Текст книги "Клиническое мышление Уилфреда Биона"

Глава 15
Высшая реальность, мистик и истеблишмент

Но не кажется ли вам жалким то, что, пока Наука, с ее выводком астрономов, ведут безошибочно к открытию нашей незначительности, по контрасту с этими гигантскими силами – новыми и сверхновыми звездами, черными дырами и прочим – кто-нибудь непременно применит психический эквивалент перевязочного пакета первой помощи и швырнет нас обратно в пуховый уют невежества. Правда, грустно?

(Bion, 1991, р. 573)

Существуют три оси, которые пересекаются и пронизывают друг друга в мышлении Биона. Это высшая реальность, различие между чувственной и психической реальностью и то, как индивидуум приходит к знанию.

Как мы указывали в главе 1, многие аналитики шарахаются от бионовского понятия О, которое он определяет как эквивалент высшей реальности, божественности, истине, бесконечному или вещи в себе. Мы полагаем, что Бион не начинал с такого понятия, а вместо этого пришел к нему через размышления над своим клиническим опытом. После того как он терпеливо ждал и наблюдал, его озарил свет и он что-то увидел, что-то понял – но чем было это что-то? Даже те, кто сокрушается по поводу того, что они воспринимают как квазирелигиозную формулу, используют тот же самый язык, описывая клинический инсайт. «Оно все время было у меня перед носом, и вдруг я его увидел», – говорит один аналитик; или: «И тут, наконец, я его увидела, после пяти лет в анализе», или пациентка говорит: «Я знала об отношении Роба к этому с тех пор, как мы впервые встретились, но только сейчас это осознала». Что такое это оно? В первом случае это горе, которое пациентка не в силах вынести. Во втором – это садизм пациента, а в третьем – то, что пациентка несчастлива. Все это психические реальности. Вы не можете видеть горе, осязать или обонять его. Слово «горе» описывает психическое явление. Слезы и черные одежды на похоронах обозначают горе, но это не оно само. Как-то раз были такие похороны, когда вдова была одета в голубой брючный костюм, а священник в белые одежды – в этом случае горе присутствовало, но отрицалось. В таком случае может понадобиться больше времени для того, чтобы различить реальность. В разных культурах признаки психический реальностей разные. Слезы и черные одежды – то, что мы видим. Это то, что Бион описывает как чувственное, т. е. это различимо через органы чувств. Психическая реальность не различима таким образом. Точно так же нельзя видеть садизм или чувство, что пациентка несчастна. Вы не можете познать психическую реальность; вы становитесь ею. Испанский мистик Сан Хуан де ла Круз использовал термин коннатуральность и объяснял его так. Он сказал, что полено, брошенное в огонь, вначале холодное; затем оно нагревается и вспыхивает пламенем, когда достигает такого же жара, что и огонь. Мы думаем, что это еще один способ выразить то, что сказал Бион:

Сама аналитическая ситуация и затем занятие психоанализом или его задача непременно будут стимулировать примитивные и базовые чувства у аналитика и анализанта. Эти фундаментальные характеристики: любовь, ненависть, ужас – заостряются до того, что оба участника могут воспринимать их как почти невыносимые.

(Bion, 1970, р. 66)

Почему же, однако, Бион идет дальше и говорит, что выявляющееся – это не просто разные психические реальности, но О, высшая реальность? Каждый раз, когда аналитик интуитивно узнает горе или садизм, он говорит: «Вот это что». Иными словами, вот то, что придает данной форме поведения смысл. Он может сказать: «Похоже, будто ему нет дела до смерти любимого человека, но истина в том, что он полон горя». Т. е. есть некое суждение, что «истина в том, что горе здесь есть». Есть некое суждение о том, что истинно. Тогда встает вопрос: «Соответствует ли то, что истинно, некоему единству, некой всеохватывающей реальности?». Бион вынужден ответить, что да, соответствует.

Когда мы говорим, что горе или садизм истинно присутствуют, мы имеем в виду, что мы наделяем его ценностью; это не просто фикция. Следовательно, истина – это то качество в объекте, при помощи которого он заслуживает нашего уважения, в противоположность фикции, которая уважения не заслуживает. То, что выявляется в психоанализе, есть истинно ценное, в противовес обманчивой видимости. Так что О – это термин, который Бион предназначает для истины; она также по природе своей конечна, так как не обусловлена ничем другим.

