Текст книги "Сага о Форсайтах"

IX
Вэл узнает новости

Держать свои обещания отнюдь не было отличительной чертой молодого Вэла, поэтому, когда он, нарушив два, сдержал одно, последнее выросло в его глазах в событие, достойное удивления, пока он медленной рысью возвращался из Робин-Хилла в город после прогулки верхом с Холли. На своей серебристо-каурой длиннохвостой лошадке она сегодня была еще красивее, чем вчера; и в этих туманных октябрьских сумерках в предместье Лондона ему, настроенному по отношению к себе весьма критически, казалось, что сам он во время этой прогулки блистал только своими сапогами. Он вынул новые золотые часы (подарок Джемса) и посмотрел не на циферблат, а на свою физиономию, отражавшуюся по кусочкам в блестящей верхней крышке. Над бровью у него было какое-то пятно, что ему очень не понравилось, потому что ей, конечно, это не могло понравиться. У Крума никогда не бывает никаких пятен. Следом за образом Крума тотчас же выплыла сцена в «Пандемониуме». Сегодня у него не было ни малейшего желания открыться Холли и говорить об отце. Отцу недоставало поэзии, дыхание которой Вэл впервые ощутил за все свои девятнадцать лет. «Либерти» и Цинтия Дарк, это почти мифическое воплощение всяческих наслаждений, «Пандемониум» и женщина неопределенного возраста – все куда-то провалилось для Вэла, который сейчас только что расстался со своей новой застенчивой темноволосой кузиной. И она так «здорово» ездила верхом и, что ему особенно было лестно, ехала за ним, куда он хочет, по всем аллеям Ричмонд-парка, хотя она, конечно, знает их куда лучше его. Вспоминая все это, он удивлялся тому, как бессмысленно с ней разговаривал; он чувствовал, что мог бы сказать ей массу совершенно замечательных вещей, если бы только представился еще такой случай, и мысль, что завтра ему придется отправиться в Литтлхэмптон, а двенадцатого в Оксфорд, на этот дурацкий экзамен, так и не повидавшись с ней, нагоняла на него мрак быстрее, чем мгла окутывала землю. Во всяком случае он ей напишет, и она обещала ответить. Может быть, она даже приедет в Оксфорд навестить брата. Эта мысль блеснула, как первая звездочка, появившаяся на небе, когда он подъезжал к манежу Пэдуика близ Слоун-сквер. Он сошел с лошади и с наслаждением потянулся: ведь он проехал добрых двадцать пять миль. Проснувшийся в нем Дарти заставил его минут пять поболтать с младшим Пэдуиком о кембриджширском фаворите. Затем со словами «Запишите лошадку на мой счет» он вышел, неуверенно ступая негнущимися ногами, похлопывая по сапогам своим маленьким плетеным стеком. «Мне сегодня никуда не хочется идти, – подумал он. – Хорошо бы мама угостила меня на прощание шампанским!» С шампанским и с приятными воспоминаниями можно было отлично провести вечер дома.

Когда Вэл сошел вниз, приняв ванну и переодевшись, он застал мать в декольтированном вечернем туалете и, к своему крайнему неудовольствию, дядю Сомса. Они замолчали, когда он вошел, затем дядя сказал:

– Я думаю, лучше ему сказать.

При этих словах, которые, несомненно, имели какое-то отношение к его отцу, Вэл прежде всего подумал о Холли. Неужели какая-нибудь гадость?

Мать заговорила.

– Твой отец, – начала она своим отчетливым светским голосом, в то время как пальцы ее беспомощно теребили зеленую вышивку на платье, – твой отец, мой милый мальчик, он не в Ньюмаркете; он отправился в Южную Америку, он… он уехал от нас.

Вэл перевел взгляд с нее на Сомса. Уехал! Но огорчен ли он этим? Есть ли у него чувство привязанности к отцу? Ему казалось, что он не знает. И вдруг словно пахнуло на него запахом гардений и сигар, и сердце его сжалось; да, он огорчен. Его отец – это его отец; не может быть, чтобы он так просто взял и уехал, так не бывает. И ведь не всегда же он был таким «пшютом», как тогда в «Пандемониуме». С ним были связаны чудесные воспоминания о поездках к портному, о лошадях, о карманных деньгах, которые приходились так кстати в школе, о том, какой он всегда был щедрый и добрый, когда ему в чем-нибудь везло.

