Текст книги "Лизавета Синичкина"

XII

Ходили про Озерова разговоры, что, мол, этот казак до баб не охотник. Ни за что было не заманить доброго казака, и незамужние девки и бабы, что были слабые до любви, распускали про казака нехороший слух.

Обиженная злая баба, как пуля, мало того, что дура, так и курва, достанет везде. И только Савельева знала тайну Озерова.

Как-то под вечер Савельева подкараулила казака.

– Зашел бы, что ли, сосед. Помог по хозяйству одинокой казачке.

Озеров рассмеялся:

– Да какой я тебе сосед?! На другом краю живу.

– Так оно так, но хозяйству от того ни холодно, ни жарко. Помоги, казак, казачке по хозяйству. Отблагодарю.

– Какой брать инструмент?

– У тебя что, казак, их несколько? – рассмеялась Савельева.

Казак покраснел, но пришел, как и обещал. С пилой, гвоздями, молотком, как положено.

– Ты бы, что ли, какие цветы захватил. Так, мимоходом, – смеялась Савельева, рассматривая пилу.

Озеров намертво сколотил крышу разваливающегося крыльца, поправил покосившийся забор парикмахерши бабы Клавы и что-то там по мелочи, как и положено у станичников после работы, был усажен за накрытый стол.

Савельева, как опытная казачка, знай свое дело, подливай казаку в рюмку водки и жди.

– Может, устал. Приляжешь, отдохнешь, – спросила Савельева казака, как он разделался с несколькими рюмками.

Озеров улыбнулся, в ответ поблагодарил за хлеб, соль и стал собираться.

Савельева встала в дверях.

– Не пущу. Бей, не пущу!

– Брось, Вера. Зачем я тебе?

– А вот, значит, нужен. Нужен и все. Плохая я тебе, – обиделась Савельева, сама ни один раз пригубив из рюмки. – Не кривая, не хромая, не пущу. Кричать буду, не пущу. Мужик тридцать лет пропадает. Может, это мой бабий долг. Не пущу!

– Сбрендила баба! Дай, пройду.

– Не пущу! Или, правда, бабы говорят – мужиков любишь!

– Вот дура. Дай, пройду. Не доводи до греха. Ударю!

– Бей, бей, казак, бабу, раз мужиков любишь!

– Орлова жену я люблю. Дура. Со школы люблю. Кому скажешь, убью! – и Озеров, оттолкнув изумленную Савельеву, шел со двора.

И теперь, похоронив Степана на Казачьем острове и простившись с казаками, Озерову было тяжело и в то же время где-то сладостно ехать к Оксане. И вот за эту вроде бы только еле слышную сладость казак начинал презирать и ненавидеть себя и свое сердце. И ему уже начинало казаться, что он черный, подлый человек, выдумал свой хитроумный план не ради спасения товарищей, а ради своего проклятого сердца, которое за долгие годы не погасило в себе страсть и огонь по чужой жене.

XIII

Сто раз Озеров передумал и взвесил в голове каждое слово, что скажет жене покойного Степана. Как зайдет в дом, как встанет перед красавицей Оксаной. Как не дрогнет его закаленный голос, когда наполнятся слезами томные глаза казачки. Думал и надеялся, что если все учесть, все же легче должно будет говорить неправду. А вышло ж не все так гладко. И стоял казак не бравым молодцем и говорил так, словно недоговаривал. И лилась проклятая ложь не пьянящим вином, а, слетая с языка, давила, сволочь, на сердце. Не на свадьбу ж шел, а на похороны.

Красивая Оксана, дав жизнь трем ребятишкам, не увяла, не растратила сок на детей. Налитая, с твердой высокой грудью, брови, все одно, что угли, согнутые в дуги. Ну что за казачка была, хоть картину пиши во славу донских своенравных красавиц. Глаза черные, опасней ночи лихой, все одно, что омут – подумай, прежде чем смотреть. Да рад бы подумать, да некогда думать, как за воздух, все за такие глаза отдашь. На что сокровища без воздуха, так и глаза Оксаны, нет жизни без них.

