Текст книги "Лизавета Синичкина"

– По форме значит? – спросил Муста.

– А как же, – ответил Горячий и был довольный, что его хитрость и дальновидность сработали.

– Хорошо. На что жалуетесь?

– На сон доктор. Сплю плохо. Да что там плохо, кошмары снятся! Есть доктор у меня один друг. Не поверите, на вас похож и тоже доктор.

– Ну-ну, – Муста заерзал на стуле.

– Да что ну-ну, доктор. На собрания он носа не кажет!

Муста улыбнулся.

Так что же про это и кошмары?

– Да куда там доктор. Если бы! Он взаправду наяву не ходит.

– А про что же кошмары?

– Не поверите доктор. Каждую ночь он приходит ко мне во сне и рассказывает про то, как хочет прийти на собрания.

– Действительно кошмар!

– Вот и я про то.

– Да, уникальный случай. Даже больше, случай прежде в литературе не описанный. Не знаю чем вам и помочь. Медицина в вашем случаи бессильна! – улыбнулся находчивый доктор.

– Ну, это мы еще посмотрим доктор. Я завтра приду. Право имею, – сказал Горячий и пошел на выход.

Муста смотрел Горячеву в след и не сомневался, что завтра увидит того снова. И представите, благодарил Бога, что свел его с таким удивительным необыкновенным человеком. Настолько искренним и настоящим, что только раде него можно, пожалуй, и сходить на это бестолковое собрание, пользы от которого как от крыльев петуху, которыми сколько не махай, петуху не полететь.

И с этой самой встречи, словно как будто так оно было и надо Муста и Горячий сошлись. Сердца каждого из них подкупало то, что чего не было у каждого из ни по отдельности оказывалось, когда они были вместе. Интеллигентность и такт одного и кипучая натура другого. Враждебная скромность Мусты и напористость в сердце Горячего. И конечно врожденная тяга к просвещению. Горячий был такой неутолимый охотник до знаний, что сам Муста удивлялся и поражался памяти Горячего, который на спор мог продекламировать всякую страницу на выбор из Капитала. Сумасшедший? Да черт его знает. Ну, только Муста смотрел на Горячего и думал, что если бы его энтузиазм да на дело.

– Из тебя наверно вышел бы хороший врач, – говорил Муста. Память необыкновенная.

– Нет, – отвечал Горячий. Врачом не хочу. Хотя дело бесспорно полезное. Важное дело!

– От чего же не хочешь, если сам признаешь всю важность и пользу медицины? – спрашивал Муста и Горячий пускался в рассуждения.

– Ну, понимаешь старик. Вот что ты лечишь? Ты лечишь тело, ставишь человека на ноги. Копаешься во внутренностях человека, режешь человека, как говорится вдоль и поперек. А он что этот человек, если был бесхребетный так и остался слабый душой и телом. Стоял он когда-то на ногах, потом понимаешь, свалился, а ты его, стало быть, на ноги и поставил. Хвала тебя бесспорно. Но где развитие я тебя спрашиваю?! Нет превращения и все тут. И нечего с этим не сделаешь. Ты меня извини старик, но перед матушкой природой медицина что младенец. Вон ты кому-нибудь живот сшил, а природа тот живот сотворила. Нет, врачом не хочу, а вот что учителем не стал, жалею. Ты только вообрази себе – учитель! Какая силища заключена в его делах. Вот ты сам рассказывал, что для тебя твой Рощин. Ну что ты был, если ни твой учитель! Ну, бегал ты там где-нибудь по горам. А так ты хирург – гений медицины. И я и другой. Всех нас когда-то покорила магия знаний, что из века век несет, и будет нести учитель – такой человек, которому подвластно будущее. Да именно будущее, не настоящее и прошлое, а именно будущее. Что учитель вложит в сердце сегодня, такое значит, будет и будущее.

IV

Одним воскресным днем уже после третий или четвертой встречи, когда уже для обоих стало ясно, что теперь друзья до смерти, Горячий пришел к Мусте в гости. А в гости Сергей всегда шел непросто, а с подарками. И как само разумеющееся самый лучший подарок, по мнению горячего увлеченного человека полного мыслей и планов это конечно книга, много книг по возможности столько чтобы не унести, не говоря уже о том, чтобы когда-нибудь прочитать.