Прочитав это, некоторые могут сказать, что это философия и к психоанализу не относится, но интерес Биона к психоаналитическим объектам требует философской рефлексии. Таково свойство его мышления, что человеческая наука занимается единой реальностью и что она разрезана на различные отрасли – экономику, социологию, психологию, антропологию – для того, чтобы детальные аспекты можно было изучать по отдельности, но что существует единая реальность, в которую мыслитель пытается проникнуть. Биона глубоко интересовало то, что происходит в кабинете аналитика, но это всегда было для него окном, чтобы посмотреть на феномен человека в целом. Будет слишком узко называть Карла Маркса экономистом, потому что он был также психолог и философ; слишком узко – называть Дарвина биологом, потому что он был также геологом, палеонтологом, энтомологом и философом; слишком узко называть Фрейда нейрологом, потому что он был также психологом, социальным психологом и философом. Так же и с Бионом: это слишком узко – называть его психоаналитиком, поскольку он был также социальным психологом, биологом и философом. Все эти люди были такими мыслителями, у которых отправная точка находилась в одной дисциплине, но их мысль шла вширь, охватывая человечество в нескольких измерениях. Чтобы понять психоанализ, необходимо мысленно выйти во все те прочие измерения и затем вернуться обогащенным к отправной точке, прежде чем снова выйти во внешние просторы.

Бион был приверженцем точки зрения, что существует абсолютная истина, которую никогда нельзя познать напрямую. Он говорит: «Религиозные мистики, вероятно, ближе всего подошли к выражению переживания ее» (Bion, 1970, р. 30). Эта высшая реальность есть предмет психоанализа par excellence, от которого прочие являются только производными. Это лежит в самом сердце мышления Биона. Мистики, как он говорит, вероятно, ближе всего подошли к переживанию этой высшей реальности. Его подход, таким образом, в том, чтобы стать как можно ближе к мистикам. Он сосредоточивает внимание на тех защитах, которые мы воздвигаем против того, чтобы войти в такое переживание.

Те, кто стоит на позициях науки, склонны относиться к мистицизму с неодобрением. По сути своей мистицизм – это отчет о переживаниях тех, кто утверждает, что у них был близкий, если не прямой, контакт с высшей реальностью. Истинные мистики всегда подчеркивали, что этот контакт является не чувственным, а психическим. На вопрос о том, можно ли доверять этим переживаниям, можно ответить только путем научного исследования. Это предрассудок – автоматически отмахиваться от таких переживаний. Поле исследования еще осложняется тем фактом, что среди них было множество самозванцев и что даже подлинные мистические переживания часто рядятся в слова, типичные для религиозности своего времени, порой сентиментальной. Поэтому есть много трудностей при попытках дотянуться до самого переживания. Однако научной будет такая позиция, что следует быть открытыми возможности таких особых переживаний и что их можно исследовать.

Следует вывод, что Бион был открыт тому, чтобы поверить в эти переживания, и что наша задача – попытаться подойти как можно ближе к такому опыту. Однако путь, благодаря которому такой опыт становится возможным, лежит через близкие отношения с другим человеком. Психоанализ есть исследование таких отношений, и он пытается открыть обоих партнеров мистическому опыту. Бион сосредоточивается на тех элементах, которые препятствуют обоим индивидуумам получить такой опыт. Неизбежен вывод, что мышление Биона настроено на фасилитацию мистического опыта.

На вопрос «Как аналитику проникнуть сквозь чувственное к психической реальности?» Бион отвечает, что он ждет, пока не начнет выявляться паттерн, а затем он интуитивно узнает психическую реальность.

Лжец и ложь – это еще одна тема, которая тесно ассоциируется с О. Когда истина выявляется, неважно, произносит ли ее аналитик или пациент, ребенок или взрослый, архиепископ Кентерберийский или Саддам Хусейн, Сталин или Черчилль, сторонник Кляйн или Кохута. Когда мы смотрим на какую-нибудь из чудесных скульптур, украшающих наши средневековые соборы, мы не знаем тех скульпторов, которые создали их: они остаются анонимными. В те времена анонимность была частью культуры, тогда как в наши дни, когда властвует культ индивидуума, творца прославляют; часто это вознесение к славе становится целью всех усилий. Истина может нуждаться в произносящем ее, но она может быть и анонимна. А вот ложь, цель которой защитить самолюбие, немыслима без восхваляющего самого себя индивидуума, которому нужна аудитория, чтобы себя подпереть. Отношение Биона к истине было похоже на отношение Будды, который сказал на смертном одре, что его учение следует проверять опытом, а не веровать потому, что он учил этому. Роль индивидуума – быть носителем истины. Очень часто мы не слышим истины, потому что ее произносит кто-то, кто нам неприятен. Непредвзятая открытость истине – это позиция, которой очень трудно достичь.

