Текст книги "Полное собрание стихотворений"

 
То сожаление, что шло с тобою, днями,
С листвой увядшею и снятыми гроздями,
И за которым шли, боясь земных погонь,
Чтоб за пяту кусать или лизать ладонь,
Волчица злобная и верная борзая,
Остановилось вдруг, замолкнув и вздыхая,
Услышав ту свирель, которой смерть поет.
И вот, пока оно и слушает и ждет,
Оно, что некогда твоим же телом было
И чует кровь твою в своих текущей жилах, —
В холодный превращается гранит.
И, стоя, слушает в том эхо, что молчит,
Напев свирели той, что смолкла, и которой
Оно сокрыто в плен безмолвный и тяжелый,
В то время как у ног, закованы в металл,
Все, чудится, рычат, друг – эта, недруг – та.
Одна лижа ладонь, другая пядь кусая,
Волчица медная и медная борзая.
 

 
Когда и твой корабль на каменистом бреге.
Измучив в странствии иль в радостном пробеге
Большие паруса – как пару жарких крыл.
Вонзит свой острый клюв в прибрежный мокрый ил
И веслами в траву вопьется как когтями.
О странник, гневными измученный морями.
Чей ветер пощадить твою Судьбу не мог.
На этом острове, где разных нет дорог,
На камни иль цветы наступишь ты ногою?
Болота ль темные с зеркальной пустотою
Иль быстрые ручьи, что плачут и поют,
К себе твой легкий путь послушно привлекут?
Быть может, к вечеру войдешь ты в дом приветный,
И лампу там зажжешь и встретишь час рассветный.
Иль может быть в иной, трагической судьбе,
Прельщен и разъярен опасностью в борьбе,
Ты будешь, как и он неукротимо воя,
Гнуть черному быку рога в смертельном бое?
 

 
Я пел тебя, Весна, я в бочке жал, играя,
Твой спелый виноград, о Осень золотая!
Хотя бы сохранил на вечны времена
Свой легкий смех Апрель, а красный от вина
И листьев вянущих, и сладко утомленный
И тирсом поднятый и чашей осушенной
За кипарисами Сентябрь молчал и спал,
Хотя бы новый сон амфоры наполнял,
Хотя бы черные по той реке, где были
Недавно белые, к нам лебеди приплыли,
Хотя б огромный лес открыл моим шагам
Пути страшнее тех, что я изведал там,
Не буду ль все же я идти среди приветных
Теней, что посланы мне юностью заветной.
И разве я не к той свирели вновь прильну.
Которую любил я слушать в старину
И на которой брать мои уста умели.
И гаммы звонкие и трепетные трели?
И я хочу на стол, где все плоды горьки, —
Изделие моей слабеющей руки, —
Поставить лампу глиняную тоже,
Чтоб бледный вечер мой был на рассвет похожим.
 

 
На небе, на воде, на кипарисе тонком
Оставь, не затворив ключами двери звонкой,
Павлина, голубя и спящих лебедей,
И слушай, не дыша, как время меж ветвей
Стекает в тишине то медленно, то быстро, —
Песочные часы, душистая клепсидра.
И тихо отойди, чтоб эхо не поднять.
И белых лебедей оставь спокойно спать
Под крылья головы склонивших, и павлина
На кедре царственном оставь, и на вершинах
Высоких кипарисов – голубей.
И уходи теперь. Все тихо. Лишь свежей
От приближения зари дыханье ночи.
Оставь лопату, серп и посох свой рабочий,
И лишь косу возьми, горящую крылом
Стальным и затвори на ключ калитку в дом.
И выйди, унося в плаще своем широком,
От дома милого и очага далеко,
К проснувшейся заре, по медленным камням,
Что поступь звонкую дадут твоим шагам,
Навстречу новым дням и блеску солнц опасных,
Стального, с клювом злым и гребнем красным,
Что клохчет, хохлится, но спит еще пока,
Со злато-медным криком петуха.
 

