Текст книги "Полное собрание стихотворений"

 
Надгробный камень мой судьбе я посвящаю.
Ни тихие поля, ни серп, что мы меняем
На якорь странствия и злобный шум валов,
Ни сказочная сень душистых островов —
Мне не дали того, что я еще желаю.
Простой судьбе моей его я посвящаю.
Не выражу на нем искусством рук моих
Ни тирсов, ни плодов, ни раковин морских,
Ни фавнов, что шутя бодаются с козлами:
Мой лес пустынен был и, странствуя морями,
На вырезном носу родного корабля
Я бога не имел, чтоб защитить меня.
Улыбкой мне никто не отвечал в фонтанах
Замолкли все ветра, что плакали в каштанах.
И никогда еще я не встречал судьбу
Ребенком обнаженным, что в саду
Играет розами, которых, ими пьяны,
Жуют козлы и обрывают фавны.
 

 
Ты медленно ведешь в полях широких Крита
Волов, чьей силою упорною разрыта
Земля, покорная под блещущей сохой.
Их упряжь пеною покрыта и порой
Другую пену та напоминает пена…
Холмистые поля – как волн застывших смена,
И птицы, медленно спускаясь с высоты,
Над дальнею межой проносятся…, – а ты,
Ты грезишь, как на руль, на посох опираясь.
Дыханье вечера, щеки твоей касаясь,
Проносится, и у сохи, что пред тобой
Горит, как корабля морского нос стальной,
Ты грезишь, и волы мычат в нестройном хоре
О сказочном Быке, переплывавшем море…
 

 
Слышнее, чем любовь, и тише, чем досада,
Был слышен разговор весь день в аллеях сада.
То Прошлое с своей Печалью говорит.
Она, склонивши голову, стоит,
В руках ее цветок темнеет черный,
Цветок, что сорван был в пыли дороги торной,
Которой Прошлое вчера ее вело:
Там время быстрое следы с песком слило
И словно эхо утомленным душам
Воспоминание о медленном минувшем…
И осенью, в тот час, когда погас закат,
Они вернулись навсегда, и черный сад
Затрепетал, в своей услышав сени, —
Судьбу перед своим изображеньем,
Кого-то, кто вещал, и ждал, и вторил вновь,
Досады – тише, громче – чем любовь.
 

 
Фонтан рыдал весь день в лесу моей мечты.
О, знал ли я, душа, что будешь плакать ты?
Но вот вернулся я, и скоро вечер. Розы
Не обвивают кипарисов, что как слезы
Ночные – отражаются в воде.
Та нимфа, что ловила в темноте
Оленя стройного с рогами золотыми,
От фавна скрылась здесь под ветками густыми
И раненый олень пришел попить к воде,
В которой я порой кажусь себе
Чужим, и я в твоих свои рыданья слышу,
Фонтан, и этот лес, где ветер лист колышет,
Был жизнью, где я дал охотиться Мечтам
По трижды окровавленным шипам
За нимфой, гнавшейся за сказочным оленем.
И ты, фонтан, сквозь плач смеялся нашим пеням,
Меж кипарисов, на которых нет
Тех роз, что посвятить могли бы свой букет
Воде, где кровь свою таинственно смешали
И нимфа, и олень, и пилигрим печали.
 

 
Я прославляю здесь, дорогой сновиденья
Ко мне пришедшую, с моей неясной тенью
Ту, что смеется мне, и что в руке своей
Приносит урну скорбную и в ней
Золу и славы и любви далекой.
Счастливая своей победою жестокой.
Из глуби прошлого она идет ко мне.
Пройдя его всего, от медленных камней
До рек извилистых, бегущих на просторе,
И радостных лесов, зеленых словно море.
Из цветника души ко мне идет она:
Там около плода сладчайшего видна
Плода кровавого алеющая рана.
Смеясь, она пила, склонившись у фонтана
Моих былых часов, и ни опасный фавн,
Ни ядовитые цветы болотных трав,
Ни поцелуи, ни укусы, ни со смехом
Вода бегущая, ни ласковое эхо,
Зовущее ее в свою пещеру, ни
Кентавра ржание в густой лесной тени
Не потревожили, – путям ее на благо! —
Ее спокойных рук и медленного шага…
Подруга странная, дорогою одной
Она уводит тень мою же за собой
И входят медленно они во мрак из света,
Та – с урной скорбною, и с горлицею – эта.
 

