Текст книги "Полное собрание стихотворений"

493. Исповедь

 
Ты в жизнь меня послал. И я прошел ее.
Всю, из конца в конец, по тропам и дорогам.
На странствие меня благословив мое,
Ты многое мне дал – я возвращу не много.
 
 
Я принесу тебе в сухой моей горсти
Лишь уголек любви да пепел вдохновенья.
К ногам Твоим упав, скажу тебе: прости!
Не осуди меня! Вот все мое уменье!
 
 
Я грешен пред Тобой, что не сумел, не смог
Всю жизнь мою зажечь Твоим чудесным даром…
Но что бы сделал я, скажи, с таким пожаром,
Коль этим я уже ладонь свою обжег!?
июнь 1945
 

494. Сомнение

 
Отзвенели радости – лучший дар земли:
Бег крылатой младости в золотой пыли,
Песенного бдения жертвенный восторг,
Двух сердец в томлении сладострастный торг…
Все прошло! Остались мне в роковой тиши
Лишь налет усталости – седина души
Да покой мучительный, да в ночи пустой
Опытности мстительной мертвенный отстой.
И глубокой жалости грудь моя полна…
Вот для этой малости жизнь была дана!?
Для нее отпущена песнь душе моей!?
Для нее распущена пряжа вешних дней!?
И невольно медлю я на моем пути…
В дверь мою последнюю я боюсь войти…
Может быть, узнается горестная весть,
Что и там кончается все совсем, как здесь!
август 1945
 

495

 
В плену снегов поля лежат,
В плену холодных снов…
Но смотришь – за ночь вырос ряд
Кротовых чердачков!
 
 
Они, как холмики, легли
В неведомой стране —
Немного трепетной земли
На мертвой пелене.
 
 
И люди мимо них пройдут —
Пройдут и не поймут,
Что подвиг воли явлен тут,
Незримой жизни труд.
 
 
Не так ли моего труда
Незримая страда
Для всех, теперь и навсегда,
В конце концов чужда!
 
 
Скупая россыпь моих слов,
Неверный мой двойник, —
Вот все, что хоть немного их
Займет, и то на миг…
 
 
А то, как я в глухой ночи
Не медлил и не ждал,
Крошил покой и мозг точил,
Гранит души кусал,
 
 
Как больно было путь пробить
К себе же самому —
Об этом, сердце, говорить
Не стоит никому!
Январь 1946
 

496

 
Не вся душа заключена
Вот в эти строфы, эти строки!
Они, как волны ото дна,
От тайников ее далеки!
 
 
В них мимолетное живет,
В них не ответы, лишь вопросы —
Короткий всплеск дробимых вод,
Глубинных таинств отголосок.
 
 
А там, где мрак и тишина,
Там дремлют редкостные клады,
Там навсегда погребена
Немая мощь моей армады.
 
 
Лишь иногда ночной прибой
В своем скитаньи нелюдимом
Швырнет на камни золотой —
Дукат другой казны незримой.
 
 
В ладони, завистью томим,
Иной их взвесит со злорадством…
Но разве можно счесть по ним
Мое несметное богатство?!
Январь 1946
 

497

 
Благословенна простота
В прикосновеньи, взгляде, слове,
И новая, как вечно внове
Узор прибоя, вязь листа.
 
 
Но что мне делать, если мне
Созвездий полыхает пламя
И ангел жгучими словами
Со мною говорит во сне?
 
 
Как уловить в земной кристалл
Сверканье истины нездешней.
Как заточить в земные песни
Небесной мудрости хорал?
 
 
И я кидаю в мусор слов
Неназываемые клады
И говорю не то, что надо,
И вовсе замолчать готов…
 
 
Прости меня! Я виноват
Моим бессвязным бормотаньем
(Невыполненным обещаньем!)
Перед тобой, мой нищий брат!
 
 
Ты просишь хлеба и воды,
А я дарю тебе сапфиры,
Алмазы, перлы – сгусток мира,
Мои ненужные труды!
 
