Текст книги "История Китая"

Хаос мироздания

Во времена анархии и бунтов семья была единственной стабильной единицей общества. Каждая семья вела собственные хроники, наказывала провинившихся, хранила свою историю, воспитывала молодежь. Каждая семья была, по сути, суверенным государством, во главе которого стоял патриарх. В смутные времена человек с ужасом ожидал сколь бы то ни было длительного расставания с семьей. Семья была законом и распоряжалась жизнью человека. Вне семьи, как сказал поэт династии Тан Ау Фу в своем стихотворении «Вид на дикую природу», человек оставался один на один с «хаосом мироздания».

 
Белый снег лежит на западных склонах гор и на трех крепостях,
А воды южного озера плещутся об опоры моста.
Но ветер и морской песок отделяют меня от моих братьев;
Я не могу не плакать, ведь я так далеко.
Мне нечего ожидать, кроме болезней и старости.
Стране моей от меня меньше пользы, чем от зернышка,
от песчинки,
Я еду на край города и смотрю на горизонт.
И так день за днем в хаосе мироздания.
 

 
Когда свет уходит из ее печального окна,
Она плачет в одиночестве в своей золотой комнате.
Ведь весна уходит из заброшенного сада,
А метель из лепестков вишни заметает дверь.
 

 
Я прихожу и ухожу среди туманов и волн;
В этой жизни я зову себя Хозяином Западного озера;
С помощью легкого ветерка и маленького весла
Я выплываю из заводи.
Я весело запеваю свою песню,
И удивительно звонок мой голос в тиши ночи.
Но некому наслаждаться моим пением.
Поэтому я сам аплодирую себе,
А эхо повторяет мою песню в горах.
 

 
Здесь, в городе Лоян, я почувствовал дуновение осени
И хотел написать домой, но мыслям моим не было числа.
Я боялся, что в спешке не сказал всего,
И, когда посланник уже был готов идти,
Я снова вскрыл запечатанное письмо.
 

 
Ее отец больше всего любил младшую дочь.
Когда она вышла за меня замуж и вошла в эту нищету,
Она придумала миллион ухищрений.
Когда у меня не было одежды, она брала свою плетеную
корзину.
Когда я хотел купить вина, я уговаривал ее вытащить золотую
заколку.
Дикие растения были нашей пищей, и бобы казались сладкими;
Опавшие листья были нашими дровами.
Сегодня я имею больше ста тысяч,
Но тебе я могу сделать только священные подношения.
В прошлом мы смеялись над долей вдовцов,
Сегодня она стала нашей долей.
Твою одежду почти всю раздали,
Но шитье до сих пор осталось здесь.
Я помню старую любовь, и я добр к слугам и людям,
И ради мечты я отдал все свои деньги.
Я знаю, что эта печаль – удел всех.
Но когда мужчина и женщина пережили вместе нищету,
Сотни вещей причиняют боль.
Праздно сижу я и горюю о тебе и о себе.
Сто лет – сколько это?
Тянь Юй, у которого не было детей, осознал свою судьбу.
Пянь Ай, скорбя по своей жене, до сих пор пишет ей стихи.
Есть ли у меня надежда разделить мрак твоей могилы?
Еще труднее рассчитывать на встречу в другом мире.
И всю ночь я не смыкаю глаз,
Лишь бы еще раз увидеть твое лицо.
 

 
Из кувшина вина среди цветов
Я пил один. Со мной не было никого,
Пока, подняв чашу, я не попросил у луны
Привести мне мою тень, и тогда нас будет трое.
Увы, луна не могла пить,
И моя тень лишь следовала моему примеру;
Но все же пока у меня были эти друзья,
Чтобы утешить меня в конце весны…
Я пел. Луна мне подпевала.
Я танцевал. За мною следовала моя тень.
И я знал, что мы были хорошими друзьями,
А потом я опьянел и остался один.
 

В старости я украшаю себя цветами, но не смущайтесь —

Это цветы должны смущаться, что они украшают голову

старика.

На цыпочках иду я вдоль дома, и, должно быть, все смеются

надо мной,

Потому что вдоль дороги в половине домов раздвинуты шторы.