– Но почему? – спросил он. И сейчас же мужчина в нем устыдился заданного вопроса. Бесстрастное лицо матери вдруг все передернулось. – Хорошо, мама, не говори мне. Но только что все это значит?

– Боюсь, Вэл, что это означает развод.

У Вэла вырвался какой-то хриплый звук, и он быстро взглянул на дядю, на которого его приучили смотреть как на своего рода гарантию против всех последствий того печального факта, что у него, Вэла, есть отец, и даже больше: против самой крови Дарти, текущей в его жилах. Худощавое лицо Сомса как будто дрогнуло, и это уж совсем расстроило Вэла.

– Но ведь это будет не публично?

И перед ним так живо встало воспоминание о том, с каким жадным любопытством он сам смаковал отвратительные газетные подробности бракоразводных процессов.

– Разве это нельзя устроить как-нибудь так, чтобы не было шуму? Это так отвратительно для… мамы и для всех.

– Разумеется, мы постараемся, по возможности, избежать шума, в этом ты можешь быть уверен.

– Да, но разве это вообще так необходимо? Мама ведь не собирается выходить замуж.

Он сам, сестры, их имя, запятнанное в глазах школьных товарищей и Крума, и всех этих оксфордцев, и в глазах Холли! Невыносимо! И чего ради?

– Разве ты хочешь выйти замуж, мама? – резко спросил он.

Уинифрид, очутившись лицом к лицу с собственными переживаниями, к которым вернул ее тот, кого она любила больше всех на свете, поднялась из кресла ампир, в котором до сих пор сидела неподвижно. Она поняла, что сын будет против нее, если не сказать всего, но как ему сказать? И, не переставая теребить зеленую вышивку, она нерешительно посмотрела на Сомса. Вэл тоже смотрел на Сомса. Ну конечно, это воплощение респектабельности и права собственности не допустит, чтобы его родная сестра была публично опозорена!

Сомс медленно провел маленьким разрезным ножом с инкрустациями по гладкой поверхности столика маркетри, затем, не глядя на племянника, заговорил:

– Ты не можешь понять того, что приходилось терпеть твоей матери все эти двадцать лет. Это последняя капля, Вэл. – И, покосившись на Уинифрид, он добавил: – Сказать ему?

Уинифрид промолчала. Не сказать – он будет против нее! Но как это ужасно – выслушивать такие вещи о родном отце! Сжав губы, она кивнула.

Сомс быстро, ровным голосом продолжал:

– Он всегда был у твоей матери камнем на шее. Ей постоянно приходилось платить его долги; он часто напивался пьяным, оскорблял ее и всячески угрожал ей, и вот теперь он уехал в Буэнос-Айрес с танцовщицей. – И, словно опасаясь, что его слова не произвели на юношу достаточного впечатления, поспешил добавить: – Он взял жемчуг твоей матери, чтобы подарить этой женщине.

Вэл невольно поднял руку. Увидев этот сигнал бедствия, Уинифрид крикнула:

– Довольно, Сомс, замолчи!

В мальчике боролись Дарти и Форсайт. Долги, пьянство, танцовщицы – это в конце концов не так еще плохо, но жемчуг – нет! Это уж слишком! И внезапно он почувствовал, как рука матери сжимает его руку.

– И ты понимаешь, – слышал он голос Сомса, – мы не можем допустить, чтобы все это началось теперь снова. Есть предел всему, и нужно ковать железо, пока горячо.

Вэл высвободил руку.

– Но вы… вы никогда не огласите эту историю с жемчугами! Я этого не перенесу, просто не перенесу!

Уинифрид воскликнула:

– Нет, нет, Вэл, конечно, нет! Тебе сказали это, только чтобы показать, до чего дошел твой отец.

И дядя его утвердительно кивнул. Несколько успокоенный, он вытащил папироску. Этот тоненький изогнутый портсигар подарил ему отец. Ах, это невыносимо – и как раз теперь, когда он поступает в Оксфорд!

– Разве маме нельзя помочь как-нибудь иначе? – сказал он. – Я сам могу защитить ее. И ведь это всегда можно будеть сделать и позже, если в этом действительно будет необходимость.