 
И ты проходишь, оскорблен
Моим бессмысленным богатством,
И обличаешь со злорадством
Его косноязычный звон!
 
 
Так рядом мы живем, враги,
Которые могли быть – братья,
И одиночества проклятьем
Заклеймлены мои шаги.
 
 
Но в горестной моей судьбе
Утешься все-таки сознаньем,
Что мне, в моем великом званьи,
Порой больнее, чем тебе!
1946
 

498. Муза

 
Для иных она была вакханкой,[1]1
  Пушкин: «… И как вакханочка…» (Примеч. Д. Кленовского).


[Закрыть]
Для других – наложницей в бреду,[2]2
  А. Блок «Музе»: «… И любови цыганской короче / Были страшные ласки твои». (Примеч. Д. Кленовского).


[Закрыть]
А один – больною обезьянкой,
Злясь, водил ее на поводу.[3]3
  Г. Шенгели «Музе»: «.. Мне надо жить и есть – и по дворам хожу / С тобою, с обезьянкой пленной». (Примеч. Д. Кленовского).


[Закрыть]
 
 
И свиданья наши вспоминая,
Все, что ты взяла и что дала, —
Я решить хотел бы, кем, родная,
Для меня ты все-таки была…
 
 
Только не богиней! Слишком просто
Рядом мы играли и росли,
Слишком дружно на лужайке пестрой
Солнечную юность провели!
 
 
И не обезьянкой, потому что
Никогда я по чужим дворам
Не ходил, и буду нищим лучше,
Но твоей гримаски не продам!
 
 
И когда я напоследок все же
Для тебя название найду,
То была ты – яблонькой пригожей
В незатейливом моем саду!
 
 
Ты весной в мое окно глядела.
Пчел поила, кружево плела.
На мои тетради ворох целый
Лепестков душистых намела.
 
 
А потом надолго задержала
Тайной вязи дремлющую нить.
Чтобы осенью моей усталой.
Сладкое под кожицею алой.
Яблочко мне в руку уронить.
 
 
И теперь, когда, ноябрь встречая,
От тебя я ничего не жду, —
Я тебя в рогожу спеленаю,
Землю заступом перекопаю,
Обниму покрепче – и уйду.
 
 
И, прощаясь навсегда с тобою,
Лишь одно желанье затаю:
Чтоб с другим ты будущей весною
Повторила с той же чистотою —
Но еще щедрее! – жизнь свою.
Ноябрь 1946
Surrberg
 

499. Симон – Петр

 
Он – крепкий старичок. Сухая седина
Ласкает голову и освежает щеки.
Морщинистого лба прекрасна крутизна,
И летней звездочкой сияет взор глубокий.
 
 
Пусть Иоанновой в нем нету красоты
И Павел, может быть, его проникновенней,
Но сколько в нем зато душевной простоты,
Как много радости в прямом его служеньи.
 
 
Он часто спрашивал. Он даже изменил
(Во всех Евангельях немного он обижен!).
Но верно потому он нам сугубо мил.
Среди двенадцати – других родней и ближе.
 
 
Его не одолеть, как ангельскую рать!
В десятый – спасшийся и в сотый раз – гонимый.
Упрямый, как стрела, вот он уже опять
В общинах Греции и катакомбах Рима!
 
 
А если смерть придет – нет отдыха и в ней,
И на земле сполна свершив свой путь чудесный,
Уже хлопочет он со связкою ключей
У врат затворенных Обители Небесной.
 
 
Пастух Его овец, рачительный ключарь,
Он с нами навсегда, неистребим и вечен,
И пахнет от него сегодня, как и встарь,
Умытой сединой и шерстию овечьей.
1947
 

500. Незнанье

 
Славно, что знаешь о мире ты, человек.
Но радостней то, что не знаешь!
Еп. Иоанн (Шаховской)
 
 
Плывут миры, плетя и расплетая,
Расчисленный и предрешенный ход,
И в каждом жизнь, от края и до края,
Звенит и плещет, зреет и цветет.
 