 
Блестящий шелк, только что сотканный, гладкий и белый.
Белый и чистый, как мороз и снег.
Искусно собранный в веер,
Круглый, как блестящая луна,
Хранившийся в рукаве моего господина, вынутый оттуда.
Обмахивайся им, и от него повеет воздухом.
Как часто я боялся прихода осени,
Ведь ее холодные злые ветры унесут всю жару.
Покинутый, заброшенный, лежит он одинокий в ящике,
Столь малое время – и предмет любви исчезает.
 

 
Простор и глубина морей, которые ему предстоит пересечь,
Но нет признака печали на его лице.
Мысль о годах одиноких странствий —
Это ветер осени и холод его сабли.
 

Безмятежность природы

Судя по всему, китайская поэзия начисто лишена эпического размаха, и, действительно, величайшие поэты Китая были людьми, писавшими на вполне земные и понятные темы. Стихи китайских поэтов фабульны и носят личностный характер. Их краткость и простота не случайны, но являются результатом преднамеренных попыток отразить философию поэта. Стихотворения были призваны визуально и вербально отразить чистоту окружающей природы и ее законов, чье познание стало целью китайской философской мысли и философских учений за целый век до Конфуция.

 
В молодости я не был похож на других,
Всем своим существом я любил горы.
Из-за собственной ошибки я попал в сети зла
И так провел целых тридцать лет.
Но птицы, посаженные в клетки, стремятся в родные леса;
Рыбы, которые живут в пруду, стремятся вернуться в родную реку.
Я снова открыл для себя заброшенный уголок земли на юге
И вернулся к садам и полям.
Родной уголок земли в десять акров,
Соломенная хижина в восемь-девять комнат,
Ивы и вязы бросают тень на заднюю стену дома,
А груши и сливы выстроились в ряд прямо перед главной
комнатой.
 

 
Я выстроил хижину среди людей.
Но там нет места для колясок и лошадей.
Ты спрашиваешь меня, как это может быть.
Когда сердце опустошено, земля далека от нас.
Отборные хризантемы у восточной ограды,
Вдали я вижу южные горы.
Прекрасен горный воздух на закате,
Птицы стайками возвращаются в свои гнезда.
В этом – настоящий вкус и аромат,
И, пробуя его, я не могу найти нужных слов.
 

 
Прозрачным утром, возле
 старого храма,
Где первые лучи солнца касаются
верхушек деревьев,
Вилась моя тропа через едва
заметное ущелье,
Заросшее травой и цветами, и
шла она к приюту буддистов.
Здесь в горном свете оживают
птицы,
А ум человека находит покой
на берегу пруда,
И там стихают все звуки,
Когда бьет колокол в храме.
 

 
Ты спрашиваешь, почему я живу в зеленых горах,
Я улыбаюсь и не отвечаю, ведь мое сердце свободно от забот;
Когда с груш облетают лепестки цветов
И поток уносит их в неведомое,
У меня есть свой мир, далекий от людей.
 

 
Задумчивая радость не знает конца:
Я несу ее вперед к неизвестности,
И я со своей лодкой еще до вечернего бриза
Плыву по озеру мимо цветов,
Поворачиваю в сумерках к западной аллее,
Где смотрю на южную звезду, горящую над горами.
И опускается туман, окутывая все мягким покрывалом,
И низкая луна скользит сквозь деревья;
И я отрешаюсь от всех земных забот
И остаюсь лишь стариком с удочкой в руках.
 

 
Там, где солнце зашло за западные горы,
Я ищу монаха в маленькой соломенной хижине,
Но нахожу только опавшие листья,
И я возвращаюсь среди холодных облаков.
Я слышу звук гонга на закате
И всей тяжестью опираюсь на палку…
Как в этом мире, в этом вихре вечности может быть место для
страстей человеческих?
 

 
Тыква висит на дереве
Легкая, как одинокий лист,
Ветер раскачивает ее в ночи.
Было бы лучше убрать ее, чтобы мои помыслы оставались чистыми.
Весь мир не так велик, а тыква не так мала;
Все, что за пределами тела, – лишь обуза.
 

Человек смертен

Очень многие семьи до сих пор соблюдают когда-то повсеместно проводившийся обряд поминовения предков. Каждый год в середине осени в семейном алтаре проводился изысканный обряд. Там в присутствии всех членов семьи патриарх зачитывал имена всех умерших родственников. Эта церемония, которая иногда длилась несколько часов, преследовала две цели: она давала каждому присутствующему надежду на то, что когда-то и его имя будет так же поминаться всеми и к его духу будут обращаться живые. И также эта церемония (возможно, непреднамеренно) напоминала ее участникам, сколь преходяща их собственная жизнь. Вот это двойственное чувство конечности земного существования и нашло отражение в стихотворениях, приведенных ниже.