 
Чтоб этим вечером тебя я принял дома —
Брось вянущий цветок, чья милая истома
Еще удвоит скорбь сознанья моего,
И не смотри назад в былое, оттого,
Что я тебя хочу забывшей лес и море
И ветер медленный, и эхо – все что вторит
Как голос или плач, безмолвью твоему,
Но с тению своей прошедшей через тьму,
И бледной на пороге и смущенной,
Как если б был я мертв иль ты бы – обнаженной.
 

 
Я выстроил твой дом, Печаль. Деревья в парке
С узором мрамора сплели узор свой яркий.
Я выстроил твой дом, Печаль, где между плит
Кротегус траурный с веселым миртом свит,
Где отражаются в окне, как в четкой раме,
Сады с террасами и тихими прудами
На фоне дали ярко-голубой.
Здесь эхо говорит с вечерней тишиной,
Что самую себя меж кипарисов ищет.
Там, дальше, – спящий лес, где злобный ветер свищет,
И жизнь ненастная, и мурава лугов,
Где виден след копыт неведомых богов,
А дальше – дикие сатиры и сильваны,
И нимфа, что живет в густой тени фонтана,
Одна и обнаженная, близ вод,
Где радостный Кентавр, брыкаясь, камни бьет. —
А дальше – страшный край чудовищ зла и горя,
Чудовищ похоти, а дальше, – дальше море,
Сменяющее грусть бесплодных берегов.
Я выстроил твой дом, Печаль. Узор кустов
Дал жилки мрамора бассейнам онемелым,
В воде их черным зрит свой облик лебедь белый:
Так Радость бледная в пруду былого зрит,
Как крыльев блеск ее вечерний час чернит.
И как ее лицо, в туманной влаге тая,
Дает себе самой понять, что умирает.
И я, что за собой, войдя, не запер дверь,
Я так мучительно к ключу боюсь теперь
Услышать чьей-нибудь руки прикосновенье.
И покрываю я забвеньем сновиденья.
Чтоб самого себя в них снова не найти,
Но все же чувствую, как сзади, по пути
Идут еще за мной таинственные тени.
Шум звонов медленных и всех прикосновений
Испугу моему забыться не дает.
И слышу ясно я в спокойном плеске вод
Смех струй серебряных меж лилий золотистых
И медленную смерть иных фонтанов чистых.
Чью влагу пил Нарцисс, касаясь губ своих.
Которыми фонтан смеялся страху их.
И проклял я тогда свои глаза и губы.
И если я теперь коснусь материй грубых.
То прошлое мое болтливое опять
Дает мне леса шум и шелест услыхать.
И я иду один сквозь комнаты пустые.
В которых голоса мне слышатся чужие.
Что не хотят услышанными быть.
И я боюсь, когда я должен дверь открыть,
Увидеть некого таинственного фавна,
Который дальними лесами пах бы славно,
Который бы занес копытами в мой дом
И листья, и траву, и грязный чернозем,
И в комнате пустой, где мне ответа нету,
Смеялся б зеркалам и прыгал по паркету.
 

 
Я бросил, озеро, в струи спокойных вод
Мою свирель. Пускай ее другой найдет
В побегах от нее поднявшегося всхода,
Вспоенною весной прекраснейшего года!
Пускай над водами, что вздох ее таят,
Наклонит спящий лес осенний свой наряд.
Над ним проносятся, со встречным ветром споря,
И птицы и листы по направленью к морю.
И я хочу, волна, чтоб горечь пен седых
Посеребрила бы изгиб волос моих,
И я хочу, один, стоять в лучах рассвета,
Хочу схватить ту песнь, что быстрым вихрем спета
На тонких струнах лиры золотой,
И наблюдать, – корабль спасающего мой
От тех сирен, что бег его влекут к затонам.
Дельфина, верного спокойным Арионам.
 

