Текст книги "Сага о Форсайтах"

Нельзя с уверенностью сказать, чему Проспер Профон был обязан своей репутацией опасного человека: тому ли, что он пытался подарить Вэлу кобылку, тому ли, что Флер сказала о нем: «Ну чем не огромный кот? Бродит тут!», тому ли, что сам он задал Джеку Кардигану нелепый вопрос: «А какой толк быть в хорошей форме?», или же просто тому, что он иностранец, чужак. С уверенностью можно сказать только следующее: Аннет в последнее время действительно очень похорошела, а Сомс, продав своего Гогена, порвал чек, после чего мсье Профон заметил: «Я не получил ту маленькую картину, которую купил у мистера Форсайда».

Хоть на него и смотрели с подозрением, он продолжал посещать вечнозеленый домик Уинифрид на Грин-стрит с добродушной невозмутимостью, которую никто не принимал за наивность – это слово казалось неприменимым к мсье Просперу Профону. Уинифрид по– прежнему считала его «забавным» и слала ему маленькие записочки: «Приходите, покайфуйте вместе с нами» (используя современные выражения, она ощущала дыхание жизни).

Таинственностью, которую видели в нем окружающие, Проспер Профон был обязан тому, что все на свете делал, видел, слышал и знал, однако ничто не производило на него впечатления. Это было противоестественно. Уинифрид всегда вращалась в модных кругах и привыкла к разочарованности английского образца, которая воспринималась как своеобразный знак отличия, дающий обладателю кое-какие преимущества. Но не видеть ничего ни в чем не ради позы, а просто потому, что ни в чем ничего нет, – это было не по-английски. А неанглийское, если и не казалось непременно дурным тоном, то уж во всяком случае не могло не вызывать скрытых опасений. Видеть, как дух прошедшей войны – темный, тяжелый, улыбающийся, равнодушный – сидит в твоем ампирном кресле, слышать, как этот дух разговаривает пухлыми розовыми губами, шевелящимися над дьяволической бородкой – для английской натуры это было, по выражению Джека Кардигана, «немножко перебор». Ведь когда нет ничего, действительно заслуживающего живого интереса, можно заинтересовать себя тем, что есть, – играми, например! Даже Уинифрид, всегда Форсайт в душе, чувствовала: никакой пользы дух разочарованности не приносит, значит, лучше бы от него избавиться. В стране, где неприятные истины прячут под покровами приличий, мсье Профон демонстрировал этот дух слишком открыто.

Когда Флер, поспешно вернувшись из Робин-Хилла, спустилась к ужину, дух разочарованности стоял у окна в маленькой гостиной Уинифрид, глядел на Грин-стрит и, судя по выражению лица, ничего в этой улице не видел. А Флер, быстро отвернувшись, посмотрела в камин так, словно увидела там огонь, которого не было. Мсье Профон отошел от окна. Он был при полном параде: в белой жилетке и с белым цветком в петлице.

– Ужасно рад встрече, мисс Форсайд, – сказал он. – Хорошо ли поживает мистер Форсайд? Я сегодня сказал, что желаю ему получать от жизни удовольствие. Он тревожится.

– Вы так думаете? – произнесла Флер отрывисто.

– Тревожится, – повторил мсье Профон, картавя.

Флер резко повернулась к нему.

– Сказать вам, что бы доставило ему удовольствие? – Она хотела продолжить: «Услышать, что вы убрались!» – но эти слова погасли при взгляде на лицо Профона. Он улыбался, показывая ровные белые зубы.

– Сегодня в клубе мне рассказали о его старой беде.

– Что вы имеете в виду?

Мсье Профон сделал своей лоснящейся головой такое движение, будто хотел принизить значительность собственных слов.

– То маленькое дело, которое было до вашего рождения.

Флер понимала, что он хитро отвлекает ее от своей доли в тревогах ее отца, однако не смогла противостоять приливу нервного любопытства.

– Что вы слышали?

– Только то, что вы и сами знаете, – пробормотал Профон.

– Надо полагать. Но я хотела проверить, все ли вам передали верно.

– Его первая жена…

Едва сдержавшись, чтобы не сказать: «Мой отец никогда раньше не был женат», Флер спросила:

– Да, и что же?

– Мистер Жорж Форсайд говорит, первая жена вашего отца потом вышла за его кузена Джолиона. Думаю, это было чуть-чуточку неприятно. Я видел их сына. Славный мальчик!

Флер подняла взгляд, и дьяволический Профон поплыл у нее перед глазами. Так вот в чем причина! Ценой героического усилия, какого ей еще никогда делать не приходилось, она заставила плавающую фигуру остановиться. Заметил ли Профон ее смятение, она не знала. В эту минуту вошла Уинифрид:

– О! Вы оба уже здесь! Мы с Имоджин чудесно провели вторую половину дня на детской ярмарке.

– Что за ярмарка? – произнесла Флер машинально.

– Благотворительная, «Спасите детей». Я выгодно купила такую вещь!.. Старинная армянская работа. Хотелось бы услышать ваше мнение, Проспер.

– Тетушка, – прошептала вдруг Флер таким тоном, что Уинифрид сразу же к ней подскочила.

– В чем дело? Тебе нехорошо?

Мсье Профон вернулся к окну, откуда разговор двух женщин почти не мог быть слышен.

– Тетушка, он говорит, отец раньше был женат. Это правда, что они развелись и что она вышла за отца Джона Форсайта?

За всю свою жизнь Уинифрид, мать четырех Дарти, ни разу не испытывала такой растерянности. Лицо племянницы стало совсем бледным, глаза потемнели, говорила она шепотом, с напряжением в голосе.