 
Раз в бороде моей уж серебрится нить.
Я сесть хочу себе позволить, чтоб испить
От светлого ручья на берегу зеленом.
Раз прялки быстрые и спицы легким звоном
Своим безмолвный мой не наполняют дом.
Открытый сумраку, что уж хозяин в нем,
Раз нет такой руки, которая бы нежно
Зашила мне края разорванной одежды
И на могильный склеп мне принесла цветы,
Раз нет песку в часах и лампы все пусты,
И вечер сумрачный свой бег еще ускорит,
Я сесть хочу в тени перед спокойным морем,
На жертвенник, увы, повесив светлый меч,
Которым прежде я на пир безумных сеч
Стада живых людей водил, пастух кровавый!
Я слышал дикий вопль победы, клики славы,
Что крылья распускают на ветру.
Вдыхая мощь свою в металл огромных труб.
И вот, устав от битв, от бурь, от пробужденья
С зарею раннею и от ночного бденья,
От страшных мертвецов, приявших страшный сон,
И в черном небе реющих знамен, —
Пришел я отдохнуть теперь сюда, к фонтану,
Где пенье тихое я слышу флейты Пана,
Сатиров пляшуших на маленьком лугу,
А дальше, на морском, пустынном берегу
Таинственную песнь, что в раковинах сонных
Поют луне на отмелях тритоны.
 

 
Все жалобы твои я слышал, человек.
Услышь теперь мои. Я от богов навек
В наследье получил и длинный тирс и флейту.
Цвет смуглых щек моих и рук – смешенье цвета
Осенних гроздей и весенних роз.
А лето вкруг рогов листвою обвилось.
Мой рот гримасой стал от жажды поцелуя.
Уж вместо божества козла в себе ношу я,
Мой смех беззубым стал и весь в морщинах рот.
Погоня злит меня, сон – отдых не дает.
Мешают ветви мне, пугают непогоды,
Когда на пасеку, на сладкий запах меда
Крадусь я – на меня кидается пчела.
Лук ломится в руке и не летит стрела.
Тирс – надвое разбит, и эхо, что бывало
Меня звало к себе – теперь смеяться стало.
Дриаду не найти, а нимфу не догнать.
Ручьи дразнят меня, а птицы любят спать
На двух моих рогах. В моей свирели нету
Для песни нот иной, чем для печальной этой,
Я стал почти слепым. В лесу иль на лугу
Нагую обхватить я нимфу не могу,
Лишь воздух я ловлю дрожащими руками.
Года мои идут, неслышно, дни за днями,
И вечер близок мой и я уж отдаю
Тому, кто весел – тирс, кто юн – свирель мою.
Близ твоего меча, что вдет в ножны тобою,
Позволь повесить их слабеющей рукою,
И дай испить воды в фонтане, а потом,
Немного отдохнув, мы встанем и пойдем
К морскому берегу, где на зеленом иле
Тритоны, что ни вин, ни мяса не вкусили
Под шум огромных волн, что возле них гудят,
На раковине золотой трубят.
 

 
Ты, с бородой седой, ты, с бородою рыжей,
Зачем мой старый сон пришли нарушить вы же?
Я не украл у вас ни гроздий, ни плодов.
Зачем же вы пришли нарушить время снов
Тритона старого, что на песке у моря
Лежит, ни с временем, ни с волнами не споря?
Оставьте же меня! Пусть новые, увы,
Придут заместо тех, кем были я и вы,
Такие же смелые, такие же нагие,
Кораллы яркие и перлы дорогие
Нырнувшие найти на темной глубине.
Я молод, как они, был прежде: на спине
Дельфина я скакал по водяным просторам,
Сирен преследуя и настигая скоро.
Но старость уж и к ним лукаво подошла,
Измяла чешую и косы расплела,
А тело нежное ветрами искусала.
В их рыжих волосах уж много белых стало.
Все смертно, человек судьбой к земле склонен
И Боги спотыкаются, как он.
Час, вылетев пчелой, осой вернется в улей.
Сатиры старые в лесах своих уснули,
И дремлющий тритон, скучая на песке,
С усильем голову покоит на руке.
Все те же самые приливы и отливы
Ко всем, кто умерли, уносят всех, кто живы…
И тою же судьбой отделены навек
От человека Бог, от Бога – человек.
Не умерев, в волнах еще живут сирены,
И нежные тела опять ваяет пена.
И люди в будущем опять увидят их,
И голоса того, что невозвратно стих,
Уже я слышу вновь воскреснувшее пенье
В дыхании ветров и тяжких волн биеньи.
И чтобы заглушить отчаянье мое
И голос дальний тот, что плачет и поет,
Я раковину бледно-золотую
Хватаю и в нее безудержно трублю я.
 