Слышите, не будет для сердца дороже сокровища, чем глаза того, кого оно полюбит. А коса, какая была! Какого хочешь казака, утянет такая коса.

Да и Петр Озеров был не промах. Чуб черный, все одно, смоль, высокий лоб закрывает. Ум острее ножа, быстрее ураганного ветра, прежде чем ты только подумаешь, с ног собьет. Сад из нежных слов у ног любимой разобьет. Слушай, казачка, млей. Ходи, казачка, по тому саду из ласковых слов, наслаждайся. Да и как на такого не засмотреться, и на язык и на дело грамотного.

Все так, все так, но не грели сердце слова Петра, не разжигались глаза казачки от таких нежностей. Лились слезы горькие, вместо смеха веселого стоны сердечные душу обжигали. Поверила Оксана, почти во все поверила. Поверила, что участкового убили. Да как же не убили?! Убили. Пол дороги кровью залито, вон, и камень окровавленный. Ну, про мужа, про Степана, сердце не так, как о живом, болело. Ныло, как по мертвому, рвалось из груди, как по убитому.

– А не врешь! Жив ли Степан? – в сотый раз спрашивала красавица Оксана.

– Живой! Вещи собери. Что я для мертвого вещи стал бы просить, – бросил Озеров в благодатную почву растревоженного бабского сердца семя надежды. И проросла и загасилась надежда в сердце Оксаны, и давала силы, и, словно на крыльях, неслась собирать мужу Степану вещи.

И как же погано было Озерову собирать глазами свой страшный урожай, смотреть, как Оксана хлопотала по мертвому Степану, как по живому.

– Я ему письмо напишу. Подождешь, Петя, миленький?

– Можно. Поможет Степану. Пиши, подожду, – ответил Петя и если б только мог, задушил бы себя собственными руками. – Вот что, пока писать станешь, прибрать надо. Дай ведро с водой, тряпку. Я потом тряпку в Дон выброшу.

И только когда Озеров вышел на воздух и вдохнул в раскалившееся сердце прохладу с Дона, страшная неправда приобрела совсем иной спасительный смысл. Даже страшно было думать, что стало бы с красавицей Оксаной без надежды. И страшный окровавленный камень показался в тот миг Озерову цветком, маком, по сравнению с правдой, скажи он ее сейчас Оксане.

«И ей, милой Оксане, время, как и мне, подарит спасенье», – думал казак, смывая с камня кровь участкового. И думало сердце казака об Оксаниных глазах, думало без воли на то своего хозяина, как бы Петр не гнал их образ из сердца и памяти.

Ткаченко, как только пришел к Лизе, увел Галю в одну из комнат и там с ней закрылся.

– Деньги давай. У меня надежней.

Галя отдала пакет с деньгами.

– Сколько ж здесь. Тяжелый! – не верил своим глазам Ткаченко.

– Костя! – бросилась несчастная Галя к Ткаченко на шею. – Давай уедем. Неспокойно мне, уедем. Сядем на поезд. Куда глаза глядят. Вместе, Костя.

– Подождать надо, – отвечал Ткаченко и прятал по глубоким карманам пачки денег.

– Да чего ждать то?

Ткаченко смотрел на Галю, и ему в последний раз захотелось доверчивой глупой бабы. И Ткаченко сел с ней рядом на кровать.

– Ты это, – и Ткаченко стал задирать длинное восточное платье и отшатнулся, словно увидев что-то уродливое. Галины бедра с икрами были покрыты сплошь синяками, так, что не было ни одного живого места, не прибитого чем-то тяжелым.

Какое-то страшное чудное любопытство взяло Ткаченко, и он оголил Гале плечо – оно было черное от синяков. И еще с большей силой, овладевшим им прежде неведомым чувством, он снял с несчастной Гали все платье.

