Текст книги "Грипп. В поисках смертельного вируса"

А потом их вдруг озарило. «Мы сидели в глубокой задумчивости, когда одному из нас пришел на память грипп 1918 года», – вспоминает Таубенбергер. И они сразу поняли: это как раз то, что им нужно. «Вот оно! Вот наш великий проект! В этом мы сошлись сразу», – говорит Таубенбергер. Они располагали образцами тканей солдат, умерших в 1918 году, когда больше военнослужащих погибло от болезни, чем пало на поле брани. Существовала вероятность, что им удастся разыскать подходящие образцы, срезы легких молодых людей, умерших тогда, в которых могли до сих пор уцелеть частички смертоносного вируса. А с помощью ПЦР становилось возможным выявить эти частички и реконструировать генетический код вируса гриппа 1918 года. Тогда они смогут определить, к какому типу он принадлежал, и, быть может, даже постичь тайну его небывалой убийственной силы.

Но конечно, задача перед ними вставала сложнейшая. Даже если они найдут ткани умерших от инфлюэнцы 1918 года людей, вирусы в их легких могут оказаться погибшими еще до того, как врачи взяли образцы и переслали в хранилище. В том же случае, если вирус все еще присутствовал в одном из образцов (при всей ничтожной вероятности этого), от него могло остаться так мало материала для исследования, что даже самые современные методы молекулярной биологии окажутся бессильны возродить его.

Ученым пришлось сразу охладить свой пыл и настроиться на реалистический лад. «Мы приступили к проекту, не придавая ему поначалу особой важности. Шансы добиться успеха представлялись чертовски ничтожными», – рассказывает Таубенбергер.

Но стоило начать строить планы дальнейшей работы, как их невольно охватил энтузиазм. «Вскоре мы почувствовали, как это дело все больше и больше захватывает нас. Чем больше мы узнавали о той эпидемии, тем интереснее и интереснее становилось».

В ожидании возможности приступить в работе Таубенбергер и Энн Рейд потратили около двух месяцев на изучение публикаций о гриппе 1918 года. Оба прочитали «Забытую американскую пандемию» Альфреда Кросби. Если Таубенбергер еще хоть что-то слышал о гриппе 1918 года, будучи студентом-медиком, то Рейд о нем понятия не имела. А потому их обоих так поразили почерпнутые из литературы сведения о катастрофических последствиях, причиненных тем вирусом.

«Я вообще ничего не знала о гриппе 1918 года, – рассказывала Рейд. – Но чем больше я читала о нем, тем тверже становилась моя решимость вплотную им заняться и продолжать до тех пор, пока мы не получим ответов на самые насущные вопросы. Еще больше меня поразили разговоры на эту тему с простыми людьми. У каждого, кому перевалило за шестьдесят, остались свои воспоминания о той эпидемии. К примеру, мать моего соседа умерла от гриппа, когда ему самому едва исполнился год. Как же получилось, что о такой грандиозной трагедии почти никто теперь не вспоминает?»

Но даже когда они приступили к работе, Таубенбергер не слишком распространялся о проекте за пределами института. Этот человек по натуре предельно точен во всем и избегает демонстраций преждевременной уверенности, как и скороспелых выводов. Он предпочитает тщательно трудиться и не торопить события.

Рейд во многом с ним схожа. Быть может, это вообще характерно для ученых, занятых той неспешной, монотонной, требующей предельной осторожности частью молекулярной биологии, которая кажется столь далекой от высокой конкуренции в сфере современных биотехнологий, где ставки порой очень высоки. Именно туда стремятся звезды науки, жадные до славы и наград, да и сам характер их деятельности требует как можно быстрее ставить в известность о полученных результатах своих коллег и конкурентов, как и потенциальных инвесторов. А о таких, как Таубенбергер и Рейд, можно сказать, что они занимают место в самом глухом углу своей научной отрасли. Их трудов не замечает широкая публика, и прежде чем уделить время новаторским экспериментам, они должны справиться со своими повседневными поручениями. Тот же Таубенбергер, хотя и мог урывками заниматься собственными исследованиями, имел первоочередное задание от руководства – создать для военных собственную лабораторию молекулярной диагностики.

Как бы то ни было, но даже годы спустя, когда они уже знали, насколько успешно продвигается их проект, Таубенбергер и Рейд были крайне сдержанны в эмоциональных оценках своих достижений, предпочитая обсуждать только их научную сторону, но всегда с оговорками и предостережениями.