Муста конечно, как и любой советский гражданин знал о работах Ленина, что их много, но что столько даже в самом страшном сне представить не мог, и как любой советский гражданин, когда видел полное собрание сочинений Вождя Пролетариата, задавался неразрешимым вопросом, как столько возможно написать и кто это читает. Когда Муста открыл дверь и счастливый Горячий передал ему первую стопку книг и сказал я сейчас и убежал вниз по лестницы за оставшимися томами и так пять раз к ряду, у хирурга чуть не произошло помутненья рассудка. Муста читал, читал много, но все больше профессиональную литературу по медицине: справочники, работы по хирургии, что собственно положено хирургу. Для души бессмертного Дон-Кихота, который был его героем. И не проходила дня, чтобы Муста не заглядывал в великую книгу, которая как это принято называть как раз таки, и была для Мусты той настольной главной книгой жизни, которую, читая в сотый раз, вы открываете все новые и новые горизонты, что так созвучны с природой вашего собственного сердца.

– Да куда столько, что мне сними делать? – спрашивал Муста.

– Что значит что делать, – удивлялся Горячий. Читать, впитывать мудрости сок!

– Ты думаешь это мыслимо, столько?

– Вот в чем ваша беда, – говорил Горячий. Вы боитесь трудностей, да что ту всего лишь десяток другой томов.

– Десяток? – восклицал Муста и смотрел по сторонам, и ему казалось, что от количества томов у него двоится в глазах.

– Ты старик не паникуй раньше времени скажи спасибо, что капитал в салон не поместился и переписка Энгельса с Каутским, да много еще хороших книг.

– Хороших, хороших, заревел Муста, и сам удивился, что мог так неистово «свирепеть».

Муста быстро пошел в комнату и принес Сервантеса и, держа высоко над головой как факел, кричал:

– Вот что значит хорошая! Величия этой книги сопоставима, только если с Коранам или Библией. Эверест!

– А кто ж с этим спорит старик, – спокойно говорил Горячий, – согласен, что по-сути все тобой названые произведения подпадают под одно, потому что описывают житие святых, подвиги, муки.

– Вот-вот подвиги муки!

– Но как добраться до них, как спрашивается превратиться в героя, это вот пожалуйста, – Горячий обвел руками тома.

– Да ты прав, – закивал головой Муста, если муки то это пожалуй и, правда. Мука над сердцем, что хоть в петлю!

Горячий был непоколебим и спокоен как гимнаст на тонюсенькой веревочке перекинутой через разверзнутую пропасть, может все эти бесчисленные тома и были той пропастью, и что всегда спасала Горячего так это ниточка его непреклонная вера. И переубеди его он в туже секунду погиб.

– Ничего подобного старик, ты все не так принимаешь к сердцу. Надо легчи надо давать мысли волю!

– Волю, волю, – закричал Муста. Да какая к черту воля, у нас в институте не ставили зачета по основному предмету, если вот не уяснил зарождения природы капитала и пагубное его воздействия как инструмент подавления свобод и прав несших слоев населения. Пятнадцать лет прошло, а до сих пор помню, черт бы их все побрал. Теперь мне скажи на что хирургу, хирургу учить зарождения природы капитализма, не все ли ровно кого зашивать капиталиста или рабочего? Или что у капиталиста с рабочим животы по-разному устроены?

– А как же? – закричал Горячий. У капиталиста живот до носа, жир свисает до колен, у работяги живот к спине прилип. Что ж не разница тебе!

Муста взялся за голову, приложив Сервантеса колбу все ровно, что спасительный компресс, что снимет жар и приведет нервы в порядок.

Проще было снести пирамиды и отстроить заново, чем переубедить Горячего.

На крики и шум из комнаты осторожно и пугливо показалась Юсуман.

– А ты говоришь, кто будет читать, – обрадовался Горячий.

– Слава всевышнему, она не умеет!

– Как не умеет! – закричал Горячий.