Вся на синяках, с глубокими рубцами на спине и изуродованной грудью, жуткими кровоподтеками, бедная Галя стояла перед Ткаченко, который с любопытством садиста, разглядывающего хорошую работу, затаив дыхание, не мог оторвать глаз от истерзанного живого тела.

– Как они тебя!

Ткаченко взял Галю за прибитую грудь, и Галя съежилась от боли.

– Ладно тебе. Небось, уже не так больно, как раньше? – и он с силой надавил на истерзанную грудь.

Галя вскрикнула.

Ткаченко испугался и отдернул руку.

– Не ори, дура, Лизка не спит. Одевайся, муж сейчас приедет, – проболтался раньше времени Ткаченко и мысленно себя обругал.

Галя обмерла, и что-то оборвалось внутри Гали, какой-то искрений цинизм и еще более искренняя подлость Ткаченко растоптала и убила настоящее чувство. И Галя больше не думала о нем, и только одна мысль о ребенке, словно нож, врезалась в сердце матери. Нагая, не понимая, что без ничего, Галя бросилась бежать, но Ткаченко схватил ее и с силой зажал рот рукой.

По рассказам Бека Муста без труда нашел улицу Пушкина и большой дом в глухом тупике. Железные ворота и входные двери как всегда были открыты. В окнах горел свет.

Лиза с Колей были на кухне. Старик сидел за столом, Лиза стояла у плиты и ставила чайник на огонь. Босая, одетая в ночное, по-домашнему, в белую ночную сорочку, которая как-то сама собой, не специально, подчеркивала молодую девичью фигуру.

Муста постучал в открытую дверь и не входил.

Лиза испугалась, Коля встал.

Муста поздоровался и как-то сразу взбудоражил старика.

«Вон как! Не иначе, как муж?! – подумал старик.

Ткаченко услышал незнакомый голос и решил, что уже приехали.

– Иди, – вытолкнул Ткаченко одетую Галю из комнаты, а сам спрятался, сжавшись в стену за шифоньером.

Галя шла на полусогнутых ногах, но, увидев Мусту вместо мужа, у несчастной женщины забилась в сердце надежда.

Муста с Галей навсегда уходили из дома Лизы, и по тому, как Галя преобразилась, Лиза верила и знала, что к этой несчастной настрадавшейся женщины, наконец, придет счастье. Богу в уши слова и мысли сиротки. Бог, не судьба, милует.

Судьбоносные гости ушли.

Ткаченко выбрался из своего укрытия и довольный показался на кухне.

Свобода от некрасивой приставучей бабы, полные карманы денег кружили голову Ткаченко. Хотелось праздника, хотелось пировать.

Ткаченко достал из кармана деньги. Много, столько, что Коля чуть не поперхнулся.

Лиза насторожилась.

– А ну-ка давай, дед, в ларек! Покупай столько, сколько только сможешь унести.

Пономарев с разгоревшимися глазами брал деньги и, спотыкаясь, бежал за порог.

Ткаченко проводил старика и жадно смотрел на хозяйку, чистую красивую Лизу. Словно в каком наваждении Ткаченко не спускал своих раскрасневшихся глаз с босых белых Лизиных ног, раздаривающих тепло холодному полу.

Какая-то немыслимая дрожь от шеи до поясницы бежала по всей его спине от вида девичьих босых ног. Розовых нежных кончиков пальчиков, гладкой блестящей кожи, что можно было увидеть, сколько позволяла длинная сорочка, обрывающаяся на белых девичьих икрах. Все скрывавшееся под сорочкой он додумал и так ясно представил, что у него закружилась голова, и к горлу подступил ком, который он еле смог проглотить в пересохшем горле и с покривившимся лицом он потянул к чистой Лизи свои грязные руки…