 
Прислушайся на том медлительном пороге.
Что сделают потом развалинами боги.
К тем, что идут от зорь и говорят в тени.
Затем, что и пути знакомы им, и дни.
Без грозди – длинный тирс лишь посох узловатый,
И маска, снятая с улыбкой виноватой,
Переживает смех, что некогда под ней
Звучал, и долгий дождь в теченье многих дней
Со щек бестрепетных румянца глянц смывает,
И страшен взгляд пустой, которым не взирает
Никто. Исчезнувши, козла оставит фавн,
Что подражать ему пытается, привстав,
В фонтане плачущем навеки нимфа скрыта,
Ступенью мрамор стал, а серый сон гранита —
Оправа для того, кто был когда-то жив…
На гребнях бурных волн лохмотья конских грив
Всплывают, мечутся и остаются пеной.
Сгорая, факелы золой себя оденут,
И лира меж листвы могильного венка
Рогами павшего становится быка.
Доспехи старые в плуги переплавляют,
Любовь и смерть красу любую обнажают,
Поднявшись от зари, уходит к ночи день,
И эхо, даже громкое, лишь тень.
На этот раз ты тот, кто слышит эти речи,
И помни: пепел сам томит больные плечи.
 

 
Какая б ни была вода, что ты вкушаешь,
Зеленая – пруда, иль желтая – речная,
Для жажды утренней или вечерней, с ней,
О смелое дитя, всегда надежду пей.
Удача у тебя в твоих глазах таится,
А счастье по твоей причуде превратится
Из тени двойственной, что в теплом гроте бдит
То в женщину, что спит, то в мужа, что стоит.
Печать со впалыми и радость с голубыми
Глазами – судьбами не счастливы своими.
Дни медленно ползут, часы бегут как сон.
Разломленный тростник в двух флейтах воскрешен.
Деревья старые отягчены плодами.
Пещера черная, что злобными глазами
Прохожим по пути не устает грозить,
И эхо и фонтан скрывает, может быть.
Тень голубя вдали на ворона похожа.
Озера, лебедей в свое приявши ложе,
Иль в лоно вод своих их взявшая река
Навеки черного дают им двойника.
Сквозная трещина на зеркале хрустальном
Морщина – смотрящим, а к ней припавшим – рана.
Но помни: зло ночей зарей завершено.
Надейся! Счастье лжет, что это не оно!
Смеяться будут те, что лил сегодня слезы
И вкруг могильных урн, цветя, овьются розы.
 

 
Сосна вслед за сосной, вступая в хор, звучит.
И вот уж целый лес и стонет и гудит,
Трагичный, потому что здешний ветер – с моря.
Он сохранил в себе и злость и привкус горя,
И усыпляя нас, забыть не в силах он,
Что гневною зарей он где-то был рожден,
В разъятых безднах вод и злобных ветров гуле.
А в соснах стонущих, что в небе потонули,
Кидая песнь свою в проснувшуюся тьму,
Спит счастье, и во сне так явственны ему
Проклятье старое и длительная злоба —
Два призрака, что бдят и не уходят оба,
И в память ломятся, ее кусая сон.
А радость на ветвях, что в пурпурный хитон
Таинственный закат как кровью одевает.
Голубку белую собой напоминает.
Чье воркование – неслышный, слабый стон
В том красном шепоте, что в соснах повторен.
 

 
Приди! Блаженство жить в обоих нас поет!
И медленно течет усталый хоровод,
Проходит мимо нас одна вслед за другою,
Та с вешкой пальмовой, та с красною лозою,
Та с урной глиняной, та с кубком золотым,
Та за рога таща, бранясь и споря с ним,
Козла огромного и с бородою рыжей,
Что связку лопухов и трав пахучих лижет.
Та медленно идя по рощам и холмам,
Та около пруда склоняясь к лебедям,
Та радостно смеясь, та в неутешном горе,
Та из лесу идя, та направляясь к морю.
И все, когда восток позолотит рассвет,
Безмолвно шествуя одна другой вослед, —
И та, что гроздь несет, и та, что ветвь срывает,
И та, что в кубке пьет, – исчезнут, оставляя
В безмолвной памяти, где сны их сберегут
Улыбки грустные своих усталых губ.
 

