Текст книги "Полное собрание стихотворений"

 
В лиловом сумраке, за изгородью мшистой,
Где колкие шипы сменили цвет душистый,
Надменный, с факелом горящим и мечом,
Сегодня Гнев прошел и вслед за ним, вдвоем,
Шли Гордость с Ненавистью, и, тропой одною,
Любовь, мне сделавшая знак рукою:
Я видел и я мог последовать за ней.
Звон медленных часов из комнаты моей
Сквозь дверь открытую мне слышен. Все чернее
Тень кипариса на песке аллеи;
И вся прохлада тихих вечеров
Пришла ко мне опять с благоуханьем мхов.
И думал я в тиши душистой и покорной
О флейте золотой моей и флейте черной
И о хрустальном кубке, чьи края
Фонтана серебрит студеная струя,
И видел вкруг себя все то, что так знакомо:
Аллею узкую, дверь маленького дома,
Однообразность жизни…, – и о том,
Что лишь любовь одна в мой не входила дом,
Я плакал, потому что даже флейты сами
Печальны иногда тому, кто вечерами
Идет в безмолвьи тех покинутых садов,
Где смолк фонтана плеск меж вянущих кустов.
 

 
Когда, сорвав цветок на золотом стебле,
Что должен тот вдыхать, кто, все вернув земле,
Спуститься поклялся в Эреб за Эвридикой,
Не устрашась опять меж скал пещеры дикой
Увидеть женщиной ту тень, что он любил, —
Я реку переплыл и голубей вскормил,
К надежде звавших и к любви летевших,
Остановился я в лесу, уже темневшем.
И ждал, чтоб встала ночь перед судьбой моей,
Не давшей ни цветов, ни белых голубей
Желанью рук моих, ни даже этой тени,
Что не ответив мне спустилась по ступеням,
Надежду и любовь с собою уведя
Уже настала ночь, когда сквозь ветви я
Увидел кузницы мигающее пламя,
Где в искрах и дыму, взвивавшемся клубами,
Ковали на огне певучие мечи,
И я схватил один, и ветвь, что им в ночи
Отсек я, золотом вспоенная и снами,
Уж больше никогда не расцветет цветами.
И белых голубей убил я и потом
Все тем же, в темноте сверкающим, мечом,
Таинственную тень пронзил я, сам не зная
За что, и с этих пор душа моя немая —
Та одержимая, что здесь по берегам
Блуждает, пагубна цветам и голубям.
 

 
В мой дом покинутый, чья дверь закрыта мною.
Где лампа умерла и спит камин с золою.
Когда устану я бродить среди равнин.
Вернусь я, чтоб зажечь и лампу и камин.
Леса вокруг него так дики и огромны.
Что время к осени клониться будет темной.
Когда мои шаги разбудят у ворот
То эхо легкое, что им ответ дает.
Но я боюсь узнать, что, растоптав куртины,
Сатиры выпили хранившиеся вина,
Что фавны пьяные в саду, где Май отцвел,
Украли сладкий мед и разогнали пчел,
И, вместе с розами увядшими, в фонтаны
Каменья побросали и каштаны.
 

 
Уж осень в глубине лиловых вечеров
От плуга отпрягла своих немых волов.
Спят воды и поля, дымящиеся мерно…
О, первые костры дают и пепел первый.
И если яркий тирс в руке сломаешь ты,
То догорят на нем и грозди и цветы,
Которыми он был овит в часы безумий
И осень в глубине твоих ночных раздумий
Тех медленных волов от плуга отпряжет,
Которых твой порыв в него запряг… Но вот
И тень спускается и на душе впервые
И пепел тающий и воды золотые,
Зовущие тебя с усталых рук отмыть
Минувшее и тирс забытый превратить,
Лишенный навсегда цветов и гроздий алых,
В дорожный посох, нужный для усталых.
 

 
Как много было роз в саду моем в Апреле!
Но вот уже ручьи набухшие запели
Дождями первыми и первою грозой.
На балюстраду красною лозой
Овитую, облокотясь руками.
Я вижу длинную дорогу с колеями
И слышу Осень, близкий твой приход.
Ты молодым вином пьяна, твой шаг нетверд.
Тростинкою свирель растет у водоема
И в легком ветре ждет, напрасной и зеленой,
И пальцы, что ее отрежут, и уста
Ей вдохновленные, чья песнь войдет, чиста,
В дворец твоих вечерних меланхолий,
О, Осень, и сплетет в звено одной неволи
Свой юношеский бред со старостью твоей,
И легкий смех своих апрельских дней
С измученного сентября рыданьем,
И нас вздохнуть заставит от сознанья,
Что все блаженное и горькое слилось,
Как этот шум дождя и этот запах роз.
 