Вероятно, как руководитель небольшой лаборатории, Таубенбергер тоже отдавал себе отчет в том, что он не самая подходящая фигура, чтобы ставить перед собой цель разгадать тайну гриппа 1918 года. Но при этом следует оговориться, что он всегда прокладывал свой путь, избегая слишком очевидных способов добиться в науке славы и преуспеяния. Он относится к тому типу мужчин, которые долго выглядят намного моложе своих лет. Ему было под сорок, и он руководил лабораторной группой, но его с легкостью принимали за неопытного стажера. У него округлой формы лицо, широкие карие глаза и шапка прямых темно-русых волос. Он и одевается, как студент, предпочитая костюму свободные вельветовые брюки, а свой пропуск носит на цепочке вокруг шеи. Никаких лабораторных халатов, пиджаков и галстуков. Водит он старенький «мерседес», который купил подержанным в 1995 году, когда родился его первенец – сын, потому что посчитал, что ему теперь нужна просторная и безопасная машина. И конечно же, он был совершенно неизвестен той узкой группе исследователей инфлюэнцы, которая узурпировала всю работу над гриппом 1918 года.

Даже само по себе место, где работает Таубенбергер, не располагает к частым контактам с внешним миром. Армейский институт патологии находится на задворках Вашингтона. Да и сам комплекс Центра Уолтера Рида непостижимым образом вклинился в район небогатых жилых домов в колониальном стиле, каждый из которых стоит на небольшом участке земли вдали от крупных научных конгломератов. Отсюда несколько миль езды до густо застроенного исследовательскими корпусами Национального института здравоохранения, раскинувшегося на пологих склонах холмов в Бетесде, штат Мэриленд, как и до белоснежной башни главного военно-морского госпиталя, где проходят медицинские обследования президенты США.

К слову, даже на территории Центра Уолтера Рида лаборатория Таубенбергера кажется самым необычным из всех окружающих зданий. Это пятиэтажный серый железобетонный бункер, построенный в разгар «холодной войны» 1950-х годов и проектировавшийся как бомбоубежище. В нем нет ни одного окна, а стены имеют толщину в три фута. Идея заключалась в том, что если разразится атомная война, именно здесь укроются от начавшейся бойни президент и его министры. Военные архитекторы тогда так увлеклись, что предложили в дальнейшем строить подобным образом все правительственные учреждения – мощные стены, полное отсутствие окон. От эстетической катастрофы федеральное правительство спасло тогда только то, что ко времени, когда здание лаборатории Таубенбергера было уже готово, появилась водородная бомба, от которой спастись в нем было невозможно. Так этот корпус и остался уникальным реликтом «холодной войны», а со временем в нем решили разместить военные лаборатории и офисы ученых.

Институт патологии делит помещение с музеем патологии, вечно пустующим заведением, которое до недавнего времени было одним из последних уцелевших музеев старого образца, где не устраивали интерактивных экспозиций и не привлекали экзотическими выставками в стремлении хоть чем-то заманить публику. Вместо этого вас приглашали взглянуть на множество пыльных банок с такими, например, раритетами, как огромный ком слипшихся волос, извлеченный из внутренностей одиннадцатилетней девочки, которая обожала все время жевать концы своих локонов. Здесь же стояли заспиртованные уродцы-зародыши, как и целая огромная нога жертвы «слоновой болезни» во внушительном прозрачном чане, и набор окаменевших легких из эпохи, когда свирепствовал полиомиелит. Чего музею всегда не хватало, так это посетителей, а потому больше двадцати лет назад его выселили из самого центра Вашингтона, где он соседствовал с другими крупными музеями федерального значения, и его место заняла постоянная выставка современного искусства Хиршхорна. Ныне большинство туристов, которые гуляют вдоль длинных зеленых лужаек столичной Молл и порой заглядывают в один из многочисленных музеев, никогда даже не слышали о Национальном музее здравоохранения и медицины, а те, кто слышал, едва ли потащатся в такую даль, чтобы посетить его. И хотя в музее провели модернизацию, осовременили, оснастили все-таки интерактивным оборудованием и даже открыли зал, специально посвященный актуальной тематике СПИДа, само по себе местоположение определяет его нынешнюю печальную участь.