Эпилог

Для того, кто пишет о психоанализе, одна из самых больших трудностей состоит в том, что он использует слово, которое значит для одного читателя одно, а для другого другое. Кляйнианцы, например, уделяют очень большое внимание деструктивным силам в личности. Кляйнианец часто увидит деструктивную силу там, где аналитик другой школы ее не распознает. Чтобы не вступать в полемику, давайте назовем эту «другую школу» Оптимистической Школой, чтобы обозначить так любого аналитика, который не осознает те деструктивные силы, которые обычно отмечает кляйнианец. Нам придется предположить, что Оптимистический Аналитик слеп к этим деструктивным силам. Пусть Оптимистический Аналитик выбирает те сведения, которые окрашены оптимизмом, и отвергает те, которые несут оттенок деструктивности. Мы говорим это для того, чтобы внести нечто, что мы назвали бы нотой надежды у Биона, но это надежда, которую он находит погруженной в извращение, даже в злобу, а также в галлюцинации или бредовые идеи. В любом из них, говорит Бион, могут содержаться семена плодотворной мысли. Не будучи слепым к извращению, злобе, галлюцинации или бредовым идеям, он способен был видеть цветок, взрастающий на навозной куче.

Давайте начнем с извращения. Само слово «извращение» предполагает, что есть нечто, что было извращено. Мы предполагаем, что это нечто реально, и является чем-то хорошим. Понятие «извращенный» предполагает, что оно каким-то образом наносит вред развитию личности и творческой способности индивидуума, но что, если бы оно, это нечто, не было извращено, оно было бы благотворно для личности. Поэтому необходимо найти это нечто, вывернутым отображением которого является извращение. Одна женщина получала большое удовольствие, когда наблюдала, как мочится мужчина, и ей нужно было сделать так, чтобы она наблюдала это как можно чаще. Она работала редактором в издательстве, но мечтала о том, чтобы писать свои собственные книги. Однако, несмотря на значительный литературный талант, она жила в плену самоуничижения и поэтому оставалась редактором. Желание писать свои собственные книги, которое представляло собой желание самореализации, символизировалось в мочащемся мужчине. В то время когда она нанялась на работу в издательство, ей предлагали писать пьесу в сотрудничестве с кем-то. Она горько сожалела, что не сделала этого, и думать о том, что прошло пятнадцать лет, когда она могла бы теперь уже быть известной писательницей, было крайне болезненно. Она не могла теперь исполнить свое желание писать книги, не переживая этих мучительных сожалений. В извращеном виде желание было приятным, а его болезненные элементы были изгнаны из осознания. Однако в извращении было также зерно здорового желания, которое с течением времени в ходе анализа можно было изолировать от его сексуального контекста.

То, что можно сказать об извращении, можно также сказать о бредовой идее, о галлюцинации и даже о полном безумии. Мы не будем приводить примеров из всех этих областей, а возьмем только один исторический случай – случай Колумба. Христофор Колумб обладал колоссальной манией величия. Он болтался при дворе Изабеллы Испанской восемь лет, вытягивая из нее финансирование для экспедиции его мечты – морского пути в Индию, и, когда в конечном итоге она предложила ему несколько кораблей, небольшую финансовую помощь и свою высочайшую милость и защиту, он потребовал, чтобы его сделали вице-королем и генерал-губернатором всех островов и континентов, которые он может открыть и завоевать для Испании; чтобы его назначили адмиралом; чтобы ему отдали десятую часть всех сокровищ, которые будут найдены в землях под его властью; чтобы он обладал исключительным правом владения одной восьмой земель, которые он откроет и завоюет, и чтобы все эти права и титулы наследовались его потомками. Вначале от его требований отмахнулись, как от чрезмерных и безумных, но он добился своего, и король и королева согласились на все, что он просил. Ранее королевская комиссия изучала его предложение и заявила, что его утверждения не имеют под собой никаких оснований. У него не было никаких разумных доводов, чтобы возразить им. Все, что у него было, – это внутренний образ морского пути в Индию и его собственная незыблемая убежденность. Если бы в наши дни его осмотрел психиатр, то сказал бы, что у него бредовая идея, но что в этой бредовой идее заключалась некая истина: что, отправившись на запад морем от берегов Испании, он достигнет земли; не земли Индии, которой он полагал, что достиг, но Америки. И тут он демонстрировал бредовую идею, но в его бреде была истина, и интересно, что Изабелла, королева, интуитивно знала, что это так: что среди всего этого безумия присутствует зерно истины.