 
Я приношу тебе сегодня в грезах скромных
Жест медленный больших корзин, сплетенных
Из яблок золотых, из гроздий и из роз.
Заря прекраснее до полной смерти звезд.
И меж цветов прекрасней плод медовый.
Вот холст тончайший, пурпурно-лиловый,
Терпеньем сотканный и зорь и вечеров,
И теми прялками, которыми без слов
Трудолюбивые и скромные разумны.
Вот длинное весло, что в битве с морем шумным
Омыто пеною – земле вернулось вновь.
Вот в чаше молоко, горячее как кровь,
Прекрасные для тех, кто их имеет право
Вкусить от уст любви, иль на груди у славы.
Я в гордости моей еще несу тебе
Мой гнев, кусающий себя в слепой борьбе.
О, светлое дитя. Иного не имея,
Одни лишь помыслы мои дарю тебе я,
Созревшие плоды, корзин изгиб витой,
Весло покорное, немного славы той,
Которой пенится в час гнева сердце это, —
И ясную любовь, что в пурпур мной одета.
 

 
Те дети далеко, какими от весны
Почти до летних дней с тобою были мы.
Ты – в памяти моей и я – в воспоминаньи
Твоем – мы вместе оба и сознанье
Былого между нами – как вода.
Я наклоняюсь и смотрю туда.
И вижу облака, и неба отблеск нежный,
И листья, и тебя в тунике белоснежной,
Смеющейся тому, что образ легкий твой
Водою опрокинут, и такой
Далекой, маленькой, какими лишь бывали
Черты богини на ее медали,
Как будто б и твои далекие черты
Запечатлелись в яхонте, о ты,
Живущая во мне все ближе, все яснее,
Богиня памятью очерченной камеи!
Твой образ навсегда со мною, оттого,
Что мне была дана дрожь тела твоего
А губ твоих едва заметные улыбки
Дарили мне часы и гордости и пытки
Под неба звездного иль мрачного шатром.
С цепями тяжкими любовь вошла в мой дом.
И так же как и жизнь душа моя страдала
Тем, что она всегда смеялась иль рыдала,
Послушная уму, которым правит страх.
И если образ твой порой в твоих глазах
Еще является, он выточен едва ли
В иной чем бронзовой иль мраморной медали,
Где все, что так еще неясно было в нем,
Едва намечено гадающим резцом,
И где случайность лишь удара при ваяньи
Дает губам изгиб улыбки иль рыданья.
 

 
Надежда и Любовь шли вместе вдоль реки.
Надежда! и у ног ее цветут цветки,
И яркие лучи смеются в складках светлых
Одежды, сотканной из помыслов заветных,
Прозрачной до того, что сквозь нее видна
И стана женственность и кожи белизна.
Улыбка на губах играет, но порою
Земля скользит уже под слабою ногою,
И хоть любовь ее поддерживает, но
Пройти им до конца вдвоем не суждено.
То море, где река теряется, далеко.
И прежде чем заря подымется с востока,
В одежде все еще сверкающей своей
Надежда, догорев, погаснет вместе с ней.
И ты сожжешь ее своими же руками,
Любовь! сберешь золу, когда потухнет пламя,
И в урне глиняной и миртом обвитой
С собою унесешь, сливаясь с темнотой.
 
 
………..
 
 
Послушную свирель брала моя рука.
Мое дыхание в отверстья тростника
Входило смехом, чтоб уйти рыданьем.
Я наблюдал в воде фонтана умиранье
Осенних листьев, забывая тот
Лавровый куст, что ввек не отцветет.
И в стаде у меня, расхищенном богами.
Священный пасся конь с поникшими крылами.
Но как-то, за узду его схватив рукой,
Обломки бросил я в фонтан свирели той
И посох отломил с куста у влаги сонной
Тяжелый – будущим, надеждою – зеленый,
И вместе мы сквозь лес темнеющий прошли
К долине и к реке, сверкающим вдали.
И там увидел я как зажженный лучами
И алый весь от них как радостное пламя,
Священный конь раскрыл огромных крыльев взмах,
И посох нюхая, что я держал в руках,
Кидаясь в долгий путь к неведомому морю
Поднялся на дыбы навстречу новым зорям.
 