 
Сегодня, Осень, я про грусть твою спою.
В корзинах из ветвей я жатву зрю твою,
И грозди на руке ценю прикосновенье
Тяжелое, как жизнь и как судьбы довленье.
Фонтаны долгий дождь слезами напоил…
Звук флейты замирающей уныл
Уже, и медленен, и весь – воспоминанье.
И первый признак старости – сознанье,
Что за полями, за рекой и за холмом
Есть отражающий былое водоем
И тени скорбные, что нашей тенью стали,
И годы, что, рука в руке, в немой печали
По скошенным часам проходят, и пути,
Которыми легко умели мы идти…
А вечер, между тем, прекрасен, – словно Боги
Проходят, медленно танцуя, по дороге
Неясных наших снов… Лежат плоды, цветы
В корзинах из ветвей… И только плачешь ты
О лете золотом, чей луч твой жребий бросил,
О, Ариадна вечная, о, Осень…
 

 
Как лебедей в реке иль цапель средь болот
Я стрелами пронзил часов моих полет,
Весна ль цвела кругом иль осень догорала.
И время властное их перья разбросало
По влаге радостных или печальных вод.
Раскрыты крылья – новый час встает,
Закрыты – прежний вычеркнут из счета.
И переменно, против спуска или взлета
Моих блестящих стрел я направляю бег
И, – плачущий стрелок! – я нахожу в воде.
Куда глядит вопрос моих надежд неспелых.
Меж перьев черных трепет перьев белых.
 

 
Подруга, берегись фессалиянки той.
Что с флейтой звонкою вечернею порой
Склоняется, одна, над сонными струями.
Ты золото вплела небрежными перстами
В узор моих часов, но прежде, чем любить
Тебя, я должен был так долго проходить
Лесами темными и страшными, не зная,
Что встречу, яркая и нежная, тебя я.
Я, мнивший, что навек всех роз узор поблек,
Я слушал голос тот, что быть твоим не мог…
Подруга, берегись волшебницы чудесной,
Ей злые колдовства и таинства известны,
И я видал в лесу однажды, как она
Плясала с флейтою в зубах, обнажена,
И как она в хлеву, где козы спят устало,
Доила молоко тайком и украшала
Крапивой терпкой черного козла,
Который и тогда, когда она ушла,
Вдыхал ее еще нетерпеливо, словно
Любовь моя, ее вдыхавшая греховно.
 

 
Со всеми птицами поющая весна,
Прохладный ветер, неба глубина
Еще неяркая, ручьев попутных пенье,
И этот шаг зимы, чей след прикосновеньем
Своих волшебных ног, Весна, стираешь ты,
Печаль, дарящая последний взгляд мечты
Любви, в объятьи с жизнию сплетенной.
Которая то плачет восхищенно.
То улыбается неясным снам своим;
Все, что из грозного рождается иным:
Ручей из диких скал, весна из зимней бури;
Надежда юная, следящая в лазури
Как часа светлого сверкающий полет
Час в перьях ворона настигнет и убьет;
Все это: солнце, травы, воды, зори,
Прохладный ветер с легким лесом в споре —
Все это кто-то, кто проснулся жить:
Чудесный юноша, нагим смущенный быть
И на губах своих почувствовавший внятно
Природы всей как роза ароматный,
Проснувшийся с зарей, с ветрами, с пеньем струй,
Нетерпеливо-нежный поцелуй.
 

 
В вечерние часы ветра свистят в дубах,
Пастух. Твой темен путь, и навевает страх
На робкую овцу, барана и ягненка.
Свистящий вихрь проник в отверстья флейты тонкой…
И, некогда тобой целованный, тростник
Теперь кусаешь ты. Искривленный поник
Корявый ствол лозы с засохшими листами.
Твой путь расходится теперь двумя путями.
И вот уж мысль твоя колеблется опять,
Как если б ты хотел свой голос услыхать
В том эхе, что его звало и воскресило
Таким испуганным, далеким и унылым,
И защищающим от двух волчиц седых
Раскаянья – овец былых часов своих…
И это – вместо тех дорог, куда с собою
Мечты твои, скользя веселой чередою,
Зовут тебя в лучах заката, уходя
К весне, сверкающей от первого дождя,
К надежде и заре, цветущей в небе звонком, —
С бараном медленным и ласковым ягненком.
 