Улыбка появилась на губах Сомса, в ней была какая-то горечь.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь; нет ничего хуже, как откладывать в таких делах.

– Почему?

– Я тебе говорю, ничего не может быть хуже. Я знаю это по собственному опыту.

В голосе его слышалось раздражение. Вэл смотрел на него вытаращив глаза: он никогда не видел, чтобы дядя обнаруживал хоть какие-нибудь признаки чувства. Ах да, он вспомнил теперь: была какая-то тетя Ирэн и что-то случилось такое, о чем они не говорят; он слышал один раз, как отец выразился о ней так, что и повторить неудобно.

– Я не хочу говорить дурно о твоем отце, но я его достаточно хорошо знаю и утверждаю, что не пройдет и года, как он опять сядет на шею твоей матери. А ты представляешь себе, что это будет значить для нее и для всех вас? Единственный выход – это разрубить узел раз и навсегда.

Вэл невольно присмирел; взглянув на лицо матери, он, вероятно, первый раз в жизни действительно понял, что его собственные чувства не всегда самое главное.

– Ничего, мама, – сказал он, – мы тебя поддержим. Только я бы хотел знать, когда это будет. Ведь это мой первый семестр, знаешь. Я бы не хотел быть в Оксфорде, когда это случится.

– Мой дорогой мальчик, – прошептала Уинифрид, – ну конечно, это неприятно для тебя. – Так, по привычке к пустым фразам, она резюмировала то, что, судя по выражению ее лица, было для нее живой мукой. – Когда это будет, Сомс?

– Трудно сказать. Не раньше чем через несколько месяцев. Сначала нужно еще добиться решения о восстановлении тебя в супружеских правах.

«Что это за штука? – подумал Вэл. – Вот тупые животные все эти юристы! Не раньше чем через несколько месяцев! Ну, сейчас я, во всяком случае, знаю одно: обедать сегодня дома я не буду». И он сказал:

– Мне ужасно неприятно, мама, но мне нужно идти, меня сегодня пригласили обедать.

Хотя это был его последний вечер дома, Уинифрид почти с благодарностью кивнула ему – обоим казалось, что сегодня проявлений всяких чувств было более чем достаточно.

Вэл вырвался из дому в туманный простор Грин-стрит подавленный, не замечая ничего кругом. И, только очутившись на Пиккадилли, он обнаружил, что у него всего восемнадцать пенсов. Нельзя же пообедать на восемнадцать пенсов, а он очень проголодался. Он с тоской посмотрел на окна клуба «Айсиум», где они часто так шикарно обедали с отцом! Проклятый жемчуг! С этим никак нельзя примириться! Но чем больше он думал об этом, чем дальше он шел, тем его все сильнее, естественно, мучил голод. Исключая возможность вернуться домой, было только два места, куда он мог бы пойти: на Парк-лейн к дедушке или к Тимоти на Бейсуотер-роуд. Какое из этих двух мест менее ужасно? Пожалуй, если так внезапно нагрянуть, у дедушки можно лучше пообедать. У Тимоти превосходно кормят, но только если они заранее знают, что ты придешь, не иначе. Он остановил свой выбор на Парк-лейн, чему до некоторой степени способствовало соображение, что лишить деда возможности сделать внуку маленький подарок накануне его отъезда в Оксфорд было бы крайне нечестно как по отношению к дедушке, так и по отношению к самому себе. Конечно, мать узнает, что он был там, и ей это покажется странным; но уж тут ничего не поделаешь. Он позвонил.

– Алло, Уормсон, дадут мне у вас пообедать, как вы думаете?

– Сейчас только идут к столу, мистер Вэл. Мистер Форсайт будет очень рад видеть вас. Он сегодня за завтраком говорил, что-то вас совсем не видно.

Вэл засмеялся.

– Ну вот я и пришел. Заколите-ка жирного тельца, да вот что, Уормсон, давайте шампанского.

Уормсон улыбнулся: он считал Вэла порядочным лоботрясом.

– Я спрошу миссис Форсайт, мистер Вэл.

– Ну, знаете, – пробурчал Вэл, стаскивая пальто, – я уже не школьник.