 
В прозрачном воздухе звенел мой тяжкий молот.
Я видел реку, сад фруктовый.
До леса дальнего поля.
Под небом, что синело с каждым часом
И лиловело к самому закату.
Тогда лишь только подымался я
И члены расправлял, содеянным счастливый,
Устав сидеть с рассвета до заката
Пред глыбой мрамора, в которой я
Высокой вазы высекал края,
Что под ударом тяжкого металла
В прозрачном воздухе так радостно звучала.
 
 
Прекрасная, она уже росла,
Она рождалась из простого камня
Бесформенная в стройности своей.
И ждал я,
Уже не прикасаясь больше к ней,
С тревожными от праздности руками,
Смотря направо и налево днями,
Пугаясь шума около себя.
Струя
Не умолкая, плакала в фонтане.
В тишине
Я слышал, как вдали, в саду темневшем,
С деревьев мерно падали плоды;
Я аромат вдыхал цветов истлевших,
Что легкий ветер приносил с собой.
Порой —
Как будто кто-то говорил, казалось.
А как-то раз, когда не спалось,
Услышал я за полем и рекой
Свирели пенье.
В один из дней
Среди осенних, золотых ветвей.
Рыжеволосого и пляшущего плавно.
Я видел фавна.
Его же как-то раз увидел я
Из леса вышедшего и у пня
Нацелившегося рогами
На бабочку что там кружилась над цветами.
 
 
И как-то раз еще увидел я.
Как переплыл кентавр огромный реку.
По шерсти лошади и коже человека
Вода струилась. Стоя в камышах.
Он воздух потянул ноздрями и, заржав.
Уплыл обратно. След копыт с утра
В траве нашел я.
 
 
Женщины нагие.
Далеко, в глубине пустого поля,
Прошли, неся цветы в руках своих.
И у фонтана встретил раз троих.
Одна из них – она была нагая,
Сказала мне: запечатлей на камне
Мечту о теле трепетном моем
И отразиться в нем улыбкой дай мне.
Смотри на мерный танец, что втроем
С моими сестрами веселыми сплела я.
Вокруг
Тебя кружа его и расплетая…
 
 
И я почувствовал прикосновенье губ.
 
 
Тогда огромный сад и спящий лес и дали
Каким-то трепетом нежданным задрожали.
Фонтан потек живей проснувшейся струей.
Три нимфы медленно кружились предо мной,
И пенье слышалось за садом и рекою,
И фавны рыжие из леса шли толпою,
И, воздух потряся ударом ног своих.
Кентавры пронеслись, и на спине у них.
Хромые от укусов пчел, сидели
Сатиры пьяные, обмотанные хмелем.
И морды жесткие и алых губ пятно
Сливались поцелуями в одно.
И пестрый хоровод в своем разгуле диком,
Сандальи и хвосты, копыта и туники
Кружился в исступленьи предо мной,
На вазу заносившего рукой
Вселенской жизни мощное биенье.
 
 
Дыхание земли созревшей опьяненьем
Прокрадывалось в мозг, и в запахе цветов
И гроздий давленых и пляшущих козлов,
Под топанье копыт, повторенное эхом
Сквозь вихрь движенья и сквозь всплески смеха —
Я в мраморе спокойном высекал
Все то, что вкруг себя я видел и слыхал;
И между жарких тел и острых испарений,
И ржанья дикого и воплей и движений —
Все время ощущал на пальцах этих рук
То злобных пастей храп, то поцелуи губ…
 
 
Вечерний сумрак пал и ум сковал дремотой.
 