 
Древние могилы гуще, чем трава;
Новые могилы появились уже на краю дороги.
За городской стеной не осталось пустого места;
А внутри городской стены люди все стареют.
 

 
Три десятка и десять! И все еще раб службы!
В «Книге обрядов» начертаны эти благословенные слова:
«Жажда почестей – ничто».
Это золотое правило, которое мы чаще всего забываем.
Увы! Как огорчают человека эти долгие годы!
Когда уже нет и зубов, и глаза отказываются служить.
Утренняя заря принесла ему мечты о славе.
Ему, который несет на закате своих дней груз всей семьи.
Он все еще глядит на свою голубую ленту (символ
государственной службы. – Примеч. пер.),
И его все еще привлекает красное кресло чиновника,
А его пояс едва удерживает его дряблый живот,
Когда, наклонившись, проползает он через княжеские ворота.
Где человек, которого не манило бы богатство?
Кто не пресмыкался бы ради благосклонного взгляда своего
господина?
И все же годы власти оставляют свой глубокий след.
И величие берет верх над немощью тела.
И смех идет не от сердца,
Где живут блеск и пыль ушедших дней.
О, кто ты, идущий в одиночестве в глубоком раздумье?
Это он, счастливый человек, живущий один.
 

 
Интересно, почему у моей арфы с инкрустацией пятьдесят
струн,
Каждая из которых имеет свой лад, подобный цветку?
…Мудрец Чжуан-цзы грезит наяву, над ним порхают бабочки.
Юный духом император Ван плачет, подобно кукушке,
Водяные роняют свои слезы-жемчужины на дно зеленого
в лунном свете моря,
Голубые поля дарят свой цвет солнцу…
И момент, которому следовало бы длиться вечно,
Пришел и ушел, прежде чем я заметил его.
 

 
В древности люди редко доживали до семидесяти лет.
Убери годы раннего детства и старости,
И окажется, что век человека не так уж и долог.
Но и даже в нем есть жара и мороз, беды и радости.
Когда пройдет середина осени, солнце становится не таким
ярким.
А когда весна переваливает за апрель, цветы теряют свою
свежесть.
 

 
На восточной стене цветет слива —
Я вдыхаю аромат ее цветов, тихо смеясь в свете
Солнечного полдня. И вдруг мне открывается
Тайна ветра древности,
Наполняет мою душу гордостью, пока я не чувствую
Ветра со всей свежестью первой зари,
Ветра многоликой весны и все секреты ароматов цветов.
Кто-то сообщает мне, и я громко кричу:
«Увы! Как сера и безвкусна жизнь смертного!» Этого и лишь
этого боюсь я,
Что из того мерцающего зеркала удовольствия
Могут исчезнуть эфемерные цветы, что с дыханием
Огненного летящего дракона они упадут
Лепесток за лепестком, медленно и в то же время быстро,
В мир могил. Увы!
Мои маленькие друзья, мои возлюбленные, мы должны
расстаться.
И, как одинокая сосна, что стоит
Последняя из тысяч сосен на южных склонах,
Я тоже буду стоять один, и голодные ветры
Будут перебирать струны моего одинокого сердца.
 

 
Можем ли мы навечно оставить
Радугу побед мира,
Голубизну спокойного моря,
Редкий цвет поздно распустившейся азалии,
Разноцветье зеленой весны,
Ивы и террасы,
Незнакомца из возвышающихся в ночи гор,
Отсвечивающую розовым чашку вина.
О, для жизни, которая ждет впереди,
Где нет пыли древних книг,
Где весенняя песня летит от звезды к звезде.
Увы! Зачем надеяться на такую жизнь?
 

 
Семьдесят семь! Какой старик!
Через три года я взгляну на дожди Западного озера,
Я вернусь, сменив одно место на другое на короткое время,
Беспокоя семью просьбами приготовить мне цыпленка и просо,
Мои друзья, не спрашивайте меня о дне моего следующего
приезда,
Потому что это не в моей власти,
Я всегда говорю, что не вернусь – и возвращаюсь,
Стыдно так обманывать людей.
 