Именно это зерно истины, этот зародыш творческой мысли, как считал Бион, часто заключен внутри безумия. Он говорил, что в психотическом процессе переменная затвердевает в константу. В ригидной идее находится гибкая, полная воображения заря открытия, спрятанная в ригидном экстерьере.

В разных главах мы подчеркивали важность О. О – это истина, которая может быть познана средстваи науки, религии или искусства. Различные грани О известны через эти различные способы постижения. Когда О выявляется в психоаналитическом процессе, происходит контакт с той высшей реальностью, которая проливает свет на науки, религию и искусство. Бион вошел в контакт с О через посредство психоанализа, но его конечным интересом было О, а не то средство, при помощи которого он к нему приближался. Его интерес уходил глубоко в основы существования. То, что Джордж Элиот говорит о своем персонаже Лидгейте в романе «Мидлмарч», вполне можно было бы сказать о Бионе:

Сам он презрительно отбрасывал прочь дешевые выдумки, которыми тешится ленивое невежество, – его властно влекла та пылкая работа мысли, которая лежит в самой основе научных исследований либо помогает заранее обрисовать их цель, а затем уточняет и выверяет способы ее достижения. Он стремился проникнуть в тайну тех скрытых процессов, из которых рождаются человеческие радости и горести, развеять мрак, скрывающий те невидимые пути, на которых таятся душевные страдания, безумие и преступления, те тонкие механизмы, которые определяют развитие счастливого или несчастного характера.

(Eliot, 1973, р. 194)[31]31
  Перевод И. Гурова, Е. Короткова. М.: Правда, 1988. – Прим. пер.


[Закрыть]

Бион наблюдал сквозь микроскоп тончайшие сигналы, а сквозь телескоп – наше отдаленное прошлое. Это, вероятно, то, что более всего его занимало в его последней загадочной книге A Memoir of the Future.

A Memoir of the Future – это роман, в котором Бион выразил свои теории и идеи в форме, отличной от научного дискурса его прочих работ. Как говорит один из персонажей книги: «Я был вынужден искать прибежища в вымысле. Под видом вымысла истина могла иногда проскользнуть» (Bion, 1991, р. 302). Это его собственная Энеида. Это его попытка передать свои идеи не только психоаналитикам, но также и более обширной аудитории, которая может оказаться способной к восприятию.

Бион видит психику как нечто крайне ограниченное в способности понимать реальность. Он следует концепции Платона, что мысли существуют без надобности в мыслителе. Стоит принять, что необходим мыслитель, немедленно устанавливаются ограничения, такие как поляризация истины и лжи, морального чувства и времени с неотделимыми от него идеями прошлого и будущего, пространства и причинности.

Есть некое внутреннее затруднение в том, чтобы верить, или хотя бы воображать, что существует огромный мир мыслей без мыслителя, которые могут существовать свободно, не ограниченные нашими нормальными процессами рационального мышления. Потому этот разум, который «охватывает совершенно недостаточный диапазон реальности» (Bion, 1991, р. 130), не способен различать глубинные паттерны явлений, скрытые в этой лишенной формы бесконечности. Возможно, эти глубинные паттерны могут проявляться лишь намеком в искусстве, музыке и поэзии. В психоанализе тоже различные теории, теории сексуальности, агрессии, соперничества, эдипова комплекса важны не сами по себе, а скорее, как поверхностные проявления лежащей в основе конфигурации.

Контакт с этим не-чувственным и огромным царством мыслей может создать переживание столь интенсивное, что его невозможно будет терпеть. Различные защитные механизмы немедленно приводятся в действие, чтобы обеспечить броню от любого дальнейшего осознания этого не-чувствен-ного и безграничного царства. Мифология предоставляет многие примеры запретов против расширения знания: Адам и Ева, которым Бог воспретил познание и наказал за стремление к нему; Эдип, который наказывает себя, когда ему открывается истина; приказ Ирода об избиении всех младенцев мужеского пола.

Книга занимается ограничениями, которые мы устанавливаем на наши собственные умы, как только возникает угроза контакта с не-чувственным миром мысли, из-за того что боль, невоспринимаемая чувственно, ощущается как нестерпимая.

В наших умах настолько доминируют сенсорные явления, что нам трудно воспринимать не-чувственную реальность. Зрительный образ, например, настолько доминирует в нашем мышлении, что он ограничивает нашу способность схватывать эту психическую реальность. Нам необходимо освободиться от этого способом, аналогичным тому, как открытие картезианских координат освободило математику от ограничений зрительной геометрической формы, выявив функции, отношения между переменными. Само наше структурирование реальности при помощи понятий времени, пространства и причинности ограничивает то, что мы можем понять.