 
Мой бред погас во мне с оконченной работой,
И завершенною в вечерней тишине
Вся, снизу доверху, явилась ваза мне,
Почти сливаясь с потускневшей далью.
И вырезанный вкруг нее спиралью
Исчезший хоровод, чей шум издалека
Едва лишь долетал на крыльях ветерка
Кружился…, с фавнами, с кентаврами, с козлами,
С нагими женщинами и Богами.
В то время как навек теряясь в темноте,
Я проклинал зарю и плакал о мечте.
Прочь, муза! Отойди! Рукой его не тронь!
Зерном и лаврами тобой вскормленный конь
Не хочет больше знать твоих прикосновений.
Ласкающих ему и шею и колени
И в гриву темную вплетающих цветы.
Огромный, он воспрял, горя средь темноты,
Копытом разорвал края твоей одежды
И к медленной заре, едва раскрывшей вежды,
Умчался, навсегда покинув мирный сон,
И руки нежные, которыми вскормлен,
И поле яркое с цветами голубыми,
Где жили девять муз и где он рядом с ними
С лаврового куста листву щипал не раз.
Умчался! Ясный след твоих копыт, Пегас,
Остался навсегда на тростниках и глине.
В ущельи пастухи и пастыри в долине
Дрожали, увидав прыжки его и бег.
И, не успев закрыть им ослепленных век,
Жнецы и виноградари следили,
Как он вздымал излом своих огромных крылий,
То нежным серебром, то золотом горя.
Ты видела его, рассветная заря!
Ты, небо звездное, видало! – в трепетаньи
Наполнившего лес своим могучим ржаньем,
Кидавшегося ввысь, к лазури голубой,
И к морю шумному, где радостный прибой
Возносит гребни волн, что на него похожи,
Направившего бег стремительный, чтоб в дрожи
И в мыле от своей погони, на бегу
Остановиться вдруг на самом берегу,
Где волны гневными ломаются скалами,
И тихо овевать прозрачными крылами,
Что свежие ветра вздувают пылью пен,
Дитя, рожденное от моря и сирен.
 

 
Я, тень минувшего, и ты, жилец земли,
Мы будем говорить с двух берегов реки,
Что продолжает течь меж нашею судьбою.
Скажи мне, так же ли проснулось все весною?
Как раньше, на лозе алеет виноград,
Павлины так же ли по вечерам кричат
И петухи поют все так же ль в час рассвета?
Белы ли лебеди, жужжат ли пчелы летом?
Звездами яркими горят ли вечера?
В деревьях и кустах играют ли ветра,
То ослепленные, внезапные и злые,
То ласковые, нежные, такие,
Которым рады лишь и лист и спелый плод.
Скажи, все так же ли вода в фонтанах бьет,
Все так же ли плоды висят в саду фруктовом
И монотонный год сменен таким же новым,
С Апрелем радостным и Августом глухим,
Что спит в густой тени и не разбужен им?
Скажи, поют еще свирели за рекою,
Такие нежные, что песнею такою
Согреты и рассвет и медленный закат?
О, расскажи же мне про голубей, про сад,
Про сладкую любовь, которой в полдень лета
Смеются женщины, что для нее раздеты,
Про груди круглые, про яркие уста,
Про все, чем жизнь была мне так отрадна та!
Про кудри – день и ночь! – про бедра, что на ложе
С амфорой белою и светлой лирой схожи,
Про все, что Божество, и Жизнь, и Красота.
– Но я боюсь, что ты, которого судьба
На берег той реки, откуда нет возврата,
Лишь с камнем поднятым в руке заместо злата,
И молчаливого с собою привела,
Не знал того, чем мне та жизнь была мила,
Того, что я любил и не забыл, тоскуя,
Что были для тебя уста без поцелуя,
Без смеха голоса, без запаха цветы,
Без певчих птиц рассвет весенний, – если ты,
Чтоб реку переплыть, что темною волною
Уж ног касается твоих, не взял с собою
Ни ценную монету, где видна
Судьбы таинственной печать и письмена,
Иль, чтоб смягчить Харона взгляд суровый,
Цветок божественный или венок лавровый.
 

 
На мягком берегу все тихо утром рано.
Репейник с берега и волны с океана
Друг другу хлопья шлют цветов своих и пен.
Здесь якорем корабль – там пашней плуг взят в плен,
Волна колышется как поле на рассвете,
Корзина тяжела – полны уловом сети,
Каштаны на ежа похожи шелухой,
Морские травы чьею-то рукой
Невидимой расчесаны умело,
И из зеленых вод, где ты купаешь тело,
Сирена синяя всплывает и встает,
И в раковине, где весь океан поет,
Я слышу, то прибой, то гул подъятой нови,
Тот голос двойственный, что тайной дан любови.
 