Юсуман вскрикнула и бросилась обратно в комнату.

– Сумасшедший дом! – воскликнул Муста. В операционной со скальпелем и то больше покоя!

– Что значит, не умеет, – кричал Горячий, он был потрясен. Да я после такого тебя призираю. Ты хирург – гений медицины, а твоя жена читать не умеет. Эксплуататор, тиран ты поработил ее волю. За кого ты ее держишь султан проклятый?!

– Да когда это кончится, – восклицал Муста с Сервантесом на лбу. Мне она не жена. Он жена моего покойного брата.

– Да какая разница жена или не жена! Ты, почему ее не учишь читать?

Муста вздыхал о, если Горячий только знал, сколько хирург тратит сил и нервов да пожалуй, собственную жизнь что обучить грамоте всех членов его семьи. Какая это незаживающая рана.

– Я знаю почему! Чтобы несчастная женщина не помышляла о своих правах!

– Ты не знаешь, что ты говоришь! – возражал Муста.

– Да что тут гадать все и так ясно. А я то надеялся, я видел в тебе единомышленника!

– Какого еще единомышленника в чем, с этим? – спрашивал Муста и показывал на тома.

– Нет, книги здесь не причем. Я про благородство, про порывы сердца!

– Ах, про порывы! Но вот тогда меньше болтал бы и коллекционировал макулатуру, а взял и научил девушку читать. А то у вас все говорить, прытко грамотные, а как до реальных дел. Я хирург я делаю дела, а ты только языком молотить!

– И научу! – закричал Горячий.

– И научи! Я тебе денег заплачу.

– Денег, денег, – заревел Горячий. Да я тебе морду набью капиталист проклятый!

Муста улыбнулся

– Ну, прости, прости, – и протянул Горячему руку.

Горячий долго не брал руку, но потом все же пожал.

– Куда книги ставить будем?

– Неси в зал, – вздохнул Муста. На проклятие поколений!

V

– Юсуман не бойся, выйди, – позвал Муста.

Боязливо все одно как мышка выглядывает из норки, чтобы не было кота, Юсуман заглянула в комнату и, увидев Горячева, в туже секунду снова исчезла.

Горячий с мольбой посмотрел на Мусту.

– Вот про это я тебе и толковал. Напугать то смог!

На Горячева было больно смотреть, в глазах у него было такое отчаянье, как наверно только может быть у человека собравшегося выброситься с десятого этажа.

Мусте как врачу доставило большое удовольствие еще с минутку полечить товарища, так сказать для профилактики, но потом, конечно же, он сжалился в сердце взял верх человек.

– Сейчас я ее приведу, сказал Муста и пошел за Юсуман.

Горячий для важности и чтобы больше походить на учителя взял в руки первый поившийся том.

Осторожно Муста правел Юсуман, держа девушку за руку.

Увидев в руках Горячего книгу, и как он ровно держит спину и старается иза всех сил произвести впечатления, Муста улыбнулся, еле сдерживая добрый смех.

Горячий не дрогнув бровью, показывал иза книжки кулак.

– Познакомься Юсуман, это Александр Сергеевич Горячий, он станнит тебя учить читать. Если ты, конечно, захочешь иметь с таким дело!

Горячий сдвинул брови.

– Он хороший Юсуман, – подмигнул Муста товарищу. Да же слишком! Так ты хочешь?

Юсуман не поднимая головы, сделала что-то вроде кивка в знак согласия.

Горячий от радости чуть не подпрыгнул.

Муста конечно тоже был счастлив так Горячий Александр Сергеевич стал учителем Юсуман. Пожалуй, эта была одно из не многих чудесных встреч, что не проходит для жизни бесследно. Если хотите, это был Божий промысел, злодейка королева судьба стояла в стороне и от зависти кусала локти.