 
И в каждом – ритм одной и той же воли,
К единой цели точная стезя,
Единый смысл, которым каждый болен,
Но разгадать который нам нельзя…
 
 
Что знаем мы? Как мухи по картине.
Мы ползаем по трещинам земли.
Следя мазки, сверяя точность линий.
Ткань полотна исследуя в пыли.
 
 
А что на ней Сикстинная Мадонна
В двойном сияньи света и тепла.
Явила лик свой просветленный
И перед ним Христа приподняла.
 
 
Что некий луч, немеркнущее пламя,
Вокруг него на все предметы лег,
Что Он живет, что Он навеки с нами,
Навеки в нас – нам это невдомек!
 
 
Так будем же по крайней мере честны
И в горестном бессилии своем
Не оскорбим премудрости небесной
И «опыт» свой – незнаньем назовем!
 
 
Незнаньем! Тем, что радостнее знанья,
Затем, что в нем, уму наперерез,
Неистребимых истин обещанье,
Предчувствие восторгов и чудес!
 
 
Засохшей краскою и тканью плотной
Слепому только вещий мир грозит.
На расстоянии, а не вблизи,
Учись читать высокие полотна!
Сентябрь 1947 г.
 

501. Дома

 
Вот и все! А ты просил о многом!
Молний ты хотел, а не лампад!
Только видишь: дальняя дорога
Привела тебя опять назад!
 
 
Возвратила старое наследство.
То, о чем не думалось никак:
В спаленке утраченного детства —
Тишину, киот и полумрак.
 
 
Вот теперь уже совсем ты дома,
И опять, как прежде, как в былом,
Своему угоднику седому
Можешь ты молиться перед сном.
 
 
И из-за сиреневой лампадки,
Огонек пронесший сквозь года,
Улыбнется он тебе украдкой
И тебя услышит, как тогда!
Ноябрь 1947
 

502. Игла

 
Жизнь-игла острием своим
Прошивает вечности шелк,
И за каждым стежком, что зрим,
Есть невидимый нам стежок.
 
 
Тонкой нити не оборвать —
Так туга она и крепка.
Погляди: вот она опять
На мгновенье в твоих руках.
 
 
Осторожно иглу держи.
Позаботься, чтоб узкий шов
Не петлял бы и не кружил.
А прямою дорожкой шел.
 
 
Чтобы он не подался вкось
И от вечности не отстал.
И терпи. И иглу не брось.
Даже – если совсем устал.
 
 
Потому что, когда дошьешь
(И у вечности есть конец!),
Только с нитью в руке войдешь
В золотой, как звезда, дворец.
 
 
В тот, где ангелы смертных ждут,
Смертных, шьющих свой путь земной,
В тот, куда только те войдут,
Что умели владеть иглой.
май 1949
 

503. У бездны

 
Забыты чистейшей нежности
Дышавшие мятой сны,
В холодной земной безбрежности
Бредем мы, обречены.
 
 
Той мерою не отмерится,
Какою отмерил ты,
А если тебе не верится —
Нет знака из темноты.
 
 
Прошел, что был дан в подарок нам,
Младенческий век земли,
Когда тебя боги за руку
К своим алтарям вели.
 
 
Когда над тобою реяли
И знаменья, и слова.
И плоть Свою Галилеянин
Нам радостно раздавал.
 
 
Ты должен читать пророчества
Отныне в самом себе.
Великое одиночество
Дается твоей судьбе.
 
 
Ведут серафимы строгие
Наш мир в пустоту и мрак.
И только совсем немногие
У бездны замедлят шаг.
1949
 

504. На чердаке

 
Вот живу я на чердаке
Безобразно большого мира.
Звезды теплятся в потолке…
Замечательная квартира!
 
 
Подо мною гудит-звенит
Пьяно-праздничное веселье:
После драк, убийств и обид
Там справляется новоселье.
 
 
Только мне там нет ничего —
Ни пристанища, ни обеда:
Не зарезал я никого,
Не украл, не растлил, не предал.
 