С каким-то диким любопытством, охватившем его сердце, Ткаченко снова и снова смотрел на весь тот ужас, что вышел на кухни, начиная все сильнее и сильнее дрожать. Он уже уходил, но застыл в дверях с новым неведомым прежде чувством, перехватившим дыхание, запоминал и отлаживал в памяти каждую деталь. Разорванную девичью сорочку, заброшенную куда-то под стол, и уже не кричавшую, как прежде, а только сдавленно, еле слышно вскрикивающую в бреду несчастную Лизу, поруганную и брошенную голою на полу. И запомнив все до мельчайших подробностей, Ткаченко спокойно вышел на свежий прохладный отрезвляющий воздух. И очнулся, вздрогнув, прямо как тогда, с Галей в комнате и, трясясь от страха, бежал с каким-то новым неведомым прежде чувством, теперь после всего, что случилось, засевшим у Ткаченко глубоко в сердце.

XIV

Пережив страшные минуты, истратив все силы, защищая себя, Лиза лежала на полу без сознания.

И горько и больно было тогда смотреть на Лизу, поруганную и придавленную, словно растерзанная белая голубица, с перебитыми крыльями, брошенная умирать на земле, без неба, которого больше не увидеть птице без здоровых крыльев. Так и Лиза с покалеченным сердцем, с миром, который ее предал. И что за сила теперь была нужна, чтобы снова воспарить, чтобы снова поверить в человека.

Коля с полной сумкой спиртного и закуски, счастливый, возвратился в дом Лизаветы.

О, если б только это было возможно, старик пожелал бы свернуть себе шею по дороге и не увидеть, что стало. Сумка выпала из рук старика, и горькая со звоном битого стекла потекла на пол. Коля того как будто и не заметил. В другой раз, наверное, удавился бы, теперь у старика было все, словно в тумане. Спасения не было видно. На мгновенье Лиза показалась Коле, словно неживая. Старику хотелось закричать от отчаянья. Но, слава Богу, вот Лиза сделала движение рукой, так, как будто и в бессознательном состоянии продолжала отбиваться от мучителя, даже тогда, когда он уже бежал.

Коля бросился приводить Лизу в чувства.

Очнувшись, Лиза испугала старика. Лиза сначала смотрела на Колю и, словно во сне, никак не могла понять, где она, что с ней, и когда поняла, что никакого сна нет, съежилась и смотрела на изменивший ее мир, как на предателя, с ненавистью, болью и отвращением. На стулья, столы, потолок, комнату, на Колю, – на весь мир без исключения, на все, что только в нем жило, и из чего он был соткан и сделан.

– Уйдите, уйдите, – закричала Лиза и закрылась руками, словно хотела спрятаться.

– Да что ты, Лиза, дочка, – испугался Коля. Я сейчас, сейчас за Веркой, за бабами схожу.

Коля, было, бросился к дверям, но, испугавшись оставить Лизу наедине с бедой, вернулся. Как-то боязно, страшно стало знавшему жизнь старику. Он нервно ходил по кухне, тяжело передвигая больные ноги.

– Это, Лиза, вставай, дочка, вставай, – просил Коля и плакал, глядя на Лизу. И растирал рвущуюся из сердца боль по щекам. Он боялся оставить Лизу и до самого утра сидел около нее, пока, окончательно не обессилев, не уснул.

Когда Коля проснулся, он не застал Лизу на полу и в отчаянье стал метаться по большому дому и искать ее в комнатах.

Вся иная, переменившаяся, Лиза сидела в спальне в каком-то черном страшном платье до пят, не плакала, не грустила, а как-то по-новому, так, как никогда не видел старик, смотрела на мир глазами растерзанной голубицы с обломанными крыльями. Старик в отчаянии плакал, искал, но никак не мог найти свою прежнюю Лизу.

XV

Лиза прогнала старика и позакрывала на доме все ставни, словно хотела отгородиться от мира, и больше никого к себе не пускала.