Занятия проходили в необыкновенной обстановке и было не понятно кто кого учил. Как-то весь неугомонный кипучий Горячий с первого занятия присмирел в хорошем смысле этого слова. Заимел внимание и научился в первую очередь отстаивать не идею, гореть на благо Другова в нашем случаи Юсуман. Просто прежде Горячий все больше прославлял какие-то высокие материи, предпочитая все больше скакать по облакам, а тут опустился на небо и больше прислушивался к сердцу, интуитивно понимая, что только так сможет достучаться до ученицы, только если станет думать о том, что волнует и трогает больше о Юсуман. О, если только было возможным, чтобы на каждого было по учителю, который считал долгом прислушиваться больше к не научным методикам, в которых сам черт ногу сломит, а к сердцу и к тому, что беспокоит его ученика. Как то сразу Горячий понял, что одним грубым вдалбливанием азбуки тут нельзя ограничиться, что и не поймет Юсуман не буквы, если с ней не подружиться. И Горячий чуть не поселился в доме Мусты и все свободное время проводил с Юсуман, что Муста принимал как божью благодать, прежде по долгу оставляя Юсуман одну с ребенком, он беспокоился и переживал, теперь же когда был рядом такой учитель, было ничего не страшно.

Первым делом Горячий занялся ни столько Юсуман, сколько маленькой Фатимой. Играл, как только мог, варил каши и кормил с ложечки овощным пюре. Читал сказки старых мастеров, потому что Муста и слышать ничего про других авторов не хотел, и читать десятимесячному ребенку переписку Энгельса запретил под страхом смертной казни. Скоро Юсуман сама того, не замечая, потянулась к тому, кто так был добр к ее ребенку. Стали изучать азбуку на уровни быта. Отвлеченно запоминать буквы у Юсуман получалось с трудом, а вот так что бы вилка на букву в, ложка на букву л, соска на букву с, Юсуман выучила скоро, потому что Горячий чуть ли не ходил следом и с вилками и ложками в руках. Самое забавное началось, когда из букв стали складывать слова и попробовать их прочесть.

Юсуман сидела с тетрадкой и пробовала прочесть написанное учителем слово, например самое простое «вилка». Что это слово и значит ту самую вилку, девушка не понимала, пока слова жили для Юсуман как для ребенка, только вмести с предметами. Например, видя вилку, она сказала бы на столовый прибор вилка, но напиши буквами, вилка не подсунув ей эту самую вилку, вы имели все шансы просидеть до утра, слушая при этом самое невероятное.

– Вилка, – говорила Юсуман, читая слово «вилка» по буквам, и показывала на первую букву в слове. Иголка, и показывала на вторую букву и так по списку. Ложка. Кастрюля. Арбуз.

А потом целиком.

– Вилка, иголка, ложка, кастрюля, арбуз!

Вот такая умопомрачительная зубодробительная вилка. Откуда у Горячего бралось, терпение только Богу известно, но на «двухтысячный» раз Юсуман вдруг ясно без вилки, иголки, ложки, кастрюли, арбуза, смогла прочесть слово вилка. А потом слово дверь, без доски и веревки, слово крышка без катушки с нитками и розетки. Так постепенно добрались до сложных слов, читали сказки, писали прописью. Через полгода Юсуман читала по слогам, не все конечно понимала до Капитала, слава Богу, еще было далеко, но также, к сожалению, и до волшебного Гоголя и тонкого Чехова, многие слова и выражения Юсуман не могла понять в сферу своего мышления воспитания и еще виденья жизни. Например, как у Пушкина в Царе Солтане могли посадить в бочку и царицу и приплод, Юсуман не понимала, она была согласна на царицу, а про ребенка не понимала. Или как в сказке о Папе и работнике Балде черти могли быть, что-то должны русскому имаму то бишь попу и тому подобное. Еще конечно о браках, почему во всех книгах венчались в церквях, а в жизни в обыкновенных административных зданиях. Горячий объяснял, что в церквях венчались до революции, а все почти книги (настоящие книжки) что они читают, написаны до революции. Ну, Юсуман не знала и не понимала что такое революция, но книги ей нравились, и если книги хорошие, почему сейчас ни так как в них написано. И Горячий рассказывал, а борьбе трудящихся, а свете воцарившимся после революции, а Муста смеялся.

– Вот тебе, доказательство, говорил Муста, – Если даже вот Юсуман складывая дважды два, натыкается на преграды и абсурд вашей революции, что говорить тогда об образованных грамотных людях.