Любой, кто захочет нанести визит Таубенбергеру в институте, должен записаться в книге регистрации у охранника, сидящего за серым металлическим столом в невзрачном вестибюле. Таубенбергер (у которого нет секретаря) сам спустится, чтобы проводить гостя в свой тесный кабинет на третьем этаже, где пол покрыт линялым, в пятнах, синим ковром, а мебель только стараниями хозяина пока избежала отправки на свалку старых столов и кресел. Здесь каждый плоский участок поверхности занят высокими кипами документов и вырезок из научных журналов, а любая вертикальная поверхность залеплена желтыми самоклеющимися листками, на которых Таубенбергер неустанно делает торопливые заметки и пишет памятки для себя самого.

Полученное Таубенбергером образование было таким же неординарным, как и занимаемая им должность. Обычно молодые ученые стремятся изо всех сил сразу встать на кратчайшую и самую быструю дорогу, ведущую к успеху. Для начала надо попасть в лучший университет из тех, которые согласятся вас принять, затем перебраться в лучшую аспирантуру, где найдется для вас местечко. Далее, если у вас есть такая возможность, необходимо закончить докторантуру в какой-нибудь престижной лаборатории. Потом предстоит новый переезд куда-нибудь на временную должность младшего преподавателя факультета, где вы будете из кожи вон лезть, чтобы хоть как-то выделиться из общей массы, совершить нечто выдающееся, что откроет для вас кресло штатного профессора, хотя скорее всего уже в другом университете. И все это время вы стараетесь публиковаться, публиковаться и еще раз публиковаться. Вы посещаете любые мероприятия, где можно рассказать о своей работе. Вы крутитесь около научных знаменитостей в надежде быть замеченным. Словом, это довольно-таки тернистый путь без всякой гарантии, что вам удастся осилить его до конца. И для Таубенбергера он был изначально неприемлем. Он избрал другой маршрут.

Родился он в 1961 году в Германии, став третьим сыном кадрового армейского офицера. Его отец участвовал в создании одного из первых транзисторных компьютеров, «портативной» установки, которую можно было перевозить всего на пяти грузовиках. Но для своего времени (а шел 1956 год) это стало настоящей революцией в вычислительной технике. «Мой отец стал компьютерщиком в эпоху, когда изобретением века еще считали пылесос», – с гордостью рассказывал Таубенбергер.

Его семья жила сначала в Европе, откуда перебралась в Калифорнию, но в итоге окончательно обосновалась в округе Фэрфакс в штате Виргиния, куда уже подбирались пригороды Вашингтона, когда отец Джеффри получил работу в Пентагоне. Еще в пятилетнем возрасте Джеффри Таубенбергер знал, что хочет стать ученым. Под вопросом оставалась лишь отрасль знаний, на ниве которой он хотел бы трудиться. Сначала ему нравилась атомная физика, потом химия, но остановился он на биологии. «Жизнь так многообразна в своих проявлениях, и я понял, что это будет круто», – объяснял он этот выбор в своей обычной манере, лишенной всяких рефлексий.

Однако общественные школы в Фэрфаксе не нравились Таубенбергеру-младшему. Там мало что могли предложить тянувшемуся к знаниям мальчику, у которого вдобавок были еще и не совсем обычные увлечения – классическая музыка и музыкальная композиция, – которые, естественно, не входили в программу обучения. Темп прохождения предметов казался ему слишком замедленным, учеба давалась чересчур легко, и юный Таубенбергер, постоянно нывший, что «занятия в школе не требуют никаких умственных усилий», не снискал симпатий ни у преподавателей, ни у одноклассников, которые считали лучшими развлечениями рок-музыку и посещение футбольных матчей.

Но он нашел выход из положения. Выяснилось, что он может покинуть среднюю школу досрочно, не доучившись последний год, и сразу попасть в колледж, если запишется в специальную программу Университета Джорджа Мейсона в Фэрфаксе. Это было рядом с домом, так что никуда не приходилось переезжать и искать деньги на оплату места в общежитии. И Таубенбергеру представлялся, таким образом, шанс приступить к учебе, которая могла поначалу даже оказаться для него трудной. Так получилось, что уже в пятнадцатилетнем возрасте он стал первокурсником колледжа. Тем же летом он нашел работу в Национальном институте здравоохранения, занимаясь вирусами в опухолях молочных желез мышей, которые, по всей вероятности, служили причиной развития у самок случаев рака груди. Шел 1977 год, а в то время многие ученые искали ключ к раку у людей в вирусах (позднее было доказано, что они не играют заметной роли в наиболее распространенных видах человеческого рака, как тот же рак груди у женщин, хотя становятся одним из факторов при раке шейки матки или саркоме Капоши). Тогда над этой темой трудились лучшие умы, и Таубенбергер сразу погрузился в суть одной из наиболее важных и актуальных проблем биологии. Это так его заинтересовало, что он остался на неполный рабочий день уже после того, как осенью начались занятия.