 
Я ведь только бродил и пел.
Рвал колосья и верил в Бога;
Выше молний и ниже стрел
Пролегала моя дорога.
 
 
От того, что весь мир дышал.
Я испытывал лишь удушье…
Могут выселить с чердака
За подобное равнодушье!
 
 
Вот и нынче – в рассветной мгле
Замыкаются звенья круга:
Томик Пушкина на столе.
На постели – моя подруга.
 
 
Я прислушивался всю ночь
К голосам и шагам, и крикам…
Разве может мне кто помочь
В этом омуте многоликом!?
 
 
Что такое? Скребется мышь?
Или люди пришли за мною?
И за счастье свое дрожишь,
За простое свое, земное…
 

505

 
Есть роковая дрожь. Не тела, а души,
Неизъяснимое и страшное мгновенье!
В обычном шуме дня или в ночной тиши
Оно приходит вдруг – и нету исцеленья.
 
 
Ты обречен. Ты мертв. Еще ты будешь петь,
Любить и трепетать, но это все пустое.
Вчера ты был один, теперь вас стало двое.
Ты человек и труп. Ты жизнь еще и смерть.
 

506. Может быть…

 
Не сосчитать, не взвесить, не измерить,
Пропавшее не отыскать звено…
И счастлив тот, кто может просто верить,
Не мудрствуя лукаво и темно.
 
 
Дана простая заповедь Господня:
Любить других, как самого себя.
И, может быть, кратчайший путь сегодня —
Прожить свой век, не зная, но любя.
 
 
И, может быть, придет к Последней Двери
Тот, кто любил, куда быстрей, чем тот,
Кто сосчитал, и взвесил, и измерил,
Но сохранил в душе покой и лед.
 
 
Не торопись! Быть может, просто надо,
Не выбирая дальнего пути,
Открыть калитку своего же сада,
Чтоб до всего дойти и все найти.
 

507

 
Еще страдать мы не умеем,
Боимся есть земную соль,
И, получив в подарок боль,
Не знаем, что нам делать с нею.
 
 
В сосуде скрытого вина
Боимся мы изведать сладость,
И разрушительная радость
Нам соблазнительна одна.
 
 
А созидающих обид
И благотворных испытаний,
Не доверяя им, заране
Наш ум испуганный бежит.
 
 
А между тем, как много сот
Таит гудящий гневом улей,
И тучи молнии метнули
С каких прозрачнейших высот!
 
 
Не укрывайся же от бури,
Не бойся пасеки своей
И через них себе пробей
Дорогу к меду и лазури!
 

508

 
Работай только на вечность —
Над камнем и над стихом.
Заманчивая беспечность
Всегда отомстит потом!
 
 
И пусть твоя вечность станет,
Как молния, коротка:
Рассыпется в прах твой камень,
Истлеет твоя строка…
 
 
Но что хорошо построишь,
И миг проживет, как век.
Довольно, что до него лишь
Дотронулся человек.
 
 
Твой камень ему был домом,
Причастьем – твоя строка.
Не зная того, ведом он
Тобою издалека.
 
 
И в вечность возьмет с собою
Для новых и слов и дел
Тот дом, что ты здесь построил.
И песню, что здесь пропел.
1950
 

509. Истина

 
Валялось тело. Уже не дыша.
Скорчившись беспомощно и убого.
Тело было трупом. А его душа
На своей звезде говорила с Богом.
 
 
Враги вытирали окровавленные ножи,
Друзья, закрывая лицо, рыдали.
А того, что убитый не мертв, а жив —
Ни те, ни другие не понимали.
 
 
И это хорошо. Нам смерть нужна,
Как нужна зерну, чтобы стать злаком.
И скорбь нужна, – как дождь для зерна.
И если бы человек это только знал —
Никто бы не убивал и никто не плакал.
 

510. Перед осенью

Геннадию Панину

 
Усталостью первой уже тяжелеет природа:
Цветы догорают, тускнеет и никнет трава,
Умолкшие реки несут равнодушные воды,
И тронута пеплом остывших небес синева.
 