– Где вы были без нашей революции? – загорался Горячий и просил Мусту не вмешиваться в процесс образования.

Если по правде в то время, что Горячий проводил с Юсуман, он забывал обо всем на свете настолько, что однажды, когда он учил Юсуман выводить какую-то букву, Муста спросил, когда произошла Великая Октябрьская Революция, Горячий моргал глазами и с целую минуту не мог понять что Муста от него хотел.

– Вот, видишь, победно восклицал Муста. Какое спрашивается дело до вашей революции, когда ты занят делом. А буквам и того подавно!

Горячий обижался.

– А ты знаешь, что я может, иду в разрез принципам, чтобы с тобой общаться, с таким понимаешь ненавистником коммунизма.

– Дурак, ты Саша! Какие принципы ты слушаешь свое сердце. У сердца один лишь принцип любовь!

Горячий сдвигал брови и просил не мешать им с Юсуман заниматься.

«Какие красивые огромные глаза у этой девушки» – думал Горячий присматриваясь к ученицы. И ругал себя за подобные мысли. У них была разница в пятнадцать лет, не то чтобы начать ухаживать даже, помышлять о чем-либо Горячему казалось преступным, но как бы он не хотел он не мог не начинать грустить, когда думал что все когда-нибудь заканчивается, закончатся их с Юсуман уроки.

– Она тебе нравиться? спросил Муста у друга замечая порой как Горячий смотрит на свою подопечную.

– Что значит нравиться, – словно и не понял Горячий.

– Как женщина!

– Что, – заревел Горячий. Ты это свои султанские штучки брось! Нравиться! Мало кто мне может нравиться.

– Я разговаривал с Юсуман о тебе!

– Ну, ты и свинтус, – закричал Горячий и забегал по комнате. Да как ты смел, какое права имел? Ни когда тебе этого не прощу! Что она сказала?

И это «что она сказала», было так и естественно и после всех озвученных слов и угроз так похоже на любовь, что Муста весело и счастливо рассмеялся теперь наверняка уверенный, что горячий испытывает к Юсуман куда больше чем просто симпатию.

– Она сказала, что ты ей нравишься!

– Так и сказала, – закричал счастливый Горячий.

– Она тебя любит!

– Так и любит. Ты же сказал что нравлюсь!

– Это одно и тоже.

– Эх, и что с того! Разве я смею?! – отчаянно сказал Горячий и в бессилии облокотился на стену.

– Ты знаешь наизусть Капитал, а главного не хочешь узнавать!

– Что же это, по-твоему, главное?

– Счастье, счастье. И того больше ты не только сам будешь счастливым, но и сделаешь счастливым ближнего. Вот о чем нужно кричать во все времена. А вы природа капитала, инструмент воздействия. Ты воздействовал на Юсуман самым лучшим и верным инструментом на свете, теплом своего сердца. Надо быть последним кретином, чтобы не собирать такой великий урожай. Ты думаешь, если ты не стоил бы ее, я с тобой о ней заговорил бы. Ей шестнадцать лет она должна жить и радоваться жизни я не могу ей дать самого главного семьи. Ты будешь ей хорошим мужем. Ты привязался к Фатиме. Я не прощу себе, если хоть вас не попробую сделать счастливыми. Я не знаю, любил ли Юсуман мой покойный брат, но уверен, он будет только за. Я это понял. Тебе это покажется странным, но за два дня до его смерти мы ездили с ним в цирк. Он некогда не был в цирки. Он смотрел на представления, на чудачества клоунов, на гимнастов и радовался и был счастлив как ребенок, а значит, у него было сердце, настоящие сердце, потому что нельзя так если не настоящие сердце. Может, он был лучше всех нас. Он бы не был против. Сделай ее счастливой. К черту Капитал хоть раз послушай, что тебе говорит твое сердце. А я так уж и быть стану снова ходить на ваши собрания! – улыбнулся Муста.

– Что ты за человек! Причем тут собрания! Тут такое!

– Да ты стал чувствовать разницу! – и Муста протянул Горячему руку.