 
С тобою мы идем дорогою одною
С тенями встретиться, что тою же тропою
Предупредили нас сегодня поутру.
Ты горлицу несешь, я – черную сову,
Серебряную ты свирель, я – золотую…
И все смеешься ты, хотя уже молчу я,
Мы оставляем след двойного каблука.
И плачется сова и горлица воркует.
И зеркало твое – фонтан, в котором пью я.
И нежная любовь, в чьих крыльях то закат,
То яркая заря, сменялся, горят,
Приходит, чтобы сесть навеки между нами
И наших жарких уст касается губами.
А после легкою иль тою, что трудна,
Дорогой, нас ведет, вдвоем, во времена,
Где весны старятся и осень сроки множит.
Но та любовь, что нам смеялась раньше, все же
Нам улыбается, нам и свирелям дней.
Твоей серебряной и золотой моей.
И отражать ничто не запретит фонтану,
Когда с тобою я в него смотреться стану,
Среди серебряной листвы и золотой
Во влаге дремлющей, чей тающий покой
Сомнут и взбороздят ветров осенних стоны,
На седине висков – венок всегда зеленый.
 

 
Спокойный дом в саду за крепкою оградой,
Созревшие плоды с водой студеной рядом,
Что отражаются на мраморе стола,
Дорогу узкую, что к берегу вела
Морскому по холмам песчанистым и мшистым,
И все, что сделало мой смех простым и чистым,
Которым только тот отмечен, кто в судьбе
Своей иных вещей не пожелал себе,
Как голубой фонтан, цветами окруженный,
Как гроздь янтарную на ветке отягченной,
Как нежных горестей немного и любви,
И дни похожие на все былые дни…
Все это понял я, любовь, когда впервые
Явилась ты, плоды вкусила золотые,
Отведала воды, и села, и крылом
Божественным своим мой осенила дом.
 

 
В воспоминании сей кубок сохрани
О всех фонтанах тех, каких в былые дни,
Греховны иль чисты, твои уста касались,
О тех, что нежному Нарциссу улыбались,
О тех, что дал удар пегасовых копыт,
Об Аретузе, что к морям бежит
Струями светлыми, сливая воды эти,
Об усыпляющей, во мрак влекущей Лете,
И обо всех других, что меж полей и нив
Поют таинственно свой трепетный призыв
В неумолкающем твоем воспоминаньи.
О, сохрани навек сей кубок, и в сияньи
Сквозного хрусталя, где больше влаги нет,
Увидишь вскоре ты, как расцветет букет,
Который каждый день в таинственном виденьи
Придут вложить в него бегущие мгновенья,
Немые дочери забвенья и времен…
И каждая из них, твой посещая сон,
Касаясь пыльных плит поникшими крылами,
Всю память уберет душистыми цветами.
 

 
Когтями времени убита красота.
От пенья своего уставшие уста,
Замолкнув, сохранят еще гримасу смеха.
Созвучья голоса живут и входят в эхо.
Кровь в венах всех камней сгущается в земле,
Дриада мечется в извилистом стволе,
Закаты мрамором становятся, дни – пеплом,
Амфоры – урнами, дворцы – холодным склепом,
А в ветре слышен плач тоскующей души…
И ото всей тебя, – смех, тело, кровь, – в тиши,
От сна, которым жизнь твоя была земная,
Взлетает горлица и роза цвет роняет.
 

 
Я в колыбель к тебе мой сын, не подошлю,
Чтоб увидать, как ты их разорвешь петлю,
Двух змей, что от яйца судьбы родились обе:
Ни чтобы испытать тебя в борьбе и злобе,
Ни чтобы наблюдать, как обовьет тебя
Чудовищ гибельных стальная чешуя,
Чью пробуждением опасность уничтожишь.
О нет! Я положу тебе, дитя, на ложе
Тот тирс, к которому их приковал Гермес,
Затем, что не Геракл, что вепря в темный лес
Загонит, и убьет Стемфальских птиц, ты будешь,
И я хочу, дитя, чтоб жизнь, что ты разбудишь,
Лишь посланцу богов была посвящена,
Чтоб для тебя меха распухли от вина,
Амфоры от зерна и чтоб твои дороги
Цветами и травой благословили боги,
И чтобы в темный лес вступая по ночам,
Приют ты находил себе не в дубе там,
А на ветвях берез иль под листвою клена.
А в час, когда молясь, к земле колено клонишь,
На жертвенник лия наполненный фиал,
Ты не Геракла бы – Гермеса призывал.
 

