, Карлыч.

– Пошли, Галка дело говорит, – и Коля взял Галю за руку. Пошли, не дури.

И Ткаченко стал уходить за документами, махая рукой Гале со стариком, чтобы тоже уходили.

VIII

Участковый Мамедов жил в городе на горе, но, спутавшись с одной овдовевшей станичницей, часто оставался у нее ночевать в доме напротив вечерней школы. И когда поздней ночью видели на центральной станичной улице его машину, все знали, что Бек ночует в станице. Он специально не прятал машину, чтобы боялись.

От дома Савельевой до вечерней школы не больше двухсот метров. На хорошо освещенной улице машина участкового как на ладони. Ткаченко стоял с Галей и видел машину Бека, видел, как ему избавиться от некрасивой надоедливой бабы.

Бек уже садился в машину, когда увидел бегущего к нему Ткаченко, и хотел уехать. Ткаченко ему надоел. Надоело давать водку. Надоела его небритая, вечно пьяная физиономия. Толку от Ткаченко становилось все меньше и меньше. И что он вообще мог? Неместный разнорабочий, не вхожий к мужикам, а к казакам и подавно. «Рвань! Бездомная собака», – думал Бек.

Ткаченко в это время махал рукой, бежал и спотыкался. И само такое поведение на самолюбивого участкового, каждый день натыкавшегося на станичников, не спешивших перед ним раскланиваться, словно на камни, разбросанные по земле, радовало глаз Бека. И он, даже не заметив для самого себя, забылся. Словно бальзам на душу действовало на Бека, когда перед ним хоть кто-нибудь распинался, и он не ухал, так и не сумев отказать своему сердцу в удовольствии.

Ткаченко подбежал и, запыхавшись, тяжело дышал возле машины с Беком внутри. И никак не мог начать.

– Ну, давай скорей. Дело у меня. К Орлову еду, шашку искать, – не смог удержаться Бек, распираемый так удачно сложившимися обстоятельствами. – Казаков, милиционеров с собой беру. Они то его быстро. Пикнуть не успеет.

Но, спохватившись, что болтает лишнего, разозлился на себя, но больше на бездомную собаку Ткаченко.

– Смотри, кому скажешь! – злобно предупредил Бек, но Ткаченко как будто его и не слышал, не переставая думать о своем.

– Эта снова приехала, – сказал Ткаченко с первым ровным ударом сердца.

Бек вопросительно посмотрел на Ткаченко.

– Ну, Галя эта. Подруга Савельевой.

Бек удивился.

– Я ее к Лизке с Карлычем, ну, Пономаревым, послал. Она деньги у мужа украла. С собой зовет.

– Много денег?

– Рублей пятьсот, – соврал Ткаченко.

Бек скривился и с презрением посмотрел на Ткаченко.

– Оставь себе за расторопность.

– Так что делать?

– Иди, жди, чтобы снова не сбежала. Я мужу позвоню. Он, наверное, уже и сам едет. Успею, с ним приеду. Но я им все равно расскажу. Не заблудятся. И вот что еще, на глаза ему не попадайся. Ни к чему. Ты с бабой его спал. Все, иди, некогда, еще за Озеровым надо заехать.

IX

Телефонный звонок из другого города не застал Мусту врасплох, о побеге Гали он знал от разъяренного брата, ворвавшегося к нему посреди ночи.

На грозный стук Муста открыл дверь. Зариф без объяснений оттолкнул брата и ворвался в квартиру. Искал по комнатам, кричал, обвинял во всем старшего брата и грозил смертью обокравшей его изменщице жене.

Как-то без особых пояснений Муста понял, что Галя ушла и, чтобы никогда не возвращаться, взяла деньги. Муста вдруг позавидовал некрасивой неграмотной Гале, что хоть она где-то там нашла свое счастье и теперь решилась бороться за него. Так отважно и безрассудно. Ведь если ее настиг бы Зариф, она непременно погибла бы от его гнева и мести. Муста благодарил Аллаха, что брат не нагнал Галю. И пока не позвонил проклятый небом Мамедов, на короткое время тоже был счастлив и уговаривал брата отпустить Галю.