Уормсон, не лишенный чувства юмора, распахнул дверь позади вешалки из оленьих рогов и провозгласил:

– Мистер Валериус, мэм!

«Черт бы его взял!» – подумал Вэл, входя. Радушные объятия и «а, Вэл!» – Эмили и дрожащее «наконец-то ты пожаловал!» – Джемса вернули ему чувство собственного достоинства.

– Почему же ты не предупредил? У нас сегодня на обед только седло барашка. Шампанского, Уормсон, – сказала Эмили.

И они направились в столовую.

За большим обеденным столом, под которым когда-то вытягивалось столько великолепно обутых ног и который теперь был насколько возможно сдвинут, Джемс сел на одном конце, Эмили на другом, а Вэл посредине между ними; и на него вдруг дохнуло одиночеством, в котором жили старики, его дед и бабушка, теперь, когда все их четверо детей разлетелись из гнезда. «Надеюсь, что я отправлюсь на тот свет прежде, чем стану таким стариком, как дедушка, – подумал он. – Бедный старикан, и какой худой, прямо как жердь». И, понизив голос, в то время как дедушка обсуждал с Уормсоном, сколько сахару нужно положить в суп, он сказал Эмили:

– Дома что-то ужасное, бабушка. Я думаю, вам уже все известно.

– Да, мой милый.

– Дядя Сомс был у нас, когда я уходил. А мне кажется, неужели нельзя что-нибудь придумать, чтобы избежать развода? Почему он так настаивает на этом?

– Ш-ш, голубчик, – зашикала Эмили, – мы скрываем это от дедушки.

С другого конца стола раздался голос Джемса:

– Что такое? О чем вы там разговариваете?

– О колледже Вэла, – ответила Эмили. – Там ведь учился молодой Паризер, ты помнишь, Джемс, он потом чуть не сорвал банк в Монте-Карло.

Джемс пробормотал, что он не знает, что Вэл должен следить за собой, а то попадет в дурную компанию. И посмотрел на внука с суровостью, в которой недоверчиво сквозила нежность.

– Я боюсь одного, – сказал Вэл, глядя в тарелку, – что мне там придется туго.

Он инстинктом угадывал слабую струнку старика – его постоянное опасение, что внуки не вполне обеспечены.

– Ты будешь получать достаточно, – сказал Джемс и расплескал суп из ложки, – но ты должен держаться в пределах этой суммы.

– Ну конечно, – тихо сказал Вэл, – если она будет достаточная. А сколько это будет, дедушка?

– Триста пятьдесят фунтов; это очень много. У меня никогда не было таких денег в твоем возрасте.

Вэл вздохнул. Он надеялся на четыреста, боялся, как бы не оказалось только триста.

– Я не знаю, какой пенсион назначен твоему кузену, – сказал Джемс, – он ведь тоже там. Его отец богатый человек.

– А вы разве нет? – дерзко спросил Вэл.

– Я? – забормотал Джемс, опешив. – У меня так много расходов. Твой отец… – И он замолчал.

– Какой шикарный дом у дяди Джолиона! Я был там с дядей Сомсом – замечательные конюшни.

– Ах, – Джемс глубоко вздохнул, – этот дом! Я знал, чем это кончится!.. – И он мрачно задумался, глядя в тарелку.

Трагедия его сына, которая произвела такой раскол в семье Форсайтов, до сих пор бередила его, внезапно одолевая сомнениями и предчувствиями. Вэл, которому не терпелось поговорить о Робин-Хилле, потому что Робин-Хилл – это была Холли, повернувшись к Эмили, сказал:

– Это тот дом, который был выстроен для дяди Сомса? – И на ее утвердительный кивок: – Мне бы очень хотелось, чтобы вы мне рассказали о нем, бабушка. Что случилось с тетей Ирэн? Она жива? У дяди Сомса сегодня такой вид, будто он чем-то расстроен.

Эмили приложила палец к губам, но слово «Ирэн» долетело до слуха Джемса.

– Что такое? – сказал он, переставая есть и не донеся до рта вилку с кусочком баранины. – Кто ее видел? Я знал, что эта история еще не кончилась.

– Да полно, Джемс, – сказала Эмили, – ешь, пожалуйста, никто никого не видел.