 
Врата широкие с победным изваяньем,
Через которые мое воспоминанье
Проходит тихо в пурпурном плаще,
Гроздь, льющая свой сок в сжимающей руке,
Блеск гордости моей на бронзовой медали,
Высокая скала, с которой ясны дали,
Корабль, омытый пеною в морях,
Бег колесниц, с конями на дыбах,
Кусающими удила тугие,
Костер горящий, женщины нагие,
Меж кипарисов – стадо лебедей,
Сон золотых дворцов в конце аллей,
В воде озер – небес лазурных отраженье,
И тирсов, и мечей, и факелов сплетенье,
Шаги, водившие на берег иль в луга.
Рука с оружьем, в стремени нога,
Лаврового венка вокруг чела извивы,
И в медленных рассветов час ленивый
Крик бронзовой трубы – не стоят в жизни сей
Одной твоей улыбки прошлых дней.
 

 
Пусть волосы твои, о странница, сомнут
Морские вихри, я на берегу
Таинственно со сном сплету воспоминанье.
О, тень любимая, тебе в моем сознаньи
Твое отсутствие – бессмертие дало.
Ты в прошлом улыбаешься светло.
И я тебя воспеть хочу пред морем шумным
В воспоминание об ожерельи чудном
Из всех каменьев блещущих твоих.
И, звук за звуком, ты увидишь их:
Рубин, топазом пламенным зажженный,
Иль, терпкий, изумруд в его волшбе зеленой,
Бриллиант и, жирный, близ него опал.
Затем, что в звуках тех, что к ним я подыскал,
Я посвящаю тайным этим пеньем
Отверстий флейты семь – семи твоим каменьям.
 

 
Ни яркие цветы, ни тихий зов свирели,
Которой говорить мои уста умели,
Ни пряники медовые в тени
Корзины круглой, ни голубка, ни
Заманчивый венок, что для нее плету я,
Не привлекли ко мне фавнессу молодую,
Что пляшет на опушке, при луне.
Она обнажена. В волос ее волне
Оттенок рыжеватый. И мне ясно,
Что сладость пряников ей кажется опасна,
И мщенье диких пчел за мед – ее страшит.
А в памяти ее голубка воскресит
Какой-то прежний час, во мраке бывший белым,
А пенье флейты той, которая несмело
Рассказывает ей желания мои,
Напоминает ей о брошенной в пыли,
Обветренной, отеческой и славной
Сатира коже или шкуре фавна.
 

 
Пока ты не ушел навстречу ночи вечной,
О ты, что юностью покинут был беспечной
И к старческой скамье усталостью склонен,
До резких флейт зимы прислушайся сквозь сон,
Как в осени еще поют свирели лета.
И только вдалеке замолкнет песня эта.
Как больше от тебя ничто не утаит.
Что Август Сентябрю с улыбкой говорит
И радость прежняя твоя – твоей печали.
Плоды на ветках дозревать устали.
Начало бурь, увы! в себе ветра таят.
Но ветер с бурею сегодня в дружбе спят
И зелен лес еще и вечер гасит светы.
Губами осени еще смеется лето
И флейты в тишине сзывают голубей.
Чем радостней заря, тем долгий день теплей,
И чем нежней душа – тем мягче вечер сонный.
Улыбка – свежесть роз дает устам влюбленным.
Вода, фонтаном бывшая, чиста.
Люби! – чтоб над тобой на небе без числа
Зажглись вечерних звезд внимательные очи,
Когда придет твой час уйти навстречу ночи.
 

 
Я долго оживлял свирелями моими
Веселый пейзаж кустов и влаги синей.
Мое дыхание, послушное перстам.
И водам подражало, и листам,
И перешептыванью ветерков лукавых.
Но цвет акаций горек мне, и травы
Горьки, и терпкие часы и дни
И то, что было призраком любви;
И зреет в медленных закатах и рассветах
Жизнь золотых плодов, дающих тот же пепел.
И лица одинаково бледны,
В воде ль они в слезах отражены,
Иль в зеркалах высоких в смехе ярком.
Эмалью ламп как медью рукояток,
И точно факелом – стеблем цветка
Утомлена и ранена рука.
И не изведавшие труд дороги
Уже в крови измученные ноги…
Все вечера всем душам грусть дают.
Закаты небо, точно город, жгут,
В холодных статуях еще живут богини,
Свирель из тростника тяжеле шпаги длинной,
И не венец ли тех же самых грез —
Сорвать ли ветку пальмы или роз?
 