– Отпустить! – задыхался от гнева и злости Зариф и говорил только про деньги, в которых видел ложную дорогу к спасенью, не замечая, не задумываясь, что эта дорога к жерновам смерти, что перемолотит его с сыновьями, и только одному богу известно, какой урожай соберут их сердца. И соберут ли вовсе, погибнув под страшным кровавым сапогом войны.

Одно только могло заставить отступиться Зарифа – возращение денег на запланированную поездку на Кавказ. И Муста дал эти деньги. Если бы у него не было бы требуемой суммы он, наверное, украл бы недостающие деньги, но нашел бы, достал бы всеми способами, ведь они не просто давали надежду, но еще могли сделать Галю счастливой. Никогда Муста не обожествлял звон монет и шелест купюр и всю жизнь видел в деньгах сложный хрупкий инструмент, который в руках умного, чистого сердцем и помыслами, человека может возводить города, делать жизнь не такою тяжелой и, главное, спасти человека. Но только в руках умного человека. Муста считал себя достойным обладать тонким инструментом и никогда не стеснялся, что у него были большие деньги, во всю жизнь не истратив ни одной копейки на глупость или во вред.

Заполучив необходимую сумму, Зариф немного успокоился, через неделю они должны были отправляться. Он завтра купит билеты на поезд до Владикавказа, спрячет надежней деньги, и уже никто и ничто не будет стоять на пути его мести.

Зариф ушел, а Муста еще короткое время был счастлив за Галю, пока не раздался звонок, раздавшийся, словно по заказу проклятой судьбы.

Муста сразу узнал голос станичного участкового и предмет разговора. Муста лишь только не догадывался, что Галю не любят, что она снова обречена на несчастья, обманута и будет предана тем, кого полюбила. И не зная всего этого, Муста поначалу был резок с участковым. Голос Мамедова, его гнилая хитрость, притворное стремление помочь, все то, чем он окутывал и маскировал свое желание получить выгоду, раздражало Мусту, вызывая в сердце Мусты отвращение. С таким, как Бек, всегда нужно было быть начеку, как с тем шакалом, что в ту же секунду бросится на вас, если вы ослабнете, лишитесь возможности дать сдачи, да просто повернетесь к нему спиной.

– Мне известно о невестке, – раздраженно отрезал Муста.

На другом конце линии усмехнулись.

– Конечно, куда ей еще деться, как не к нам.

– Это вас не касается. Галя взрослый самостоятельный человек и в праве самостоятельно распоряжаться своей жизнью.

Трубка в руках Мусты на минуту онемела. Было видно, что участкового такой ответ выбил из седла.

– Вы знаете, – снова ожила трубка, – так то оно так, и вы правильно подметили, это нас не касается. Но видите ли, в чем дело. Не любит он вашу Галю, не любит. Обманет и сбежит. Он мне сам это все и сказал. Сказал, чтобы я только его от вашей Гали избавил, – и снова тишина, а потом, словно гром среди ясного неба:

– Беременна она!

Муста посерел и вжал сильней трубку в ухо.

– Поэтому и сбежала, что беременна. Теперь сами поймите, он ее бросит, она беременна. Выйдет беда! Вы бы приехали, забрали ее, чтобы нам потом работы было меньше.

– Спасибо! – тяжело отвечал Муста, думал о несчастной доле Гали, и уже как на автомате, не замечая более ничего вокруг, запоминал адрес, раздававшийся из трубки.

X

Как ветер разносит дым и рассказывает каждому встречному слух о пожаре, о походе мужиков и Орлова с шашкою за справедливостью к Лизе, долетел до участкового Бека.

Выходной стремительно приближался к концу, и Бек, во чтобы это ни стало, хотел уже завтра утром с рапортом о случившемся предоставить начальству виновных.

Непокорного казака Орлова хотело сердце Бека. За мужиков пенсионеров начальство еще бы и нагоняй дало. За казака же, размахивающего шашкой на улице, не мудрено было повышение в звании заслужить.