 
Немая статуя Амура выше роз,
Где пиршество вокруг гранита обвилось,
Подобное устам, таинственно-прекрасным,
Душистым, окровавленным и красным,
От солнца – пьяным, и от ночи – злым.
И слыша, как фонтан поет приветно им,
Задумчивый божок, среди цветов скучая
Нагою статуей, капризно прижимает
Ребенка палец к женственным губам.
Воркуют голуби. Павлин по временам
Свой распускает хвост. В лесу кричат олени.
Уж осень листья рвет на воды и ступени.
Рыдает ветер. Мерзнет пруд. Зима.
Роз нет уже давно, и статуя сама.
Лишившись нежных уз, дышавших лепестками,
Под ветром яростным и злобными дождями
Дрожит и чувствует, как снизу на нее —
Ползет упругий плющ, впивая острие
Своих холодных жал, чтоб после, как змеями,
Овиться вкруг нее – и задушить ветвями.
 

 
Чтоб возвестить тебе грядущих дней судьбу,
И флейту я возьму, и гневную трубу.
Пусть лавры обовьют твое чело короной,
Пусть на груди твоей свирепая Горгона
Свой страшный явит лик среди гудящих змей,
Что, изумрудные, на голове у ней.
Пусть будешь ты держать, ей потрясая дико,
Воинственный цветок, губительную пику.
Но пусть твоя нога в сандальи будет той,
Что молодой пастух, придя на водопой,
Под песнь свирели вырезал из кожи, —
Затем, что Мудрость – быть простым и гордым тож(
Надменным на заре и к вечеру – благим,
И воду лить и кровь, одно вслед за другим,
Соединять броню с одеждою смиренной
И посох пастырский со шпагой дерзновенной,
И на путях судьбы, где пепл и дождь печать
Незримую кладут на вещи, сочетать
Под пикой колющей и бьющими кнутами,
Под солнцем жалящим и долгими дождями,
Под властью пастуха иль амазонки злой, —
С огромным табуном, летящим в мрак ночной,
Немое шествие среди сырых туманов
Пугливых коз, овец и медленных баранов.
 

 
Свой пепел прокляну, раз вы прокляли тело!
И только в сад сойду, где все отзеленело,
Чтобы в последний раз его увидеть вновь.
Дорога белая меж пашен и холмов
Указывает мне последний столб и камень.
Уж небо бледными покрылося звездами,
И ветер начал мой оплакивать уход,
Пруд смотрит мне в глаза зеркальной гладью вод,
И каждый куст ко мне протягивает ветки,
А дерево плоды, и предлагают крепкий
Мне посох для моих неведомых дорог.
Уж фляга на боку и на спине мешок;
Сандальи на ноги уставшие одеты,
И плащ колышется от стонущего ветра.
Скамья, что я любил, уж мохом поросла,
Засов упрям, дверь тяжела и зла.
Все голуби мои вспорхнули утром рано.
И в дремлющий бассейн замолкшего фонтана
Последние цветы и ключ бросаю свой,
И в темную страну, куда уходит все,
Беру, чтоб скрыть потом в ней пепел жизни бурной,
Надгробную, плющом опутанную, урну.
 

 
Белеет низкий дом среди листвы лавровой.
Алеют персики в его саду фруктовом
И дозревает гроздь на вянущей лозе.
Лучи, врываясь внутрь сквозь щели жалюзей,
Играют на стене и пляшут по паркету.
Но пуст раскрытый стол и в лампе масла нету.
И никогда ничей благословенный сон.
Истому нежную или усталость он
Не приютит уже. И даже тень немая
Твоя, о том, что жить тебе пришлось, вздыхая,
С усталым взглядом той, какою ты была
Ребенком, в этот дом ни разу не пришла.
Затем, что ты давно ушла из жизни этой
И унесла в руках, чтоб выпить в водах Леты
Забвенье и покой, мой кубок, и с собой,
Чтоб оплатить проезд на лодке роковой,
Взяла монету ты, о мудрая, и чтобы
Тебя и мрак и страх не задушили оба,
Ты не рассталась, взяв и их в долину слез,
С любимой горлицей и лучшею из роз.
 

 
Нет у прекраснейшей, – ведь вы ее прекрасней! —
Такого облика, что я резцом напрасным
В медали глиняной и круглой начертал,
Увидев то, о чем я раньше лишь мечтал —
Прелестный образ ваш, что будет жив веками.
Гирлянда нежная замкнула вас цветами
В замолкшем трепете душистых лепестков,
И мнится: вы в воде прозрачнейших прудов
Отражены теперь, и близок миг, когда вы
Появитесь опять в лучах сладчайшей славы,
Какой моя любовь вас видит. И затем,
Чтоб нежный облик ваш не потерять совсем,
Три раза выбил я его в тройном металле, —
Медь, бронза, серебро, – чтоб трижды повторяли
Они в сиянии лучистой синевы
Улыбку вечную, какою были вы.
 