 
Но не был напрасен торжественный путь к умираньк
Колосья сухие о хлебе тугом шелестят,
На ветке поблекшей плоды наливаются тканью.
И, кроясь загаром, вино бережет виноград.
 
 
… И нас уже тоже сковала земная усталость…
Беднее становятся мысли, скупее – дела…
И вот уже сердце томит безнадежная жалость
К единственной жизни, что так ни к чему отцвела.
 
 
О, если бы стать виноградником, рощею, нивой,
И к осени горькой, к зиме равнодушной придти
Тяжелою гроздью, зерном, ароматною сливой,
Кому-то глоток подарить и ломоть принести!
 
 
Но нет! Нам одни лишь овраги, холмы, перелески, —
Задворки забвенья, где молча наш путь изнемог…
А небо скудеет, и ветер, холодный и резкий,
Нас жесткой метлою с чужих выметает дорог.
 

511

 
Нет, конечно, это не пророчество,
Это лишь подслушанная весть,
Та, что боль земного одиночества
Помогает легче перенесть.
 
 
Ангелы ко мне не наклонялися
И созвездия меня не жгли.
Как и всем, мне зори улыбалися,
Пели ветры и поля цвели.
 
 
Но из этой каждодневной малости,
Этой скудной милостыни я
Сделал песню – пригорошню радости —
Песню о бессмертьи бытия.
 
 
Хорошо в моей вечерней комнате.
Всем, когда открою дверь мою,
И, быть может, обо мне вы вспомните
В мною вам подсказанном краю.
 

512

 
Тяжело, конечно, здесь и горько,
Ничего не удержать в руке…
И одно освобождает только —
Холодящий иней на виске.
Вот уйду и звездному глаголу
Научусь (в который раз!) опять,
Чтобы все, что было здесь тяжелым,
Самым легким именем назвать.
 

513

 
Тот день? Он мне давно не нужен.
Он просто стал каким-то днем,
Затерянным средь многих дюжин,
И скучно вспоминать о нем.
 
 
А между тем, в какой-то связи
С вмешательством недобрых сил,
Подобно медленной заразе
Он все другие иссушил.
 
 
Я это чувствую, когда я,
И неохотно, и с трудом,
Бессонной ночью вспоминаю
Тот город, улицу и дом.
 
 
Там совершилось преступленье:
Тот легкий и веселый грех,
В котором только искаженье
Нездешних, неземных утех.
 
 
И с той поры в любой улыбке.
В любом прикосновенье губ
Мертвящий привкус той ошибки
Я не заметить не могу.
1956
 

514

 
Я с давних пор в моих мечтах
Желанье это сохранил:
Чтоб на моих похоронах
Хотя б один ребенок был.
 
 
Чтоб он глядел по сторонам.
Обрядом строгим не смущен.
И то, что огорченье нам.
Как некий праздник принял он.
 
 
И этим бы, один из всех,
В прощание со мной принес
Улыбку, радость – даже смех! —
И никаких ненужных слез.
1956
 

515. Стихи о Петербурге

 
Среди всего, чего не надо
Перечислять (не перечтешь!),
Был оснеженным Летним Садом
Наш Город Северный хорош.
 
 
Там, за оградою ажурной.
Легка, по-девичьи стройна,
Встречала мраморная урна,
… Стоит ли и сейчас она?
 
 
А сад? Его сожгли, конечно.
В те безысходные года,
А от ограды (мнилось – вечной!)
Наверно, нету и следа.
 
 
И все же, все же верить надо
В освобождающую ложь:
В то, что давно сожженным садом,
Давно разрушенной оградой
И урной, той, что не найдешь,
По-прежнему и всем в усладу
Наш Город Северный хорош.
 

516

 
Три часа на ближней церкви пробило.
Ночь, конечно, комната, кровать.
Почему я никогда не пробовал
В ночь такую ангела позвать?
 