Джемс положил вилку.

– Ты опять за свое, – сказал он. – Верно, я умру прежде, чем ты мне что-нибудь расскажешь. Сомс собирается разводиться?

– Глупости! – ответила Эмили с неподражаемым апломбом. – Сомс слишком умен для этого.

Джемс, захватив рукой свои длинные седые бакенбарды и оттянув кожу на шее, пощупал себе горло.

– Она… она всегда была… – сказал он, и на этой загадочной фразе разговор оборвался, так как вошел Уормсон.

Но позже, после того как жаркое сменилось фруктами, сыром и десертом, Вэл, получив чек на двадцать фунтов и поцелуй от деда, не похожий ни на какой другой поцелуй в мире (губы старика прильнули к нему с какой-то робкой стремительностью, словно уступив слабости), попытался в холле вернуться к прерванному разговору.

– Расскажите про дядю Сомса, бабушка. Почему он так настаивает, чтобы мама развелась?

– Дядя Сомс, – сказала Эмили, и голос ее звучал преувеличенно твердо, – он юрист, мой мальчик. И ему, конечно, лучше знать.

– Вот как? – пробормотал Вэл. – А что случилось с тетей Ирэн? Я помню, она была такая красивая.

– Она… гм… – сказала Эмили, – вела себя очень дурно. Мы никогда не говорим об этом.

– Ну и я не хочу, чтобы все в Оксфорде знали о наших семейных делах; это просто ужасно. Разве нельзя как-нибудь воздействовать на папу так, чтобы все прошло без огласки?

Эмили вздохнула. Ей благодаря ее светским наклонностям не чужда была атмосфера развода: многие из тех, чьи ноги вытягивались под ее обеденным столом, приобрели своими процессами некоторого рода известность. Однако когда дело касалось собственной семьи, ей нравилось это не больше, чем другим. Но она была на редкость практичной и мужественной женщиной и никогда не гонялась за призраком в ущерб действительности.

– Твоей маме будет лучше, если она совсем освободится, Вэл. До свидания, мой дорогой мальчик, и не носи, пожалуйста, ярких жилетов в Оксфорде, они теперь совсем не в моде. Вот тебе от меня маленький подарок.

С пятифунтовой бумажкой в руке и с теплым чувством в сердце – Вэл любил свою бабушку – он вышел на Парк-лейн. Ветер разогнал туман, осенние листья шуршали под ногами, сияли звезды. С такой уймой денег в кармане он внезапно почувствовал желание «кутнуть»; но не прошел и сорока шагов по направлению к Пиккадилли, как перед ним встало застенчивое лицо Холли, ее глаза с шаловливым бесенком, прячущимся в их задумчивой глубине, – и он снова почувствовал, как рука его сладко заныла от прикосновения ее теплой, затянутой в перчатку руки. «А ну их! – подумал он. – Пойду-ка я домой».

Х
Сомс принимает у себя будущее…

Для прогулок по реке, в сущности, было поздновато, но погода стояла чудесная и под желтеющей листвой еще дышало лето. Сомс в это воскресное утро не раз поглядывал на небо из своего сада на берегу реки близ Мейплдарема. Он собственноручно поставил вазы с цветами в своем плавучем домике и спустил на воду маленькую лодку, в которой намеревался покатать Аннет с матерью после завтрака. Раскладывая подушки с китайским рисунком, он думал: хотелось бы ему покататься вдвоем с Аннет? Она такая хорошенькая – может ли он поручиться, что не скажет ничего лишнего, не выйдет за пределы благоразумия? Розы на веранде еще цвели, живая изгородь зеленела, и почти ничто не говорило о поздней осени и не расхолаживало настроения; но тем не менее он нервничал, беспокоился, и его одолевали сомнения, сумеет ли он найти нужный тон.