 
Он некогда водил дорогою знакомой
В душистые луга, где влага водоема
С журчаньем тростника свой легкий плеск сплела.
Медлительных быков и тяжкого вола.
Мигавших жалобно и пасшихся покорно.
И узкою тропой среди акаций черных
Он утром выгонял на свежий сенокос
Овец доверчивых, козлов и легких коз,
Бежавших быстро с жалобным блеяньем,
Как души, обреченные изгнанью.
И посох медленный, и серп, и тяжкий плуг
Грубее сделали ладони сильных рук,
Лозою окровавленные спелой.
В спокойных помыслах, среди простого дела
Он прожил жизнь свою. Его тяжеле шаг,
И руки медленней и взгляд не зорок так,
И сгорблена спина – и близок час последний.
Он ульи стережет на пасеке соседней.
И в час, когда закат деревья золотит,
К дверям горшечника идет он и глядит,
Как урны точит он из глины обожженной.
И скоро (приготовь последний дар Харону!)
Золой холодной жизнь его войдет
В одну из этих урн, и осень обовьет
Ее плющом серебряным, и лето
Сухое – трещиной расколет урну эту…
И ты, что близ нее проходишь, задержи
Свой шаг, приблизься к ней и ухо приложи,
И явственно твое наполнится сознанье
И шелестом листвы и звонких пчел жужжаньем.
 

 
Я слышу плач совы, где горлицы садились.
И кровь твоя взошла цветами на могиле.
И уж оплакивать глаза устали, друг,
Твое отсутствие, в котором ты от рук
Моих внимательных и уст печальных скрылся.
Вернись! Все ждет кругом, чтоб вновь ты возвратила
И будет радо так опять шагам твоим.
Состарившимся ты вернешься и босым,
Быть может, потому что так длинна дорога
От Стикса мрачного до нашего порога,
Где песнь поет фонтан, весь в брызгах ярких слез.
 
 
Все в доме ждет тебя, о, милый. На поднос
Серебряный и на поднос дубовый
Две чаши для тебя поставлены. Готовы
Оливки сочные и фиги, и вино,
Засовы у дверей промаслены давно,
Чтоб для тебя они открылись, как для тени.
И лампу я возьму и вместе по ступеням
С тобою рядом мы, рука в руке, взойдем.
И в тихой комнате, куда волшебным сном
От дальних берегов ты возвращен обратно,
Уста соединить так будет нам отрадно!
О, странник медленный, чей сон непробудим,
Я мертвым так тебя любила, что живым
Ты станешь, и тебя к прошедшему ревную.
Часы остановлю и лампу потушу я.
 
 
Оставь звенеть часы и лампу лить истому.
И знай: еще не раз вокруг пустого дома
Цветами новыми проснется май в саду,
Но больше, чтоб испить, к фонтану не пойду…
С губами вместе смерть находят поцелуи.
Оливки с фигами возьми – их не вкушу я.
Увы! плоды для уст, в которых кровь горит.
А я живу в стране, что за морем лежит,
И телом пепел я под мраморной плитою.
Я тень. И если бы неспешною стопою
Решился я придти в наш потемневший дом,
Где ты так ждешь меня в бессилии своем,
Руками б ты обнять мой призрак не сумела.
Ты плакала б о том, что прежде было телом.
И разве лишь тогда б узрела мой приход,
Когда бы верною душою у ворот
Небес меня ждала, и у загробной сени
Твоя любовь была б моей достойна тени.
 

 
Храм рушится, за камнем камень. Травы
По фризам стелятся и глушат архитравы —
И в твердом мраморе, где он закован был —
Тот бой, что навсегда вдвоем соединил
Кентавра дикого со смелой амазонкой —
Ломался день за днем и вот теперь замолк он
Под бременем ветров и вьюги, и дождей.
Не новая весна ползет из всех щелей.
Аканта нежная опять листвой покрыта,
И к богу на плечо, чья голова отбита,
Садится горлица и мед несет пчела,
Богиня павшая среди цветов легла,
Что льнут к ее губам и дремлют на ланитах.
Пусть Нимфа нежная и пусть Тритон сердитый
Ржавеют на своих медалях, – все равно:
Апрелю каждый год играть разрешено
На флейтах двух своих, рассветной и закатной.
Жизнь в прежние края опять спешит обратно,
Всегда прекрасная и улыбаясь вновь,
И снова рвать букет в поля идет любовь,
Не думая о том, что те цветы с шипами,
Которых там она касается руками,
Таят в себе одних, не признаваясь ей.
И коготь времени и тело прошлых дней.
 