«Я получал неоценимый опыт», – рассказывал Таубенбергер. Он сначала подумывал о том, чтобы перевестись в один из более престижных колледжей Гарварда или, возможно, Принстона. Но в итоге именно работа удержала его на месте. Практический опыт, посчитал он, не менее важен, чем учеба в более известном учебном заведении.

«Я принял решение остаться дома и продолжать работать в НИЗ», – объясняет он, не вдаваясь в детали. Между тем у него уже созрел план дальнейшей карьеры. Он хотел получить степень магистра биологии, чтобы со временем возглавить лабораторию, следуя примеру доктора Уильяма Дроэна – человека, который был его наставником в Национальном институте здравоохранения. Дроэн объяснил ему, насколько в мире науки ценились дипломы и ученые степени, а особенно важным считал для своего ученика получение лицензии доктора медицины. Биологи, имевшие, помимо степени магистра, еще и диплом врача, производили на работодателей и профессоров более благоприятное впечатление, им было легче получить стипендию для продолжения образования, их охотнее принимали на работу. «Честно говоря, у меня прежде и в мыслях не было учиться на практикующего врача, – признавался Таубенбергер, – но Дроэн убедил меня, что это необходимо».

Пройдя курс в Мейсоне, Таубенбергер поступил в медицинский колледж штата Виргиния в Ричмонде, который был государственным учебным заведением и где взималась значительно более низкая плата за обучение, чем в престижных частных колледжах, а для бережливого молодого человека это стало одним из решающих факторов. Он выбрал программу, пройдя которую студенты получали степень магистра и врачебный диплом одновременно. И в то время как многие товарищи жаловались, насколько трудно им даются медицинские дисциплины, неутомимый Таубенбергер был доволен принятым решением: «Неожиданно медицина покорила меня. Она способствует развитию интеллекта, да и занятна сама по себе».

Но и магистратура требовала к себе повышенного внимания. Как это принято повсеместно, чтобы получить степень магистра, студент должен был сделать пусть небольшое, но открытие, завершить исследовательский проект, который не только показал бы рвение и старательность, но и привнес хотя бы малую толику нового в предмет изучения, нечто, о чем никто не знал прежде. Каждый претендующий на звание магистра студент работал с куратором, который был и наставником, и научным руководителем, способным, если все шло хорошо, подсказать подопечному, как выполнить оригинальный проект и завершить его достаточно успешно, чтобы комиссия по присвоению ученых степеней сочла его труд достойным соответствующего диплома. И Таубенбергер прежде всего взялся за поиски наиболее подходящего куратора, то есть человека, который сам занимался в колледже чем-то увлекательным и мог помочь ему поставить перед собой решаемую проблему, а затем обучить приемам, необходимым для достижения цели.

«Свои первые шесть месяцев в медицинском колледже я слонялся повсюду, стараясь по возможности побеседовать со всеми». В результате Таубенбергер остановил свой выбор на докторе Джеке Хааре, профессоре с анатомического факультета, для которого основной научный интерес представлял процесс превращения Т-лимфоцитов – разновидности белых кровяных телец – в пористый орган, называвшийся тимусом или зобной железой. «Мне этот человек действительно пришелся по душе, – отзывался Таубенбергер о Хааре. – И в любую свободную минуту я стал помогать ему в лаборатории, проводя там все летние каникулы».