В выходной поздно вечером Бек собрал трех милиционеров, в звании сержантов и рядовых (все местные казаки – уроженцы станицы Аксайская) и прежде совестил, что вот, мол, ваш товарищ и друг казак Орлов вражду разжигает, ходит с шашкой на мужиков, творит беззаконие. И поехал с науськанными казаками домой к Орлову.

Орлов вышел со двора, гордо неся на непокорной горячей голове казачий чуб. И, сверкнув укором в черных глазах, крепкий, коренастый, с правдой в груди, стал, как скала, на пути у казаков.

Казаки опустили головы. Всех приехавших к нему казаков Орлов знал с детства и ходил в добрых товарищах.

Бек, маленький и ничтожный, прятался за спиной казаков, зная горячий нрав Орлова.

– Здорово, казаки, – поздоровался Орлов. – В дом, казаки, извините, не зову, с псиной вместе жена не велит.

Бек молча проглотил оскорбление, посланное в его адрес, в надежде поквитаться поздней.

– Что, казаки, языки в жопы повтягивали? Говорите, раз приехали.

– Ты полегче со словами, казак, – сказал Андрей Мешков, крепкий казак, сажень в плечах.

– А я, Андрей, не у тебя под окнами, чтобы приличия блюсти. Говорю, как вижу.

– Ты вот что, – начал Сашка Стрельников.

– Что!

– Вражду по что разжигаешь?

– Что, Саша, разжигаю?

Стрельников нахмурился и тяжело замолчал.

– Ты дурака из себя не строй, – выкрикнул Бек. – Казаки дело говорят.

– Так и пусть казаки говорят, а ты, гнида, рот закрой, пока чем-нибудь не помог.

– Ты это брось, – стали заводиться казаки.

– Вот вы говорите, вражду разжигаю. А что же, по-вашему, эта гнида творит? Внука, деда Егора посадил. Посадил, я вас спрашиваю? Посадил! Бабку Ермолову со свету сжил? Сжил! Сколько еще крови вам надо, чтобы вы очнулись?! Мужики поддельной водкой травятся. Кто водку клепает? Бек с сотоварищами. Я вражду разжигаю?! Я за армянина, грузина, чеченца.… За любого костьми лягу. Если человек. Если работает, если трудится. Дон большой. Россия еще больше. Всем места хватит. Но гнид давил и давить буду. Гнида, не человек. Мужик, казак, все одно, если гнида! Вы уподобитесь гниде, вас вдарю. Сына не пощажу. Я гнидой обернусь. Так бей же меня. Бей, топчи. Не место тогда будет мне на земле. А мужики за дело собирались и по справедливости решили – по-русски. По чести православной решили. Спасибо Лизе. Что молчите, казаки? Я все, как есть, сказал. Правда сердце жжет? И мне жжет.

Казаки стояли с опущенными головами, встречаясь глазами с донской землей матушкой, скормившей их, давшей им дюжую силу. Ну, разве затем, чтобы они отдали ее на поругание Бекам?

– Хватит болтать! – выкрикнул Бек. – Шашку давай.

– А ты сначала найди, – ответил Орлов, лукаво, по-казацки подмигнув казакам.

– Все поехали по домам, – в один голос сказали казаки. – Нечего здесь делать. Дело ясное.

– Как поехали? Куда поехали? – взорвался негодованием и бешенством Бек. Шашку ищите. Я вам приказываю.

Казаки делали вид, что как будто не слышали Бека, и прощались с Орловым.

– Ты прости нас, Степан, если что не так.

– И вы, казаки, меня простите.

– Ты, ты, – закричал Бек, багровея от гнева и беспомощности, и выхватил пистолет, и сам не понял, как нажал на курок.

Прогремел выстрел.

Казак вздрогнул, словно его толкнули рукой в грудь, и опустился на колени. На рубашке Орлова проступило алое пятно, и, последний раз кланяясь донской земле матушке, лихой непокоренный казак упал к ногам казаков товарищей.