 
И мы отправимся! Рассвет уже горит,
И ветер всколыхнул траву меж тяжких плит,
Что наши два коня, упрямо и сердито,
Давно железным бьют и золотым копытом.
Из наших двух коней мой – грузен, твой – крылат.
Но Боги добрые, смеясь, соединят
Богини жребий с смертного судьбою.
В дорогу! Жертвенник пролитым кубком вспоен
И ароматами еще окурен дом.
Скорей! Сойдем с крыльца и эту дверь запрем.
Собаки провожать нас будут долгим лаем.
Затем, что в мире всем наш путь никем не знаем.
К какому вечеру, скажи мне, он идет?
Близ кладбища, увы! Лавровый куст растет,
И той же, что пришли, уходим мы дорогой.
Увидим ли еще и этот двор убогий,
И стены белые, и окна, чье стекло
Дыханье ярких роз и солнца обожгло,
И пепел очага, что в долгий час разлуки
Согрел немного нам протянутые руки?
Увидим ли когда в конце аллеи той
И пруд, и тихий сад, цветами залитой
Колодец, где скрипит веревка, ключ в беседке,
Плоды созревшие, склоняющие ветки,
И траурный бассейн, бассейн огромный, где,
Чтоб был счастливым путь наш новый, на воде
Сегодня лебедя я заколол кинжалом,
Следя, как струйками на мрамор кровь бежала.
 

 
Обвитый виноградом и плющом,
Чтоб отразиться в ней – к воде склонился дом.
Он хрупкий весь, цветущий весь и белый.
Прозрачно небо. Ласточка так смело,
Ныряя и кружа, сплетает свой полет,
И в дремлющей воде внезапно предстает
Летучей мышью сумрака иного
На фоне неба мертвенно-ночного.
И пара лебедей над тенью тел своих,
Что черным призраком не покидает их, —
Два странных двойника на золоте и черни, —
Соединяют час дневной и час вечерний.
 

 
Приди! Вот лишний день, что через жизнь проходи
С ленивым голосом, что у ветров находит
Свой смех таинственный, а горечь слез – в ручьях.
В одежде медленной и с пальцем на губах.
Он бродит, весь в лучах сиреневого цвета.
Приди, вот лишний день с приветливым рассветом
И с тихим вечером, который свой покой
Над балюстрадой облокотит той,
Что наклоняется над спящею водою,
Покрытой бронзовой и золотой листвою.
Приди, чтоб этот день был нами проведен
Вдвоем, и к вечеру нагим предстанет он,
В слезах, что он нам был и радость и сиянье,
И принужден теперь уйти в воспоминанье.
И голос смолкнувший, и полустертый след,
Сливаясь с тишиной ушедших в вечность лет,
Во влагу памяти опустятся покорно
Меж листьев золотых, что тонут в водах черных.
 

 
К закату обернись и обернись к рассвету.
То грустью скованный, то радостью согретый,
День двойственный и странный, вновь и вновь,
То смерти молится, то требует любовь.
И вечер и заря одним пожаром красны.
Печаль – как равная пред радостью напрасной,
И кто-то, тишине доверясь иль словам,
Здесь что-то говорит, молчит о том же там.
Фонтан, что нам поет, душа в ее страданьи,
И ветер воющий по коридорам зданья,
Кого-то за руку держа, в тени бредет.
Дорога, разделясь, уже двумя уйдет.
Река у моря дельтою разъята
И на ее песке хранится отпечаток
Кентавра дикого раздвоенных копыт,
И скрыт под зверем бог, каким себя он мнит.
Огонь сокрытый спит в холодном сланце камня.
Все двойственно! Ты сам и плоть и призрак тайный.
Кто знает, кем себя ты в зеркале найдешь!
И может голос тот, которым ты поешь,
Когда отведаешь от скорбного фонтана,
Как тень докучная и жалобная станет, —
Навеки на себя приняв твою печать, —
У запертых дверей томиться и кричать.