 
Но позвать не плача и не сетуя,
Не томясь, как до сих пор я звал
(Может быть, он именно поэтому
Никогда мне и не отвечал!),
 
 
А позвать спокойно, тихо, бережно,
Зная, что ему ведь не легко
Уверять людей, что он всамделишный
И что он совсем недалеко.
 
 
И всех тех, что жаждут утешения.
Утешать, кривя душой, хотя
Их судьба давно уже решением
Мечена, хотят иль не хотят.
 
 
Ангел мой, со мною будь иначе ты,
Говори со мною напрямик,
Назови все то, что мне назначено,
Не жалей, как ты жалеть привык!
 
 
Подойдет ли он ко мне? Завяжется ль
С детством развязавшаяся нить?
Как мне знать! Но почему-то кажется,
Что вот так с ним надо говорить.
 

Приложение

Предгорье

 
Неумолимы ангелы в ночи.
Какое б им ни приносили пенье.
И зажигают первые лучи
Ненагражденное изнеможенье.
 
 
Следившим золота и серебра
Торжественно распахнутые крылья.
И распятым до самого утра —
Я говорю о подвиге бессилья.
 
 
В нем боль, и глубина, и тишина,
И женщина, которой страшно имя,
И утешенье лишь одно: она
Нас всех нежней целует меж другими.
1918
 

 
Нет мира дому моему,
Бедны и черны ночи эти…
Я рук моих не разожму
Для приходящей на рассвете.
 
 
Боюсь, она увидит в них —
А их не должен оправдать я —
Следы от двух гвоздей тупых
Тобой решенного распятья.
 
 
И как сказать сумею ей,
Что я еще скитаюсь тенью,
Что это первый день из дней,
Трех долгих, перед воскресеньем?
1918
 

 
Мой дорогой! Ты помнишь давних дней
Неизгладимо сладкую усталость
И царство неоплаканных теней.
Где слишком много светлого осталось?
 
 
Ты помнишь край, где пели берега.
Страну где нежно обнимались рощи?
Мы вместе выбегали на луга.
Молились вместе, радостней и проще.
 
 
Теперь мы только слушаем. Зовет
Какой-то голос… Розовеют крылья…
И только смерти нам недостает, —
Последнего, щемящего усилья.
1918
 

 
Я ездил вот в этом вагоне,
Я входил вот в эти сады.
Все прошлое – в стуке и звоне,
В шуме листьев и плеске воды.
 
 
Ты не знала (ведь нет на свете
Незаметнее нищеты),
Как стучали колеса эти
И желтели эти листы.
 
 
Я был гостем в любимом доме,
Только раз пришел за тобой,
И вернулся в пустом вагоне
С желтой веткой – моей судьбой.
 
 
Царское Село
1918
 

 
Зеленые, малиновые, синие —
Но каждое едва, едва, едва —
Уходят здания до Первой Линии,
И тихо рядом плещется Нева.
 
 
И небо нежными полно туманами,
И металлическая трость Петра
Вслед за собой таинственными странами
Поэтов бледных водит до утра.
1918
 

 
Моей любви, в твоей судьбе
Не отзвучать!
Я верю, ты таишь в себе
Мою печать.
 
 
Как тот, кто был в краю алоэ
И узких глаз,
На коже пороха с иглой
Хранит рассказ,
 
 
Узор, где между якорей
И тонких пчел
Цветок из Розовых Морей,
Большой, расцвел:
 
 
Все то, чем канувший навек,
Забытый им,
Далекий бредил человек,
Чужой – живым.
1918
 

 
Не будет башен, и не станет нас.
И звезды смогут плыть, как плыть хотели,
И пастухи опять начнут рассказ,
Неприхотливый, на своей свирели.
 
 
Я их люблю. Им будут вручены
Крушеньем судьб и грохотом трагедий
И мурава и зори той страны,
Где плуг прошел по пажитям наследий.
 