Жизнь солдата

Объединенные ли перед лицом нашествия варваров, или разделенные внутренними границами, китайцы в течение многих веков непрерывно воевали в династических, патриотических или завоевательных войнах.

С завидным постоянством к северу от реки Янцзы возникали новые династии, которые со временем становились достаточно сильными для того, чтобы идти на юг. Затем они в течение некоторого времени стояли во главе империи, а потом оказывались свергнутыми следующей династией.

Такие непрестанные войны требовали набора в армию миллионов рядовых солдат и приводили к бессчетным несчастьям. Стихотворения «Жалоба» Чжан Пина и «Луна над укреплениями» Ли Бо подчеркивают тот факт, что «ни одна из известных в истории битв не обошлась без жертв».

 
Война закончилась на границе Хуай, и все торговые пути снова
открыты.
Стаи ворон кричат в зимнем небе.
Увы, но в заброшенных могилах лежат кости погибших,
Тех, кто сражался ради воинских почестей своего вождя.
 

 
Яркая луна поднимается над небесной горой
В бесконечной дымке неба и моря,
И ветер, пролетевший тысячи миль,
Бьется в нефритовые стены укрепления.
Китайцы отправляют своих солдат в бой,
В то время как татарское войско пересекает воды залива.
И поскольку ни одна из знаменитых в истории битв
Не обходилась без жертв,
Солдаты разворачиваются и, глядя в сторону границы,
Думают о доме, и глаза их печальны.
Они думают о тех, кто в небесных чертогах
Беспокойно ворочается и не может найти покоя.
 

 
Многие годы мы охраняем Нефритовый перевал и Золотую реку,
Держа в руках поводья и мечи,
И мы видим, как покрывает снег некогда зеленые могилы
И как Желтая река навсегда уходит за черную гору.
 

 
Они поклялись отбить атаку варваров не щадя себя.
Пять тысяч их полегли в татарских степях.
Увы! Их кости лежат на берегу реки Уцзинь,
Но весной они все еще оживают в снах жен.
 

 
Как долог путь с юга на север,
Между ними лежат десять тысяч луков и стрел.
Кто может сказать сквозь дымку и туман,
Сколько птиц долетит до Хэньяна?
 

 
Какое растение не желтого цвета?
Какой день обходится без похода?
Какой мужчина не в походе на службе в отряде?
Какое растение не черного цвета?
У кого нет жен?
Да здравствуем мы, солдаты!
К нам одним не относятся как к людям.
Мы не носороги и не тигры,
Но нас держат на привязи в этой бесполезной войне.
Да здравствуем мы, солдаты!
Нет нам отдыха ни днем ни ночью.
Лиса со своим пушистым хвостом мелькает в траве,
Но наша повозка, построенная из бамбука,
Трясется по дороге в Чжоу.
 

13. Влияние Европы

В 1514 году в Кантоне высадился итальянский моряк, состоявший на службе у португальцев. Его звали Рафаэль Перестрелло, и в Кантон он приехал с португальской базы в Малакке на Малайском полуострове. Династия Мин к тому времени была на престоле уже сто шестьдесят лет, и восемьдесят лет прошло с тех пор, как знаменитые морские экспедиции династии Мин бороздили Индийский океан. Перестрелло, который прибыл в Кантон на борту китайского судна, действовал очень осмотрительно. Что касается его последователей, то они прибывали уже на португальских суднах и были менее осторожны. Они вели себя высокомерно и грубо, и поэтому местные власти прогнали их, сочтя пиратами. Тем не менее эти неудачливые путешественники были предвестниками великих изменений, которые предстояло пережить Китаю впервые за всю его трехтысячелетнюю историю. Эти изменения нашли свое самое полное воплощение только в наше время, более четырехсот лет спустя после появления Перестрелло в Китае.

В течение почти ста лет португальские купцы были единственным связующим звеном между Китаем и Европой.