 
Оставь глухой фонарь, и посох, и сандальи.
Дождями за окном уже одеты дали
В одежду тонкую, и ветер за углом
Все с кем-то говорит о чем-то нам чужом…
Уже зима идет, замерзшею клюкою
К нам тихо в дверь стучит, что ей открыта мною,
И в старческих руках своих тебе несет,
О путник, чтобы твой отложен был уход
И ты б остался здесь еще надолго с нами, —
С их бледно-белыми и красными плодами,
В граненом хрустале, что их запечатлел, —
Ветвь можжевельника и гибкий куст омел.
 

 
Нас было некогда три фавна в лесе позднем.
Мы крали молоко и объедали грозди
Из ивовых корзин и крынки жестяной.
Глазами желтыми и рыжей бородой,
Встречаясь им в лесу, мы девушек пугали,
Что яблоками в нас кидая, убегали,
Пока смеялись мы пустому страху их.
Свирелью нежною в тени кустов больших
Будили утром мы спокойный сон фонтана.
Орехи грызли мы или пекли каштаны.
Лучи как золото скользили по рогам.
Смеясь глядели мы, как подражают нам
Упрямые козлы, танцуя в тихом стаде,
Хмельные осени в цветном своем наряде
И весны нежные смеялись день за днем
С апрелем радостным и хмурым сентябрем.
Но зависть и богам владетельным знакома.
Увы! и из троих, рожденных в лесе темном.
Уж двое умерли, и по дороге той
Пройдя, ты можешь там, где спит фонтан немой,
Увидеть бюсты их на хладном пьедестале,
Что листья и плоды гирляндой увенчали,
И в памяти своей почтить их хладный прах.
 
 
Я – я живу теперь в пещере сей, бежав
И лес любимый мой, и тихую долину,
И солнце жаркое, что сладко грело спину,
И сочные поля, где летом на стогах
Любил, бывало, я лежать с цветком в зубах
И в небе голубом следить за облаками.
Покинул я и пруд с живыми тростниками,
Где флейты для себя я срезывать любил,
И изо всех, увы! лишь эту сохранил
Одну, и целый день, с восхода до захода,
Сижу, лицом во тьму, у каменного входа,
Наполнив жалобой певучею моей
Пещеры черный мрак, что отвечает ей,
И отголосок дней и снов моих весенних
Сливаю с голосом ее печальной тени.
 

 
Ты тем прекрасна, что любила тайно
(Не так как смертные, что на ветру случайном
Об этом говорят, не слыша тот ответ,
Что эхо легкое им посылает вслед,
Но вся безмолвная, вся – тихое вниманье)
И землю яркую, и ветра трепетанье,
И волны быстрые, и тихие поля,
И небо звездное, и небо, где заря,
И путь, что вдоль ручья уходит с ним из плена,
И жизнь усталую, что так же как измена
Любви и месяцев бегущих – утомят
В них повторенные разлука и возврат.
Уста твои навек улыбкой озарились
Затем, что с розами окраской сходны были.
И ты прекрасна, друг, и тем, что навсегда
Надежду нежную хранят твои глаза,
И тем, что слушала так часто в роще чистой
За кипарисами смех флейты серебристой.
 
 
………..
 
 
Мой конь, крылатый конь в густой тени дремал.
Движением хвоста порой он задевал
Траву. И острием моей блестящей пики
Его коснулся я и конь поднялся дикий
И повернувшись на восток – заржал.
И на него верхом вскочил я и сказал:
Вперед! Уже заря и час рассвета близок,
Я знаю шум дорог и тишину тропинок.
Где камни катятся иль стелется трава.
Вперед! Нас ждут леса и моря синева.
И тот фонтан, где пить мы будем в час заката,
И сказочный дворец, где в стойлах из агата
Хрустящий, золотой тебе готовят корм.
И мы отправились, Пегас! Но с этих пор,
Горя в часы зари и к ночи потухая,
Мы остановлены дверьми, что не сломают
Удары мощные божественных копыт.
Засовов и замков стальных не сокрушит
Удар моей руки и пики. И напрасно,
От шеи до колен омыты пеной красной,
Мы бьемся об утес преграды роковой
И от рассветных зорь до темноты ночной
Вздымаем в бешенстве мучительных усилий
То мрак, то золото своих разбитых крылий.