 
И бережно держа свирель в руках
Они повторят песни… – наши песни,
Незримо крепнущие в голосах
Неспешно становящихся чудесней.
1918
 

 
Я прохожу вдоль стен монастыря.
Он на холмах недаром был построен,
И Князь сказал, доспехи мне даря:
«Сегодня инок, завтра будешь – воин!»
 
 
С высоких стен гляжу я. Вдалеке
Дымит, гудит татарское становье,
И странный парус виден на реке,
И даль красна пожарами и кровью.
 
 
А завтра утром – запоет стрела,
Кривой кинжал мою отыщет келью,
И в старый храм, где тишина и мгла,
Влетит верхом Татарское Веселье.
 
 
Лишь Книга Книг останется лежать
Раскрытой на неконченой странице.
Чтоб, возвратясь, сумел бы я опять
По Ней молиться и у Ней учиться.
1918
 

 
Не с теми, что дрожащими руками
Перебирают переплеты книг,
Не с теми, что склоняют вечерами
Истерзанный и искушенный лик,
 
 
Не с теми, что обмануты борьбою
И золотым, бродячим огоньком —
Ты говоришь, о небо голубое,
Внимательным и добрым языком.
 
 
А если с теми, кто ломают соты,
И рассыпают жаркое пшено,
И засыпают, воротясь с работы,
И спят без снов, – не все-ль тогда равно!?
 
 
Пускай мы только ангелы Эреба,
Таим ключи и молимся во мгле,
Но если на земле бывает небо, —
То в наших крыльях небо на земле!
1918
 

 
Я мог сидеть у запертых дверей,
Смотреть вперед, на горы и дорогу,
Просить у тех, кто кажется добрей,
Немного хлеба и вина немного.
 
 
Меня любили б звери, вкруг меня
Летали б птицы и играли б дети.
И девушкам рассказывал бы я
О юношах, которых нет на свете.
 
 
А вместо этого я сам иду,
Жалею нищих, что меня богаче,
И девушки – я знаю – не найду,
Что, полюбив мой голос, не заплачет.
1918
 

 
Мы никуда не уходили
От этой медленной земли,
Хотя созвездья нас будили
И принимали корабли.
 
 
Мы возвращались с темных башен,
Мы подчинялись якорям,
И равнодушен и вчерашен
Наш путь по небу и морям.
 
 
Немного золотистой пыли,
Немного пены за кормой, —
Вот все что было, где мы были,
Венчало жребий твой и мой.
 
 
Мы только исповедь усталых,
Забредших в звездные поля,
Матрос, поющий о кораллах
С высокой мачты корабля.
1918
 

 
Не осыпались розы в корзине.
Не распахла трава на лугу.
И на небе прозрачном и синем
Журавли не рисуют дугу.
 
 
Но приходят покорные сроки.
Грею руки на слабом огне.
И лукавый, холодный, жестокий
Острый месяц колдует в окне.
 
 
И тая неземную обиду,
Что не мне, а другим суждено,
Я уеду обратно в Колхиду
Возвращать Золотое Руно.
1918
 

 
Когда я вижу женщин на крыльце,
Сквозь хлопья снега – желтые закаты,
Я думаю о тайне, о конце,
О смерти, перед жизнью виноватой.
 
 
Пускай я знаю: эта смерть не нам,
Нас ангелы и сторожат, и любят,
И как детей разучат по складам
Богов бояться и скучать по людям.
 
 
Но сердце, сердце, что любило так
Всю эту землю, нежную и злую, —
Оно не знает, друг она иль враг,
Но к остающимся ее ревнует.
 
 
А хлопья снега падают кругом.
Бледнея, гаснут желтые закаты.
И женщина стучит в холодный дом
С усмешкой грустною и виноватой…
1918
 

 
Ломает полночь черный сук.
Неумолимо пахнет тленьем
И обегает злой паук
Свое напрасное плетенье.
 
 
В тот час, когда стучат в окно
Нездешние и неживые,
А в тихой комнате темно,
И лают псы сторожевые —
 
 
Зачем приходишь ты одна
Столь обольстительно влюбленной,
Что на рассвете у окна
Я каждый день окровавленный…
1918