К концу XVI века в Китае начали появляться миссионеры римско-католической церкви, которые ехали в страну вместе с торговцами – искателями приключений. В 1582 году в Китае высадился Маттео Риччи, первый миссионер, которому сопутствовала удача, и девятнадцать лет спустя ему разрешили окончательно обосноваться в Пекине. Он привел в Китай не только само христианское учение, но и веру и почитание христианской Европы. Его хорошо приняли в Китае, стране, язык которой он выучил и обычаи которой он уважал. Один из ученых-чиновников, видя схожесть его деятельности с деятельностью буддийских монахов, приехавших в Китай из Индии в эпоху Тан, считал, что и относиться к ним надо одинаково: двор не должен проявлять исключительной благосклонности к иностранцу-священнику, а должен терпимо относиться к нему при условии, что он будет вести себя разумно и сдержанно. Когда выяснилось, что Риччи и его последователи лучше разбираются в математике, чем китайские астрономы, и что они могут предсказывать солнечное затмение и другие природные явления с большей, чем китайцы, точностью, к ним стали относиться более благосклонно и чаще пользоваться их способностями. Именно западная наука, а не западная религия положила начало культурным контактам Запада и Китая.

Изолированные в своем Запретном городе, китайские правители редко принимали иностранцев. Аудиенция, которую император Тун-чжи дал иностранным посланникам в 1873 году, была последней императорской аудиенцией вплоть до 1889 года

В отличие от иезуитов к торговцам и мореплавателям относились с большим подозрением и ставили на их пути всяческие препоны, которые, правда, часто были лишь ответной реакцией на грубость и несдержанность этих людей. Португальцы пришли в Китай из укрепленных фортов в Индии. Эти форты были силой захвачены ими, и они ожидали, что им удастся сделать то же самое в Китае. Они не учли тот факт, что, в отличие от раздробленной Индии, Китай был сильным единым государством. Португальцам не удалось добиться в Китае того же, чего они добились в Индии. Когда же им было разрешено торговать в Китае, то оказалось, что им было позволено это делать только в Макао и Амое. С таким же предубеждением позднее относились к голландцам и англичанам, а в какой-то степени и ко всем европейским путешественникам, какой бы национальности они ни были. Европейцев часто называли «океанскими дьяволами», причем это прозвище сохранялось за ними до самого последнего времени. В буддийской религии демоны ада изображались с рыжими волосами и зелеными глазами. Неудивительно, что к европейцам относились как к представителям сатаны, ведь многие из них были блондинами со светлыми глазами.

И все же торговля считалась прибыльным делом. Иностранцы покупали чай, шелк, фарфор и расплачивались за них серебром, поскольку их собственные товары мало ценились в Китае. На раннем этапе контактов с Западом торговый баланс складывался в пользу Китая, и соответственно благодаря этому было велико и влияние Китая. Европейцы пили чай и высоко ценили китайский фарфор, шелк был самой модной тканью. Европейцы также обнаружили, что ревень – китайская целебная трава – способствовал пищеварению. (Немного позже шовинистски настроенный китайский чиновник предположит, что единственным верным шагом в отношении Англии, которая была постоянным источником проблем для Китая, было бы запрещение экспорта ревеня. В этом случае иностранцы в полной мере ощутили бы на себе последствия своей тяжелой для желудка пищи.) Слово, которое во всем мире означает «чай», а также слова, обозначающие понятие «шелк» во всех языках, китайского происхождения. То же самое касается и слова, обозначающего «фарфор» во многих европейских языках. В то время как морские державы устанавливали торговые контакты на южном побережье Китая, другие европейцы – русские – быстро продвигались к северной границе Китая. В XVI веке Российская империя присоединила к себе обширные территории к востоку от Урала. К 1644 году русские проложили сибирский тракт и вышли к Амуру, который теперь является частью российско-китайской границы. Хотя русские, судя по всему, не подозревали об этом, только что возникшая Маньчжурская династия заявила о своих притязаниях на левый берег Амура. Это была почти необжитая и необработанная территория, однако племена, которые кочевали там, признали маньчжуров своими суверенами. 1652 год был годом приграничного сражения между русскими и китайцами. Русские выиграли это сражение, после чего маньчжуры еще много раз пытались отвоевать себе эти земли, но в конце концов обе стороны решили заключить почетный мир. В 1689 году был заключен мирный договор, а в 1727 году этот договор был подкреплен еще одним соглашением, подписанным в Кяхте на монгольской границе.