VI

Поженились Саша с Юсуман примерно через полгода. Муста и еще пару приятелей Горячего вот и все гости, что были на скромном вечере у молодых. Первое время молодожены ютились в маленькой комнатки, но потом Муста помог, вступит в кооператив. Конечно, Горячий отвергал какую либо помощь, но мудрый Муста убедил

– Это то немногое что я могу для вас сделать, – говорил Муста. Не лишай меня удовольствия грамма счастья.

А отцу Муста на вопрос как жена и ребенок, отвечал, что хорошо, приехать не могут, заняты похозяйствуй. И так много лет к ряду. Поначалу Муста только и думал, что будет, когда отец узнает. А если Зариф привезет отца к нему, а Юсуман с девочкой у него не окажется. Муста на этот случай придумал с несколько так сказать алиби, а потом понял, что не приедет и что это «все хорошо» будет довольно. Лож мусту не тяготила. О, если он мог забрать у отца еще и сестер, он и про них тоже что-нибудь солгал. В школу они так и не пошли. И только наверно хвала Богу, услышавшему мольбы Муста, он послал девушкам мужей. Живых и подвижных сестер, преученых к нелегкой деревенской работе воспитанных к строгости, как только исполнилась по двадцать лет, друг за другом посватали местные деревенские семьи. Фирдавси был не против. Муста был счастлив понимая, что если сестрам чего-то не удалось в жизни, это не применено удастся их детям. Мальчики Гали пошли в школу. Но что-то страшное творилось с их отцом Зарифом, как будто он все годы к чему-то приготовлялся. Сидел затворником в своем доме и ждал когда пробьет его час, а что час пробьет, он не сомневался. Наверно Зариф согласился быть бессмертным и тысячу лет промучиться, лишь только затем что испытать пьянящий вкус отмщения. Зариф станнит мстить в этом не было сомнений, но как Муста не мог предугадать и больше всего переживал за Галю и подрастающих мальчиков. Братья почти не разговаривали, и Муста понимал, что главная его рана, не прошла ее не излечат годы и если теперь, она как будто зажила это заблужденья, рана нарвет, так нарвет, что от боли и отчаянья не будет спасенья. И то, что все может обрушиться ни только на него, но и племянников и с невесткой больше всего угнетало Мусту. А Фирдавси как будто и вовсе и не собирался умирать и зав се годы, что прожил в России так и не показывался врачам, твердо уверенный, что русские врачи не могут вылечить мусульманина. Когда болели внуки, он лишь по одной причини, соглашался отдать их в больницу, что мать у них была русская, а от суда следуют, что русские врачи, могли залечить болезнь, но и то только на половину.

Муста как исследовало ожидать, рос по карьерной лестнице и уже через каких-то пять сем лет был главным врачом районной больницы. До последних дней он будет одним из самых известных и уважаемых людей района и не оставит работы и занимаемой должности. Им всем Зарифу и его детям, Мусте и Горячему, Фирдавси отцу Гали Гаврилы Прокопьевичу оставалась жить считанные годы, кому-то меньше кому-то больше. Муста предчувствовал, что со смертью отца, Зариф должен будет начать активизироваться, выйти из берлоги на свет и чем дольше отец будет жить, тем сердце Зарифа будет силене отравлена. Все же Муста был уверен, что переубедить и совладать с молодым человеком будет, куда легче, чем когда Зарифу исполниться тридцать, а если тридцать пять его будет не переубедить и значит не остановить. Но и пока отец был жив, биться за воскрешения сердца Зарифа было равносильно, что в плавь переплыть океан.

И пока Муста в течение многих лет ставил на ноги незнакомых людей, а с близкими ничего поделать не мог. Одно только успокоения было Мусте, когда он смотрел на Сашу с Юсуман. Сам Муста так больше и не женился, попытки возобновить брак с Александрой отмел, нет, не потому что был горд или еще что, гордостью Муста не болел. Он просто считал, что не имеет права, подвергать кого-либо беде, а беды должны были настать непременно, в главный бой жизни ему еще только предстояло вступить. А пока он исполнял данное обещание другу и ходил с Горячим на собрания.