Он пригласил их с целью дать Аннет и ее матери должное представление о своих средствах, с тем чтобы они впоследствии отнеслись достаточно серьезно к любому предложению, которое он вознамерится сделать. Он оделся тщательно, позаботившись о том, чтобы не выглядеть ни слишком молодым, ни слишком старым, радуясь тому, что волосы у него все еще густые и мягкие, без малейшей седины. Три раза он подымался в свою картинную галерею. Если они хоть что-нибудь понимают, они сразу увидят, что одна его коллекция стоит по крайней мере тридцать тысяч фунтов. Он заботливо оглядел изящную спальню, выходившую окнами на реку. Он проведет их сюда, чтобы они сняли здесь шляпы. Это будет ее спальня, если… если все обернется удачно и она станет его женой. Подойдя к туалету, он провел рукой по сиреневой подушечке, в которую были воткнуты всевозможные булавки; ваза с засохшими лепестками роз издавала аромат, от которого у него на секунду закружилась голова. Его жена! Если бы только можно было уладить все поскорее и над ним не висел бы кошмар развода, через который еще надо пройти! Угрюмая складка залегла у него на лбу, и он перевел взгляд на реку, сверкавшую сквозь розовые кусты за лужайкой. Мадам Ламот, конечно, не устоит перед такими перспективами для своей дочки; а Аннет не устоит перед своей мамашей. Если бы он только был свободен! Он поехал встречать их на станцию. Сколько вкуса у француженок! Мадам Ламот была в черном платье с сиреневой отделкой, Аннет – в серовато-лиловом полотняном костюме, в палевых перчатках и такой же шляпе. Она казалась немножко бледной – настоящая жительница Лондона; а ее голубые глазки были скромно опущены. Дожидаясь, когда они сойдут к завтраку, Сомс стоял в столовой у открытой стеклянной двери, с чувством блаженной неги наслаждаясь солнцем, цветами, деревьями – чувство, только тогда доступное во всей своей полноте, когда молодость и красота разделяют его с вами. Меню завтрака было обдумано с величайшей тщательностью: вино – замечательный сотерн, закуски редкой изысканности, кофе, поданный на веранду, более чем превосходный. Мадам Ламот соблаговолила выпить рюмочку мятного ликера. Аннет отказалась. Она держала себя очень мило, но в ее манерах чуть-чуть проскальзывало, что она знает, как она хороша. «Да, – думал Сомс, – еще год в Лондоне, при такой жизни, и она совсем испортится».

Мадам выражала сдержанный, истинно французский восторг:

– Adorable! Le soleil est si bon![18]18
  Восхитительно! Какое приятное солнце! (фр.)


[Закрыть] И все кругом si chic[19]19
  так шикарно (фр.).


[Закрыть], не правда ли, Аннет? Мсье настоящий Монте-Кристо.

Аннет, чуть слышно выразив свое одобрение, бросила на Сомса взгляд, понять которого он не мог. Он предложил покататься по реке. Но катать обеих, когда одна из них казалась такой очаровательной среди этих китайских подушек, вызывало какое-то обидное чувство упущенной возможности, поэтому они только немножко проехали к Пэнгборну и медленно поплыли обратно по течению; порой осенний лист падал на Аннет или на черное великолепие ее мамаши. И Сомс чувствовал себя несчастным и терзался мыслью: «Как, когда, где решусь ли я сказать, и что сказать?» Они ведь еще даже не знают, что он женат. Сказать об этом – значит поставить на карту все свои надежды; с другой стороны, если он не даст им определенно понять, что претендует на руку Аннет, она может попасть в лапы кому-нибудь другому прежде, чем он будет свободен и сможет предложить себя.

За чаем, который обе пили с лимоном, Сомс заговорил о Трансваале.

– Будет война, – сказал он.

Мадам Ламот заохала:

– Ces pauvres gens bergers![20]20
  Эти бедные пастухи! (фр.)


[Закрыть] Неужели их нельзя оставить в покое?

Сомс улыбнулся – такая постановка вопроса казалась ему совершенно нелепой.

Она женщина деловая и, разумеется, должна понимать, что англичане не могут пожертвовать своими законными коммерческими интересами.

– Ах вот что!

Но мадам Ламот считала, что англичане все-таки немножко лицемерны. Они толкуют о справедливости и о поселенцах, а совсем не о коммерческих интересах. Мсье первый человек, который говорит об этом.

– Буры полуцивилизованный народ, – заметил Сомс. – Они тормозят прогресс. Нам нельзя отказаться от нашего суверенитета.

– Что это значит? Суверенитет! Какое странное слово!