Одним из положений Нерчинского договора, заключенного в 1689 году между Россией и Китаем, было положение о том, что русским торговым караванам разрешалось раз в три года пересекать территорию Китая и заходить в Пекин. Другие европейские страны такой привилегии не получили. На английской панорамной картине российская делегация под руководством неофициального посланника Петра Великого в Китае приближается к воротам в Великой Китайской стене в 1692 году

Одним из последствий Нерчинского соглашения было то, что России было позволено основать в Пекине православную миссию, которая должна была способствовать удовлетворению духовных потребностей казаков, попавших в плен во время приграничной войны. Эти люди и их слуги были привезены в Пекин, им не было разрешено вернуться на родину после подписания мирного договора. Эта община сохранилась до нашего времени, но сейчас в ней преобладают этнические китайцы. Православная миссия в Пекине являлась полуофициальным органом, представлявшим российских царей при императорском дворе, поскольку в царской России церковь почти полностью зависела от государства. Священники, посланные в Пекин, могли устанавливать контакты с высшими китайскими чиновниками. Они фактически были неофициальными представителями российских властей за много лет до того, как западно-европейцы только попытались основать там свои постоянные представительства.

Различие в отношении определялось тем, что Россия являлась крупнейшим сухопутным соседом Китая, а также самим характером европейских морских держав. Сибирь, хоть и граничила с Маньчжурской империей, была далеко от Пекина и еще дальше от Санкт-Петербурга, по крайней мере, пока не была построена Транссибирская магистраль. Российские заставы на почти не заселенных приграничных территориях не представляли для китайцев опасности. Более того, торговля России с Китаем, которая на раннем этапе сводилась к обмену сибирских мехов на китайский чай, отвечала интересам и нуждам правящего класса. Поэтому русские купцы пользовались гораздо большим уважением, чем их коллеги из Западной Европы. Еще одним немаловажным фактором, определившим благосклонное отношение к русским, было то, что маньчжурские императоры лично знали некоторых из них. Канси, Юн-чжэн и Цяньлун, которые правили в первые сто пятьдесят лет существования династии, совершали походы далеко на север. Но ни один император даже ради удовольствия не посещал южных провинций и уж тем более не был на побережье океана.

Пока русские и китайцы устанавливали вполне дружеские отношения, европейцы задыхались в рамках наложенных на них ограничений на торговлю. В эпоху Мин они могли торговать в единственном открытом для них порте – Кантоне. Такая ситуация сохранялась весь XVII и в начале XVIII века. Опиумная война 1840 года изменила положение вещей. В XVIII веке англичане, которые господствовали в Индии, обнаружили, что опиум, который можно было выращивать в этой колонии, использовался в Китае как лекарственное средство. Ост-Индская компания, которая монополизировала торговлю с Китаем, начала экспортировать опиум и в 1750 году продала 400 сундуков опиума, каждый весом примерно в 133 фунта. Опиум быстро получил распространение в Китае, и это сразу же изменило торговый баланс в пользу европейцев, которые наконец-то нашли товар для продажи в Китае. Рост торговли опиумом был зафиксирован документально. В 1821 году в страну ввезли 5000 сундуков опиума, а в 1839 году, накануне Опиумной войны, эта цифра достигла 30 000. К этому времени поток китайского серебра, которым расплачивались за наркотик, составил 100 млн унций. Встревоженное потерей доходов и ростом опиумной зависимости среди населения, правительство маньчжуров запретило ввоз наркотика в страну еще в 1800 году. Ост-Индская компания на словах не нарушала этот закон, однако предпочитала не замечать того, какой товар везли в Китай британские корабли, зарегистрированные в Индии, поскольку официально эти корабли не принадлежали Ост-Индской компании. Опиум хранился на старых кораблях, стоявших в офшорной зоне в устье Жемчужной реки ниже Кантона. Китайские импортеры договаривались об условиях приобретения товара с британскими купцами в Кантоне, а затем забирали его прямо со старых кораблей. Пошлин при этом они не платили, поскольку теперь опиум был нелегальным товаром. Это была явная контрабанда, но поскольку местные чиновники получали значительную долю дохода от торговли лишь за то, что закрывали глаза на нарушение закона, «невидимая» и неконтролируемая торговля опиумом продолжалась.

Зло, причиняемое этой торговлей, давно уже стало очевидным. Помимо вреда, наносимого здоровью людей, пристрастившихся к опиуму (правда, таких было меньшинство), огромный ущерб был причинен экономике Китая из-за оттока серебра из страны. Налоги надо было платить серебром, однако большая часть населения получала заработную плату медными деньгами, а обменный курс меди и серебра не был фиксированным. Чем меньше серебра оставалось в стране, тем дешевле становились медные деньги, и все больше нужно было этих денег, чтобы заплатить за унцию серебра. Доходы от налогов уменьшались, цены росли, и все более невыносимым становилось бремя, которое несло на себе подавляющее большинство китайского населения.