Нетерпимость к неизвестному и наша потребность хвататься за что-то, что «объясняет» его, душит возможность дойти до истины. Люди иногда чувствуют, что они думают, что вот-вот сорвутся, если возникнет опасность, что из зерна истины вылупится птенец. Мы можем укрыться в прочной тюрьме здравомыслия и стать, как все. Мы ограничены человеческой психикой, которая цепляется за идеал, например за Бога; в этом случае переменная замещается тогда константой.

Заря забвения, третья книга в A Memoir of the Future Биона (1991), является описанием того, как потенциально открытая и осознающая себя психика осваивает приемы, позволяющие забыть эту более обширную реальность и быстро учиться соответствовать ригидностям, внутренне присущим самодовольной вере в придуманную людьми логику и законы и в ограничивающие рамки пространства и времени. Эта книга является описанием путешествия от рождения до смерти, под бременем слишком раннего знания, опыта, славы и самоопьянения удовлетворением. Идеи становятся ригидными, как экзоскелет или как психический остеоартрит с изувеченными суставами. С их помощью жизнеспособность выдавливается из существования. Ригидность проявляет себя в институтах, которые, с их правилами, выдавливают жизнь из самих причин для их основания. Индивидуум становится фактически роботом или же начинает отбиваться. Он становится подобен зародышу на таком сроке, когда тот может почувствовать себя настолько сдавленным ограничивающей его утробой, что инициирует процесс родов.

Так же и в психической жизни бесконечные сдавливающие силы могут вызывать к жизни встречную реакцию или бунт, попытки вырваться из своей тюрьмы. Возможно, так называемый «психический срыв» и есть попытка вырваться. Попытка вырваться или прорваться, скорее всего, окажется некомфортной для индивидуума или для его близких: родных, друзей и знакомых.

Примитивное находится внутри нас, доисторический хаос. Мы продолжаем нести его с собой точно так же, как мы несем часть нашей исходной жидкой среды в форме слизистых оболочек, которыми покрыты изнутри наш пищеварительный и дыхательный тракты и влажные поверхности глаз и репродуктивной системы. Сама эта влажность позволяет нам обонять, и видеть, и размножаться. Избыток жидкости, однако, не позволит нам видеть и обонять.

Примитивное несет жизненную силу и выражается в примитивном языке наших ругательств. Реальность – не цивилизованная и не вежливая, она не разумна и не снисходительна к нашим чувствам и идеям. Детские стишки выражают примитивную жизненную силу. Звенит архаическая струна, и высвобождается жизненная сила. Эта струна способна проникать за барьеры и ширмы, которые заслоняют.

Такие разграничения, как разграничение ума и тела, или индивидуумов, или дней, часов и минут, создают барьер, экран, или цезуру между этими частями, через которые трудно перекинуть мостик.

Чтобы зафиксировать примитивные значения, вибрации из этой высшей реальности, необходимо нечто вроде очень прочной ширмы, но не такой, чтобы уничтожить значение, либо отрицая его, либо делая вид, что оно принимается, со словами «Я знаю». Именно этот ответ, «Да, я знаю», смертелен для любой попытки исследования как в психоанализе, так и в любой другой области. Эта реакция с позиций базового допущения – «Нам-то лучше знать», – убивающая оригинальность, так часто встречается в группе.

Бион направляет внимание на универсальное ограничение мышления, на те способы, которыми оно проявляется, и на тревогу, ассоциируемую с попытками его убрать. Эти сопротивления и страхи раскрываются в аналитическом процессе.

Эта более обширная реальность может дотянуться до нас через примитивные предвестники сенсорного аппарата – какие-то «вибрации» могут перемещаться по жидкости, чтобы достичь оптической или слуховой раковины. Возможно, она регистрируется не обычным способом, а скорее, как слуховая или зрительная галлюцинация; и тогда сразу возникает тенденция отмахнуться от нее как от «вздора». Выяснить это можно, только наблюдая факты, какими бы бесконечно повторяющимися они ни казались, пока не начнет выявляться паттерн. Таков был совет Шарко, которому последовал Фрейд.

Но если паттерн начинает выявляться, он может оказаться пугающим, раскрывающим зверство, жадность, бездумное уничтожение и каннибалистические порывы, так что желание продолжать поиск замораживается у самого своего источника. Затем мы быстро стираем свое осознание и погружаемся обратно в свою всезнающую самоудовлетворенность.

Бион предлагает нам не цепляться за психологический комфорт, рискнуть выйти в неведомое и встретить ужасное лицом к лицу.