Приходили бабы, Савельева. Лиза никого не хотела видеть и через закрытые двери говорила, чтобы все уходили, что ей все надоели. И Карлычу про Лизу не верили. По станице ходили более страшные слухи, занимавшие всех до последнего мужика. Нашли сожженную машину с Беком, искали Орлова. Про Лизу забыли. И старик, трезвый и задумчивый, сидел на «бабе с хлебом» в окружении выпивших мужиков.

Пономарев, потрясенный переменой Лизы, сначала понемногу, а потом и вовсе перестал напиваться. Ходил по нескольку раз на день к Лизе, и все безрезультатно, просил, чтобы открыла старику.

«Ты бы, что ли, выпил, Карлыч?» – предлагали мужики мучавшемуся Коле. «Не буду, – отвечал нахмурившийся старик. – Напьюсь, потребуется помощь. Не буду, отстаньте!» И Коля шел за яблоками для Лизы.

Самые сладкие яблоки в станции были в большом дворе Лыковых.

Семен Алексеевич Лыков всю жизнь проработал в плодопитомнике и когда-то принес домой несколько саженцев деревцев и посадил вокруг дома.

Перед всеми Семен Алексеевич был в долгу: перед сладким душистым плодом и за жену красавицу Лиду, и за достаток в доме.

Познакомился с будущей женой под яблонькой осенью на сборке. Первый раз поцеловались вокруг яблонь за стеной из ящиков. Только что сыновья родились в роддоме. Ну, все равно в станице шутили. «Кто в капусте детишек находит, а Семен с Лидой своих в яблоках заделали» И вправду, много яблочки семье Лыковых дали: дом построили, машину купили.

– Сегодня поедем. Налились яблочки. Вот-вот собирать станут, – сказал Семен жене однажды по осени. Пойду, мешки приготовлю.

Раньше Семен всегда сам ездил в сад за яблоками. Днем, перед тем, как собираться, ставил сторожу магарыч – литр водки и спокойно набивал полный багажник в салон Москвича, а утром вез яблочки с женой на рынок.

С перестройкой перестроились и сады. Вместо сторожей пенсионеров набрали молодых вооруженных охранников. А Семен Алексеевич, где брать деньги, кроме, как не из сада, так и не научился. Да и поздно было уже учиться в пятьдесят лет. Старший сын Яков в армии, младший Марк в четвертый класс пошел. А денег…

– Денег нет, нет и все тут, – говорил новый хозяин сада. – И вообще, Семен Алексеевич, вам на пенсию уже пора!

– Да как же на пенсию?! Десять лет еще! – округлил глаза Семен.

У вас стажа тридцать с лишним лет. Побойтесь бога, куда еще! Не обижайтесь, Семен Алексеевич, на следующий год будем сокращать. Старый вы уже по яблоням лазить.

– Тогда бы хоть в сторожа, – попросил Семен.

– Прошли те времена, родной вы наш Семен Алексеевич. Куда вам! Кто вам, старику, лицензию даст. Не выдумывайте, вы старый, идите домой. У вас, я слышал, прекрасный сад. Натаскали!

– Я заработал, – затрясся Семен. Я каждое деревцо знаю в саду. Я тридцать лет в саду. А вы, вы…

– Ну, договаривайте, договаривайте.

– На все готовое, на все готовое! Народ горбатился, а вы бизнесмены, кооператоры. Захапали за копейки и…

– Продолжайте, продолжайте

Семен еле себя сдерживал перед новым и молодым хозяином сада, годившегося ему в сыновья.

– Молокосос!

Новый хозяин сада ухмыльнулся:

– Сами напишете заявление или на старости лет по статье загремим.

– Напишу, подавитесь, – выкрикнул Семен Алексеевич и ушел из сада, который сам когда-то разбивал. Но не забыл тайных дорожек – как откуда зайти в сад, чтобы остаться незамеченным, и каждую осень нырял в родной сад, который знал, как свои пять пальцев.