Обычно для получения двух дипломов сразу студент сначала проводил первые два года, основательно занимаясь медициной в теории и лишь свободное время уделяя проекту для магистратуры. Далее следовало завершение медицинского образования в роли стажера одной из клиник и продолжение работы в лаборатории. Таубенбергер нарушил эту последовательность, пройдя практику в клинике сразу по завершении теоретической части курса медицины, чтобы затем иметь возможность без перерывов заниматься проектом на соискание степени магистра биологии. Диплом врача он получил в 1986-м, а ученую степень досрочно – в 1987 году, показав в своей научной работе, как клетки спинного мозга попадают в тимус, чтобы трансформироваться в Т-лимфоциты. Причем этот труд снискал ему не только степень магистра, но и первую в жизни награду наряду со стипендией. Он стал лучшим выпускником-медиком своего курса и получил приз за неординарное исследование в области биологии.

Став обладателем сразу двух дипломов и получив как раз ту квалификацию, которую рекомендовал ему приобрести Дроэн, Таубенбергер теперь должен был определиться с дальнейшей карьерой. «В то время я еще сам не понимал, чему хочу себя посвятить, – признавал он. – Меня крайне заинтересовала педиатрия, и я всерьез раздумывал о детской гематологии. Однако мои дела в лаборатории шли так хорошо, что я решил задержаться в ней еще на год».

А к 1988 году у него уже появились сомнения в своей способности стать хорошим медиком. «Я всерьез рассматривал возможность стать практикующим педиатром, но ведь четыре предыдущих года я провел в стенах лаборатории, не осмотрев за это время ни одного пациента». Ему стали мерещиться наихудшие варианты возможного развития событий, страдания больных детей, если он ошибется с диагнозом. «Меня уже пугала перспектива стать начинающим доктором в отделении реанимации для новорожденных», – рассказывал он. А потому он избрал для себя патологию, где ему по крайней мере не приходилось иметь дела с больными и принимать решения, от которых зависела жизнь. «Патология, – пояснял он, – являлась смежной областью, где я мог применить медицинские познания, но все же более в сфере научных экспериментов». И он принялся за поиски постоянной работы, сразу же обнаружив, что программу в области патологии проводил национальный центр изучения раковых заболеваний, который принадлежал Национальному институту здравоохранения. Но туда принимали лишь троих новых сотрудников в год. Таубенбергер подал заявление.

Хотя шансы быть принятым представлялись мизерными, он всем сердцем стремился получить должность в центре. В конце концов, именно в Национальном институте здравоохранения он делал первые шаги. «Мне это место виделось идеальным для исследовательской деятельности. И я бы чувствовал себя там как дома».

Уже вскоре Таубенбергера пригласили для собеседования и сообщили хорошую новость: он был принят. И начал в 1988 году в роли практиканта, закончив работу над кандидатской степенью в 1991 году. Более того, ему удалось потом задержаться в Институте рака, чтобы пройти докторантуру. Когда же и эта стадия осталась позади, его научный руководитель, доктор Ада Круисбек, известная специалистка в области иммунологии из Голландии, предоставила ему возможность встать на ту самую короткую и прямую дорогу к успеху в науке, о которой мы упоминали выше. Она сообщила ему, что возвращается на родину, где ей посулили высокую должность, и предложила присоединиться к ней в роли научного сотрудника с ученой степенью. По долгом размышлении, понимая, что перед ним открывался путь в престижную область молекулярной биологии, где успех приносил не только известность, но и деньги, Таубенбергер все же отклонил приглашение.

«Я тогда только что женился. Моя семья жила рядом, как и семья моей жены», – объяснял он решение остаться на месте. Ему удалось получить еще одну временную работу в Национальном институте здравоохранения. А потом наконец в 1993 году подоспело нечто более стабильное, что позволило не покидать Вашингтона. Ему и доктору Джеку Личу, который тоже работал в НИЗ, поручили создать лабораторию молекулярной патологии при армейском Институте патологии, чтобы, используя биологиче ские методы, проверять выводы патологоанатомов. И шесть месяцев спустя лаборатория уже работала на полную мощность. А Таубенбергер получил в свое распоряжение все возможности, чтобы осуществлять собственные исследовательские проекты.

В начале 1994 года Таубенбергера повысили, сделав руководителем отделения молекулярной патологии института. Название должности звучало громко, что не совсем соответствовало реальности, хотя у него теперь оказались в подчинении двадцать сотрудников. «Это всего лишь небольшая группа», – констатирует Таубенбергер, но оснований быть недовольным жизнью у него не осталось.