 
Сон белых лебедей на дремлющей воде,
Дыханье ветерка на тростничках в пруде,
Аллея – к вечеру с опавшими листами.
Фонтан из мрамора с певучими струями.
Ступени лестницы, дверь с маленьким ключом.
Сквозящий меж больших деревьев дом.
И ты, склоненная над пряжею своею, —
Все это: сад, деревья, глубь аллеи,
Что было радостью, что было нашим днем, —
Смех ветра, сон воды, густых ветвей излом,
И золотыми ножницами, мерно,
Тобой отрезанные нити верных
Часов, – они в твоих ведь умерли руках! —
Ничто не изменилось…; ключ в дверях
Ржавеет; ветви ив застыли в ожиданьи,
Спят лебеди, фонтан медлительней в журчаньи,
И в мраморе листвой заметена вода…
Но меж деревьев дом светлеет, как тогда,
Затем, что прежде чем покинуть для скитанья
Крыльцо, которое ведет в Воспоминанье,
И навсегда уйти во мрак лесных дорог —
Я лампу близ тебя вечернюю зажег.
 

 
Усталый ветер дал свою свирель фонтанам,
Что медленно поют в густой тени каштанов
Сегодня вечером. Под ними лето спит.
Его блестящий серп о жатве говорит
Им неоконченной и о созревшем хлебе.
Безмолвная луна взошла на ясном небе
И, тенью белою склонясь у тихих вод,
Тростинки тонкие неслышно Нимфа рвет.
И я видал Тебя, одну из них, которой
Известно, как сомкнуть навстречу ночи скорой,
Чтоб тенью мирною рожденный день был тих,
Свирели серебро с зарею уст своих.
 

 
С тобой, любимая, вошедшей в сновиденья
Неясным обликом, что мог назваться б тенью,
Когда б уже во мне не умер голос твой,
Неразличимые, всегда, везде со мной,
Родные, близкие, друг перед другом стоя,
Одно – с улыбкою, в слезах еще – другое,
И говорящие друг с другом в тишине, —
В сплетеньи дружных рук еще живут во мне
Желанье Смерти и желанье Счастья…
Свидетели, чью не избегну власть я,
Во сне и наяву они всегда за мной
Крадутся… И один из них стучит клюкой
По плитам сумрачным, что кроются цветами,
Как только лишь другой коснется их ногами.
 

 
Мой дом недалеко, за небольшим холмом.
Тростинки смотрятся в мой тихий водоем,
В час утра – голубой, и желтый – в час заката.
Задета заступом, светло звенит лопата.
День кончен трудовой, и заступ между плеч
Горит, как добрый и прохладный меч.
И капли светлые стекают с лейки мшистой.
Моя дремота – тот цветок душистый,
Которым в тишине сама собой она
За горечь или сладость названа.
Ложится тень. Тропа белеет меж кустами.
Деревья клонятся, тяжелые плодами.
Под гроздьями – лозы сгибается излом.
А осень уж вблизи, за небольшим холмом.
Она идет, и с ней придется над куртиной
Лопату с лейкою сменить серпом с корзиной,
И грозди срезывать и стряхивать плоды.
И видеть в зеркале чернеющей воды
Спор ветра гневного с листами золотыми.
И ласточки отлет, бегущей вслед за ними.
 

 
Я гнев твой догоню и гордость побежу:
В фонтан, поющий мне, в который я гляжу,
Улыбку глаз моих во встречном видя взоре,
Я руки опускал, а ноги вымыл в море,
И ветер мне лицо овеял, и я так
Спокоен, как заря, что победила мрак,
И чист ветрами, морем и фонтаном.
Я догоню тебя и гнев сломлю упрямый.
И, несмотря на медь твоих волос, на глаз
Надменность, пламя уст и грудь, что быть могла б
Достойным образцом для статуи Победы.
Все древние труды у ног моих изведав,
Певучей прялкою своей утомлена,
Рукой, узнавшею укол веретена,
Ты будешь на полу играть смиренно, днями,
Из яшмы разноцветными камнями.
 