Уложили младшенького Марка спать, обождали, сколько было нужно, и на старом Москвиче Лыковы поехали в сад.

Лида, крепкая, сильная баба, но несмелая, из пугливых, сидела, как на иголках, и шарахалась от теней на дороге, отбрасываемых деревьями.

Каждый раз Лида не хотела, но вынуждена была ехать. Состарившемуся Семену все тяжелей и тяжелей становилось таскать мешки до машины из сада. Машину надо было оставлять в трехстах метрах и идти до клеток с яблонями пешком. А ближе Семен подъезжать боялся, вдруг услышат. «Лучше перестраховаться, чем потом глазами моргать, – говорил Семен. – Не хватало на старости лет, еще в воры запишут».

Приехали на место Лыковы ближе к утру, но когда еще не успело рассвести, часам к пяти. Специально так рассчитав. Как оно, самый крепкий сон ближе к утру, на это и уповали. Съехали с дороги, закрыли машину и пришли с мешками в сад.

Ночь ближе к рассвету голубела и становилась прозрачной. Тишина, листок на ветке не шелохнется. Яблоньки, как молодые красавицы невесты, стоят, так и в руки просятся, любую выбирай, не прогадаешь. Благодать. Уродились яблочки на славу. Семен аж прослезился и долго стоял, любуясь богатым урожаем.

Стали рвать и бережно складывать яблочки в мешки.

Никак не мог нарадоваться Семен, дышал над каждым сорванным яблочком, словно над золотою монетой и, как бедняк может долго не тратить золотой и любоваться своим сокровищем, приговаривал: «Грех не есть такое яблочко».

И Лида радовалась, заражаясь счастьем от мужа. Вот так и променяли осторожность на мимолетное воровское счастье. А судьбе только на руку.

Вдалеке раздался выстрел. Палили для острастки, вроде бы в воздух.

– Господи, – закричала Лида, бросила мешок и бежать из сада.

– Дура, вернись, – гневно закричал Семен на жену, взваливая свой мешок на спину. – Вернись, мешок возьми. Ишь, деньгами швыряться! Вернись, кому говорят.

Лида бросилась обратно за брошенными яблоками.

Раздались еще выстрелы, уже совсем близко, и Лида, словно споткнувшись, повалилась на землю.

– Вот курица! Ну, вставай, вставай, нашла время развалиться, – закричал Семен, но Лида так ему никогда больше и не ответила.

Семен побелел и уронил мешок, рассыпав себе под ноги кровавые яблочки.

Прошло несколько лет.

Дом Лыковых в переулке за церковью, от станичной железнодорожной станции метров пятьсот. Далеко для старого Семена, сразу сдавшего после смерти жены. Ближе было садиться на стекольном заводе.

Семен набивал сумку, полную яблок, с деревьев у себя во дворе и, кряхтя, тащил на электричку, чтобы отвезти в Ростов на базар.

Нес яблочки и любовался, что за яблочки: сочные, сладкие, грех, и есть такие яблочки. Семен не мог никак нарадоваться на богатый урожай, переходил пути и споткнулся и рассыпал яблочки.

– Ой, бог мой! – упал Семен на колени и стал собирать яблочки. – Да как же, как же это?! – причитал Семен, оглядываясь и жмурясь сослепу на приближающийся скорый поезд. – Успею, успею, – восклицал Семен и тянулся за яблочками. А яблочек, словно не уменьшалось. Они дрожали на шпалах и выскальзывали из слабых рук старика, и чем поезд приближался ближе, тем яблочки становились резвей, словно живыми, и не шли в руки Семену. – Да что же это?! – закричал не своим голосом старик и отшатнулся от насыпи с рельсами и смотрел на проносящийся поезд, но не видел его, утонув в мыслях. Стальные колеса гудели и, притянув потоками воздуха пару яблок со шпал, резали, крошили сладкие сочные плоды на части.