Вот и сегодня он выезжает каждый день на работу без десяти шесть утра, главным образом чтобы избежать жутких вашингтонских пробок по пути от дома в соседнем штате Виргиния до лаборатории. Все свободное время он проводит с женой и маленькими детьми, чьи фото использует как фон рабочего стола своего компьютера, чтобы их образы присутствовали с ним всегда. Не забывает он и о своем хобби, сочиняя в часы досуга музыку. Еще в колледже он написал целую оперу. «Но только увертюра из нее однажды исполнялась», – замечает он с грустной усмешкой. В медицинском колледже ему удалось создать симфонию, которую разучил ричмондский любительский оркестр, а сам Таубенбергер играл при этом на гобое. В качестве подарка жене он написал квартет для деревянных духовых инструментов, а его струнный квартет музыканты играли у них на свадьбе. Сейчас он сочиняет еще один ко дню рождения сына. Но музыка для него остается лишь предметом любви, не более. «Пока ни одной моей вещью никто всерьез не заинтересовался», – сетует он.

Однажды в конце 1993 года к нему пришел подполковник Томас Липском, армейский патолог-ветеринар. Он столкнулся с проблемой и надеялся, что Таубенбергер и Личи найдут для нее решение. За последние десять лет, рассказал он, наблюдалась странная вспышка смертельных заболеваний среди морских млекопитающих. В 1987 году начали погибать широкомордые дельфины, обитавшие вдоль побережья Нью-Джерси. Затем инфекция (если это можно так назвать) начала распространяться к югу, и в марте 1988 года отмечалась массовая гибель дельфинов у Сент-Питерсберга в штате Флорида. Всего же умерла половина этих животных, обитавших в прибрежных водах США, то есть не менее десяти тысяч.

Агентство по охране окружающей среды начало расследование и опубликовало первые его выводы о том, что причиной гибели животных стали «красные приливы», то есть нашествия крошечных динофлаггелятов, которые придают воде оттенок ржавчины и выделяют в нее токсины. «Красные приливы» считаются признаками загрязнения, а потому именно их и назвали истинной причиной смерти дельфинов.

Липскома, однако, такое объяснение не удовлетворило, и он называл две причины, которые, как он считал, делали его недостоверным. Во-первых, сообщил он Таубенбергеру, «красные приливы» негативно воздействовали на всю морскую фауну сразу. А эта болезнь убивала исключительно дельфинов. Во-вторых, «красные приливы» преж де всегда оказывались смертельными лишь для мелких животных. Содержавшиеся в них токсины не обладали достаточной силой, чтобы насмерть поразить такое крупное млекопитающее, как дельфин.

Сам Липском считал виновником гибели дельфинов некий вирус. Изучив образцы, взятые у сотен умиравших или уже мертвых животных, выброшенных волнами на берег, он сам смог вывести некоторую закономерность: мозг, легкие и лимфоидные ткани показались ему пораженными морбилливирусом, то есть тем самым вирусом, что вызывает у людей корь, а у собак бешенство.

В поддержку своей гипотезы Липском собрал сведения о других случаях гибели обитающих в воде млекопитающих, причиной смерти которых также мог быть вирус. В 1988 году наблюдалась вспышка заболеваемости и гибели тюленей в одном из озер Сибири. В 1990 году мор постиг пятнистых тюленей у берегов северной Европы. В 1991 году погибали полосатые средиземноморские дельфины, и европейские специалисты обнаружили у них вирус, сходный с возбудителем бешенства. 1993-й стал годом массовой гибели тюленей в Мексиканском заливе.

И теперь Липском, желавший заручиться мнением молекулярных биологов, пришел, чтобы задать Таубенбергеру трудную задачку. С собой он принес полуразложившиеся ткани дельфинов, но часть их уже достигла той стадии гниения, что их невозможно было даже изучить под микроскопом. «Это было уже нечто несусветное», – поделился мнением Таубенбергер. Смогут ли Таубенбергер и сотрудники отделения молекулярной патологии использовать метод ПЦР, чтобы обнаружить присутствие морбилливируса?

«Честно говоря, я сразу решил, что вероятность извлечь вирусную РНК из подобного материала равна нулю», – признавался Таубенбергер. Но он все же не отказался попробовать выполнить просьбу Липскома. Заняться проблемой дельфинов он попросил Эми Крафт, молодую женщину – молекулярного биолога, – совсем недавно принятую на работу в группу. Методы, которыми они пользовались, были и так точны, но в данном случае требовалось довести их до полного совершенства, чтобы получить хоть какой-то результат. Она проводила один биохимический эксперимент за другим, а потом начинала все сначала, оптимизируя каждое свое последующее действие, пока не выстроила превосходную в своей стройности систему. И совершила невозможное – извлекла на свет Божий РНК вируса, доказав правоту Липскома. В конечном счете она выделила новую разновидность морбилливируса, продемонстрировав, что именно он, а не «красные приливы» послужили причиной гибели дельфинов.