Император Дао Гуан был человеком добропорядочным и чрезвычайно экономным. Он решил положить конец незаконной торговле, поскольку из-за нее государство теряло очень много денег, а опиум причинял вред здоровью людей. Эта задача была поставлена перед честным и решительным чиновником Линь Цзэсюем, которого в современном Китае считают национальным героем. Линь конфисковал огромные запасы опиума, которые были приготовлены на продажу, и публично уничтожил их. Британские торговцы не могли подать официальную жалобу по поводу уничтожения нелегального товара, тем не менее они потребовали компенсации причиненного ущерба. Линь отказался сделать это. Таковы были причины начала Опиумной войны, разразившейся в 1840 году. Плохо подготовленный к войне, особенно на море, Китай потерпел поражение и был вынужден подписать Нанкинский договор в 1842 году. Это был первый из так называемых «неравных договоров». Их подписание положило конец начальному этапу контактов Китая с Западом. Началась эпоха «портов, входящих в Договор», которой было суждено продлиться почти век.

Первый этап контактов с Западом – период с XVI века до Опиумной войны – был этапом разнообразных стадий существования христианских миссий в Китае.

До 1840 года вся внешняя торговля Китая велась через единственный порт, входящий в Договор, Кантон, где получившие государственную лицензию торговые монополии торговали с представителями такого же монополиста – Британской Ост-Индской компании. На английской картине XIX в. мы видим флаги нескольких торгующих стран, развевающиеся над прибрежным торговым складом

Христианские миссии в Китае переживали как периоды успехов, так и периоды неудач. В начале XVIII века поведение миссионеров-иезуитов, которые до тех пор были единственными католическими миссионерами в Китае, подверглось резкой критике со стороны только что прибывших в страну доминиканцев. Доминиканцы утверждали, что слишком терпимые иезуиты позволяли новообращенным христианам поклоняться дощечкам с именами предков и запускать петарды во время торжественных церемоний, например во время мессы, и тем самым способствовали сохранению языческих обрядов. Иезуиты же считали, что эти обряды носили исключительно местный национальный характер и не несли в себе религиозного содержания. Споры по поводу ритуалов тянулись многие годы; римским папам направлялись бесчисленные жалобы с обеих сторон. Маньчжурский император Канси, оскорбленный тем, что какой-то «вождь варваров», как он называл папу римского, осмеливается вмешиваться во внутренние дела Китая, отлучил всех христианских миссионеров от преподавания в школах, хотя он и пользовался знаниями и умениями наиболее образованных священников. Споры по поводу ритуалов подорвали дело христианства в Китае и также уничтожили интеллектуальные связи между Китаем и западной цивилизацией. Однако нельзя сказать, что христиане потеряли всех своих обращенных в Китае, на деле многие из них остались глубоко верующими христианами. Но число образованных христианских священников европейского происхождения в Китае резко сократилось, а те из них, которые остались в стране, больше не имели права устанавливать контакты со своими китайскими коллегами.

Христианских миссионеров, к которым раньше относились вполне терпимо, считая их носителями безвредной иностранной моды, теперь стали подозревать в том, что они служат всего лишь ширмой, прикрытием для осуществления чужеземными державами своих коварных планов. История XIX века усилила и в какой-то мере подтвердила эти подозрения. В то время как первые римско-католические миссионеры были прежде всего озабочены духовным миром китайского народа, большинство миссионеров XIX века были весьма заинтересованы в развитии торговых отношений с Китаем, на что так рассчитывали их соплеменники. Возможно, это было, так сказать, побочным продуктом миссионерской деятельности в Индии и Индонезии, где мусульманство и индуизм просто испугали многих миссионеров. В 1807 году в Китай приехал протестант из Шотландии, некто Роберт Моррисон. Он с большими трудностями начал тайно проповедовать евангелие. Несколько лет спустя, согласно положениям Нанкинского договора, миссионерам всех христианских церквей теоретически был разрешен свободный въезд в страну. Им было также разрешено приобретать там собственность и беспрепятственно осуществлять свою деятельность. Однако на практике они столкнулись с враждебностью и пассивным неприятием своей деятельности. На них по-прежнему лежала печать отверженных, ведь они завоевали свое право работать в Китае благодаря военному могуществу своих государств.