Поезд давно уже умчался, а старик стоял и дрожал на ветру, а потом закричал и быстро, как только могли его старые ноги, бежал домой. Он вбежал на двор, словно безумный, и кинулся в гараж и, выбежав из него с топором, набросился на первую попавшуюся ему яблоню. Со страшной ненавистью он замахнулся на ствол яблони, словно она была в чем-то повинна, но выронил топор и упал перед яблоней на колени. Семен плакал. В голове, словно на экране, у него снова и снова крутилось одни и те же изображения, как он требовал вернуться Лиде за мешком. Он, Семен, а не яблочки, гнали Лиду на смерть. Семен поднялся с земли, вошел в дом, лег на постель и, проплакав всю ночь, умер под утро.

Дом без присмотра Семена Алексеевича совсем захирел и с прохудившейся крышей догнивал в переулке за церковью, а яблочки продолжали родиться. Яков, старший сын, с утра до вечера грузил бутылки на стекольном заводе, а младший Марк недавно пришел из тюрьмы и день и ночь пил и где-то шатался. Так что никто не был против того, что Коля приходил к Лыковым и брал два, три, а чаще вовсе одно яблочко, и относил Лизе.

Старик приносил Лизе яблоко, клал на крыльцо и уходил. И так каждый день, так, что на крыльце их уже было не меньше десятка. Однажды Лизе это надоело, она собрала все яблоки с крыльца и выкинула в помойную яму. Старик пришел на следующий день, увидел, что яблок нет, обрадовался и принес еще. Лиза открыла утром дверь и снова увидела на крыльце яблоко. С ненавистью схватила плод и запустила через забор со двора. Обрадованный счастливый старик, снова не обнаружив яблока, пошел и принес еще. Лиза дождалась, пока старик уйдет, и открыла двери. Сочный теплый плод лежал на крыльце. Лиза подняла яблоко и хотела выбросить, но оно было такое красивое, такое теплое от заботливых рук старика, что Лиза занесла яблоко в дом, но решила, что не станет есть, а оставит на столе, и, когда плод сгниет, когда его, как и ее, Лизу, придаст жизнь, она его выбросит. Яблоко пропало, но рядом с пропавшим появилось новое спелое и такое же красивое. Лиза складывала яблоки на стол и ждала, когда старику надоест, и так увлеклась, что не заметно для себя стала ждать каждый день старика. И открыла одну половинку ставень окна, что было рядом с крыльцом, чтобы можно было подсмотреть, как приходит старик, и подолгу сидела напротив окна. Когда старик приходил, пряталась и потихоньку смотрела одним глазком. Потом, чтобы не попасть врасплох и увидеть старика, прежде чем он подойдет к крыльцу, открыла полностью ставни на окне, а потом, чтобы увидеть старика за воротами, надо было открыть ставни еще одного окна и еще, пока Лиза незаметно открыла их все. А Коля приходил и приходил и клал свои яблоки на пороге у Лизы. И яблок накопилось столько, что их уже некуда было класть на столе, так их было много и так они заполонили весь стол. И Лиза однажды подошла к столу, полному яблок, и нашла самое первое, уже совсем пропавшее и гнилое, специально, чтобы было горько и невкусно. И взяла его, все сморщенное, почерневшее на вид, но как только оно оказалась у Лизы в руках, она как-то, само собой, подумала, как добрый старик срывал его с яблони, как он, наверное, смешно тянулся к ветке за ним. А может, выбирал самое красивое яблоко под деревом и наклонялся за ним к земле, а потом нес его и грел своими руками. Как она подняла яблоко с крыльца и отнесла на стол. Как первый раз стала складывать яблоки на столе и расплакалась над самым дорогим, вроде бы и некрасивым, но таким главным яблоком, и ела его, словно сахар, и не было ни чуточки горько. Коля снова пришел со своим яблоком и стал аккуратно класть плод на крыльцо, Лиза распахнула двери и выбежала навстречу старику…