 
Рука, коснувшись вас, как судорогой сжата,
О, вазы из оникса и агата,
В которых пепел свой таит любовь моя!
О, урны скорбные, что взвешиваю я,
Орнамент и узор улыбкой не встречая,
О, прошлое мое, с которым я вдыхаю
Все яды старые, чей сладостный бальзам
Воспоминание вливает в вены нам,
За каплей каплю медленно считая…
И только их одних с ним вместе ощущая,
Гляжу и вижу, там, в высоких окнах,
Тень кипариса черного на розах.
 

 
Я в круглом зеркале, лицом к лицу с собой.
Встречала, бронзовой гирляндой обвитой,
Смех радости моей и смех моей печали,
И так же я нашла ту, что мечты искали
В словах моих, в шагах по вянущим листам —
Во всем, что память повторяет нам
И тишина внушает нашей тени.
И вот уже опять меж бронзовых плетений
Моими же глядит в мои глаза она.
О, тайна странная – быть двое и одна,
Испуганная я с испуганною тою!
О, одиночество, где каждая одною
Была, и чтоб себя увидеть подошла,
И чтобы ближе быть одежды все сняла.
И знаю я теперь, Сестра фонтанов чистых
Улыбку навсегда моих очей лучистых,
Вокруг которых слава уж сплела
Гирлянду, что венком замкнется вкруг чела,
И стоя пред собой, познавшею другую,
Все дни мои судьбе как жертву приношу я.
 

 
Мой дом – он так же тих, как в те былые дни,
Когда желания и молодость мои
Его покинули, но вот и возвращенье
Мое уже зажгло сегодня лампу, тенью
Обрисовавшую мой образ близ меня,
Склоненный у камина без огня,
В раздумьи тягостном и без привета старым
Богам. Неверящий – я не взываю к ларам,
Во мне уж умерли улыбки ваших уст,
Богини, и очаг мой омертвелый пуст.
И знаю я, видав все страны в мире целом,
Что нимфа – женщина своим холодным телом,
Что фавны – маски лишь, которыми смешат
Нас карлики с копытами ослят.
А в день, когда в ладье я плыл навстречу пенью
Наяд, чья тихая судьба среди смятенья
Казалась мне такой желанною судьбой,
Я видел, как они кусались меж собой.
 

 
От жизни всей моей, от всей судьбы бездонной, —
Душистой связки трав, судьбою расплетенной,
Чья пыль и семена в годов грядущих тьму
Развеяны уже ветрами, – ничему
Не сохраниться здесь; и будущее лето
Не будет даже знать, кто был на ниве этой
Жнецом, которого сменяет жнец другой.
Другой! Которому уж осень под лозой
Тяжелый виноград румянит равнодушно.
Который, вечеру своей судьбы послушный.
Найдет среди травы, где лишь фонтан звенит,
Ту урну скорбную, где серый пепел спит.
Рукой, рассыпавшей его, неощущенный,
Да флейты две, лежащие скрещенно
На маске восковой, чей взор угасший пуст
Со стершейся почти улыбкой тонких уст.
 

 
Жизнь розой алою до губ твоих дошла.
О, будь движеньем тем, чьей статуей была!
Цветы сплетаются на плитах пьедестала,
Заря улыбкою зажгла порыв металла,
И бронза, что твоим желает телом быть,
Светлеет. О, сойдем, восставшая, испить
К реке таинственной со светлыми струями!
Весна душистая воркует голубями
Вокруг того изображенья, в ком.
Съедаемом и ржавчиной и мхом.
Утомлена печалью жизни целой.
Судьба твоя себя запечатлела.
Но вот разрушено немое колдовство.
В движеньи трепетном порыва своего
Ты в упоении касаешься губами
Тех роз, что до тебя поднялись, с лепестками,
Которым жизнь сама свой алый цвет дает.
И вот ты просыпаешься, и вот
Встаешь и голубей к себе сзываешь скорых
Под звуки золотых свирелей, на которых
В тени душистой жизнь поет вдали
Губами цвета розовой зари.