Участковый Бек, очнувшись от выстрела, издал вопль и в животном страхе выронил пистолет, и бросился бежать, спасаться, к машине. Но казаки догнали Бека и повалили на землю раньше, чем он успел скрыться.

Словно об наковальню, Бека били об какой-то большой дорожный камень, пока лицо не превратилось в кровавое месиво, а на голове вместо свезенной кожи и отставших вместе с ней липких от крови волос не зияла дыра в проломленном черепе.

Все произошло молниеносно. Выстрел заглушил проходящий скорый поезд. Бек потерял сознание раньше, чем понял, что ему не сбежать, и нужно кричать и звать на помощь. И был убит казаками. Прежде мертвых врагов казаки положили вместе на заднее сиденье одной из машин и на трех машинах скрылись с покойниками в темноте.

XI

Два часа до полуночи казаки ездили по округе, переваривая произошедшее. Останавливались, курили и снова куда-то ехали. Остывая и с каждой минутой все больше приходя в себя, ясней понимали, что все-таки произошло, и чем каждому может грозить случившееся. И в очередной раз, не выдержав навалившегося на них поворота судьбы, остановились.

Казаки курили. Убитые, как родственники свояки, женившись на кровных сестрах, обзаведясь общей матерью тещей, роднятся, лежали мирно, рядом друг с другом, словно родные, помазанные, повенчанные старухою смертью.

– Долго так будем, казаки, кружить, – сказал Петр Озеров, племянник Игната. – Бог миловать устанет, что делать будем? Я один, как ветер в поле. А у вас семьи, дети. Думайте, казаки, думайте.

– Да что тут думать! В Дон и все дела, – предложил Стрельников.

– Вместе их в Дон или как? – спросил Озеров.

– А все одно. Дон батюшка скроет.

– Дурак, дурак, – сказал Озеров. Дон собаку, кошку схоронит. А их завтра же под Ростовом выловят. А если с машиной, все одно, следующим летом найдут.

– Закопать!

– Можно закопать. А жену Степана вместе с детьми тоже закапывать будем. Видела она нас, знает, что вместе с Беком приезжали.

– Так что, может, сдаваться предлагаешь?! – вспыхнули казаки.

– Я, сдаваться?! Я что, не казак! Да я на том свете Степану в глаза смотреть не смогу. Его не уберегли и сами пропали.

– Хватит воду в ступе толочь! – подытожил Андрей. Топить или закапывать, все одно. Надо что-то делать, а там бог даст, вынесет.

– Да нет! – бросил окурок Озеров. – Как оно говорится, на бога надейся, сам не плошай.

– Да что ты предлагаешь?! Если есть что, говори. Среди нас теперь нет посторонних.

– Участкового палим в машине.

– Дело!

– Что дело! Это только полдела. Надо ехать к жене Степана и говорить, что убили участкового, – огорошил Озеров товарищей.

– Да ты что, Петр, рехнулся?!

– Вы сначала до конца выслушайте, а потом уж приговор выносите. Убил Степан, и завтра станет известно. Скажу, что отправил Степана к родне в Сальск. Что там его никто у них не найдет. Что теперь, ей решать судьбу Степана и нашу. Пусть говорит, что участковый был один. Что они со Степаном вдвоем уехали на машине. Трое детей у нее. Что ей прикажете делать? Против такого ни одна баба не попрет. Скажу, помогать станем, и муж все лучше, не в тюрьме. Пообещаю организовать встречу. А потом, может, и ее с детьми в Сальск перевезем, и они начнут новую жизнь.

– Хитро!

– Согласится, как пить дать.

– Ладно, пусть! А что потом? Как оно говорится, день, два, год. Шило в мешке не утаишь. Что мы ей потом петь станем, когда догадается?

– Ну а вот тогда и будет, что бог даст. Трое детей у нее, потом уже поздно будет.

– Паршиво на душе, казаки, – сказал Стрельников. – Вон она, какая доля бабья.

Казаки молчали, и каждый мысленно просил у Степана прощенья.

– Степана похороним на Казачьем острове, – сказал Озеров. Надо как-то по человечески. Да и потом будет, куда жене придти, если откроется.