Сомс проявил большое красноречие, вдохновленный этой угрозой принципу собственности и подстрекаемый устремленными на него глазками Аннет. Он был в восторге, когда она сказала:

– Я думаю, мсье прав. Их следует проучить.

Умная девушка!

– Разумеется, – сказал он, – мы должны проявлять известную умеренность. Я не джингоист. Мы должны держать себя твердо, но не запугивать их. Не хотите ли пройти наверх, посмотреть мои картины?

Переходя с ними от одного шедевра к другому, он быстро обнаружил, что они не понимают ничего. Они прошли мимо его последней находки, Мауве, замечательной картины «Возвращение с жатвы», словно это была литография. Он чуть ли не с замиранием сердца ждал, как они отнесутся к жемчужине его коллекции – Израэльсу, за ценой которого он тщательно следил до последнего времени и теперь пришел к заключению, что она достигла своего апогея и что картину пора продать. Они прошли, не заметив ее. Какой удар! Впрочем, лучше иметь дело с нетронутым вкусом Аннет, который можно развить постепенно, чем с тупым невежественным верхоглядством английских буржуа. В конце галереи висел Месонье, которого он почти стыдился. Месонье так упорно падал в цене. Мадам Ламот остановилась перед ним.

– Месонье! Ах, какая прелесть! – Она где-то слышала это имя.

Сомс воспользовался моментом. Мягко коснувшись руки Аннет, он спросил:

– Как вам у меня нравится, Аннет?

Она не отдернула руки, не ответила на его прикосновение, она прямо посмотрела ему в лицо, потом, опустив глаза, прошептала:

– Разве может кому-нибудь не понравиться! Здесь так чудесно!

– Когда-нибудь, может… – сказал Сомс и оборвал.

Она была так хороша, так прекрасно владела собой, она пугала его. Эти васильковые глазки, изгиб этой белой шейки, изящные линии тела – она была живым соблазном, его так и тянуло признаться ей. Нет, нет! Нужно иметь твердую почву под ногами, значительно более твердую! «Если я воздержусь, – подумал он, – это только раздразнит ее, пусть немного помучается». И он отошел к мадам Ламот, которая все еще стояла перед Месонье.

– Да, это недурной образец его последних работ. Вы должны приехать как-нибудь еще, мадам, и посмотреть мои картины при вечернем освещении. Вы должны приехать обе и остаться здесь переночевать.

– Я в восторге, это будет очаровательно – посмотреть их при вечернем освещении, и река при лунном свете, должно быть восхитительно!

Аннет прошептала:

– Ты сентиментальна, maman!

Сентиментальна! Эта благообразная, плотная, затянутая в черное платье, деловитая француженка! И внезапно он совершенно ясно понял, что ни у той ни у другой нет никаких чувств. Тем лучше! К чему эти чувства? А все же…

Он отвез их на станцию и усадил в поезд. Ему показалось, когда он крепко пожал руку Аннет, что пальчики ее слегка ответили; ее лицо улыбнулось ему из темноты.

В задумчивости он вернулся к своему экипажу.

– Поезжайте домой, Джордан, – сказал он кучеру. – Я пойду пешком.

И он свернул на темнеющую тропинку; осторожность и желание обладать Аннет боролись в нем, и перевешивало то одно, то другое. «Bonsoir, mon-sieur!»[21]21
  Добрый вечер, мсье! (фр.)


[Закрыть] – как ласково она это сказала. Если бы только знать, что́ у нее на уме! Француженки – как кошки: ничего у них не поймешь! Но как хороша! Как приятно, должно быть, держать в объятиях это юное создание! Какая мать для его наследника! И он с улыбкой подумал о своих родственниках, о том, как они удивятся, узнав, что он женился на француженке, как будут любопытствовать, а он будет морочить их, дразнить – пусть их бесятся! Тополя вздыхали в темноте, гулко крикнула сова. Тени сгущались на воде. «Я хочу, я должен быть свободным, – подумал он. – Довольно этой канители. Я сам пойду к Ирэн. Когда хочешь чего-нибудь добиться, надо действовать самому. Я должен снова жить – жить, дышать и ощущать свое бытие».

И, словно в ответ на это почти библейское изречение, церковные колокола зазвонили к вечерней службе.