Приобретенный тогда опыт был все еще свеж в памяти Таубенбергера, когда он задумался о том, чтобы начать охоту на вирус гриппа 1918 года. Ведь работа предстояла в общих чертах такая же. Подобно морбилливирусам, вирус гриппа использовал генетический материал РНК. И вирусы гриппа имели примерно те же размеры, что и морбилливирусы, включая в себя около 15 000 базовых элементов: химикаты – аденин, гуанин, цитозин и урацил, которые соединялись между собой в длинные цепочки РНК. Да и некоторые свойства морбилливирусов мало чем отличались от особенностей вирусов гриппа. А это давало надежду, что если уж Эми Крафт удалось извлечь вирус из ужасающе разложившихся тканей дельфина, она сумеет вытащить вирус гриппа из тончайших срезов тканей легких, хранившихся на складе института. Впрочем, еще только предстояло выяснить, располагало ли хранилище образцами тканей людей, умерших от гриппа в 1918 году.

Полный список образцов, поступивших с 1917 года, был уже доступен в компьютерной форме, и он насчитывал три миллиона единиц хранения. Но все же существовала вероятность, что срезы легких, взятые у военнослужащих – жертв гриппа 1918 года, там отсутствовали. Ведь эпидемия разразилась во время войны. «Тогда вскрытия зачастую производили медики, не прошедшие курса патологоанатомии, что могло изначально затруднить поиски», – рассказывал Таубенбергер. Зачем военврачу было тратить усилия и время посреди царившего кругом хаоса, чтобы выполнить требовавшую тщательности процедуру взятия образца ткани легкого для последующей отправки на хранение?

Но попытка не пытка. Сотрудники лаборатории должны будут определить, кто из жертв гриппа подошел бы им лучше всего, а затем отправить запрос на получение биологических материалов. Таубенбергер сразу решил, что им нужно сосредоточить внимание на людях, которые умерли в течение всего нескольких дней после заражения. В противном случае им могли попасться образцы, взятые у солдат, болезнь которых началась с гриппа, но переросла затем в бактериальную пневмонию, в конечном счете их и убившую. А это означало, что через неделю или более после проникновения инфекции вирус гриппа в их легких уже отсутствовал и оставались только бактерии.

Таубенбергер оформил запрос. Два дня спустя перед ним лежал распечатанный на принтере список фондов хранилища, указывавший, что всего имелось семьдесят образцов тканей, взятых у людей, умерших от гриппа 1918 года. Это были тонкие срезы легких, смоченные в формальдегиде и запечатанные в маленькие кубики свечного воска. Причем к каждому образцу прилагалась выписка из истории болезни, куда заносили дату заражения, а также обстоятельства смерти пациента. Таубенбергер жадно вчитывался в эти документы. Шесть жертв гриппа соответствовали его предпочтениям. Было соблюдено главное условие – эти люди умерли, проболев всего несколько дней. Ученым оставалось только радоваться, с трудом веря в свою удачу.

«Мне невольно вспомнились «Поиски утраченного ковчега», – вспоминает Таубенбергер, имея в виду известный фильм Стивена Спилберга. – Мы чувствовали, что тоже нашли свой ковчег Завета».

В их распоряжении оказался огромный склад с миллионами образцов, взятых у давно уже мертвых людей, разложенных по коробочкам и напрочь забытых. Где-то среди этих необъятных помещений в кубике парафина размером с ноготь большого пальца притаился вирус гриппа 1918 года. И в течение почти восьмидесяти лет никому и в голову не пришло попытаться отыскать его. Но теперь, вдохновленная статьей о загадке глаз Джона Дальтона, вооруженная разработанными с 1989 года методами молекулярной патологии, которые Эми Крафт довела до совершенства, работая с тканями мертвого дельфина, группа никому не известных и никогда прежде не работавших с вирусами гриппа ученых, как казалось, сделала первый шаг к поимке убийцы, безнаказанно орудовавшего в 1918 году.