– Твой отец не хотел, чтобы ты знала, – промолвила Уинифрид так спокойно, как только сумела. – Этого и следовало ожидать. Я не раз говорила им, что нужно рассказать тебе.

– О! – только и произнесла Флер, но Уинифрид не требовалось большего, чтобы погладить ее по плечу – крепкому маленькому плечику, белому и симпатичному.

Тетка не жалела ласковых слов и прикосновений для своей племянницы, которой предстояло однажды выйти замуж, но, конечно, не за того мальчика – не за Джона.

– Мы об этом давным-давно забыли. Идем поужинаем!

– Нет, тетушка, я что-то плохо себя чувствую. Можно я пойду наверх?

– Дорогая моя! – пробормотала Уинифрид обеспокоенно. – Ты ведь не примешь этого близко к сердцу? Господи, да ты же толком не была в свете! Тот мальчик еще совсем ребенок!

– Какой мальчик? У меня просто разболелась голова. И сегодня я не смогу больше терпеть этого человека.

– Ну хорошо, хорошо, – сказала Уинифрид, – иди приляг. Тебе принесут бромида, а с Проспером Профоном я поговорю. Чего ради он вдруг вздумал сплетничать? Хотя, по-моему, тебе лучше знать об этом.

– Да, – улыбнулась Флер и выскользнула из комнаты.

Поднимаясь по лестнице, девушка ощущала головокружение, сухость в горле и испуганный трепет в груди. Еще никогда в жизни она не страдала даже от секундной боязни не получить того, чего желало ее сердце. После острых впечатлений сегодняшнего дня, за которыми последовало такое ужасное открытие, у нее действительно разболелась голова. Неудивительно, что отец тщательно прячет фотографию матери Джона: стыдится, что до сих пор хранит эту карточку. Но может ли он беречь портрет той женщины, которую ненавидит? Флер приложила руки ко лбу, стараясь взглянуть на вещи ясно. Знает ли Джон? Вдруг после ее визита они ему сказали? Теперь дело зависело от этого! Флер знала, что все всё знают – кроме, вероятно, Джона!

Она расхаживала взад-вперед, кусая губу и отчаянно размышляя. Джон любит мать. Если ему уже сказали, что он сделает? Неизвестно. А если не сказали? Может, женить его на себе, пока он не узнал? Флер принялась перебирать свои воспоминания о Робин-Хилле. Лицо матери Джона – темные глаза, как будто припудренные волосы, сдержанная улыбка – обескураживало своей пассивностью. А отец глядел добродушно, устало, иронически. Инстинктивно Флер ощущала, что даже сейчас они ничего не скажут Джону, не захотят причинить ему боль. Ведь если бы он узнал, ему, без сомнения, стало бы очень больно!

Пока все считают, будто они с Джоном ни о чем не догадываются, у них еще есть шанс. Они смогут, заметая следы, добиться того, чего она, Флер, хочет. Но как ей тяжело наедине со своим открытием! Почти невыносимо! Все, все против нее! Верно Джон сказал: они просто хотят жить, а прошлое мешает – прошлое, к которому они непричастны, которого не понимают. Вдруг Флер вспомнила о Джун. Не поможет ли она? Похоже, эта женщина склонна сочувствовать их любви, и ей не терпится убрать между ними преграду. Но потом Флер инстинктивно подумала: «Нет, я никому ничего не скажу – даже ей. Не рискну. Джон нужен мне, и я его получу назло им всем».

Принесли суп и любимое лекарство Уинифрид от головной боли. Флер проглотила и то, и другое. Вскоре явилась сама тетя. Флер начала свою кампанию словами:

– Знаешь, тетушка, мне не нравится, что все думают, будто я влюблена в того юнца. Я ведь с ним едва знакома!

Уинифрид при всем своем опыте не была fine, и потому это замечание племянницы принесло ей значительное облегчение. Конечно, девочка огорчилась, узнав о семейном скандале, и она, Уинифрид, преисполнилась решимости смягчить удар: к этой задаче она была подготовлена как нельзя лучше. Модное воспитание в доме спокойной матери и отца, чьи нервы нельзя было расстраивать, а затем многие годы супружеской жизни с Монтегю Дарти сделали Уинифрид мастером смягченных выражений и недомолвок. Первая жена отца Флер повела себя очень глупо: влюбилась в одного молодого человека, который впоследствии попал под омнибус, и ушла. А через несколько лет, когда все могло бы наладиться, она сошлась с Джолионом, и тогда, конечно, пришлось дать ей развод. За пределами семьи все давно об этом забыли. Да, может, оно и к лучшему: у Сомса есть Флер, а Джолион и Ирэн, говорят, живут счастливо, и мальчик у них славный. «Кстати, что Вэл женился на Холли – это в некотором роде пластырь на ту рану», – произнеся такие успокоительные слова, Уинифрид потрепала племянницу по плечу и, подумав: «Какая же она все-таки хорошенькая пухленькая малышка!», вернулась к Просперу Профону, который, несмотря на давешнюю неосторожность, весь вечер был очень «забавен».

На протяжении нескольких минут после ухода тетки Флер находилась под воздействием бромида физического и духовного, затем реальность к ней возвратилась. Тетя выбросила из своего рассказа все, что было по-настоящему важно: ненависть, любовь, непрощающую страсть. Еще так мало знающая жизнь и только краешком соприкоснувшаяся с любовью, Флер инстинктивно ощущала: факты и истинные чувства имеют к теткиным словам такое же отношение, как хлеб к деньгам, за которые его покупают. «Бедный отец! – подумала она. – Бедная я! Бедный Джон! Но мне ни до чего дела нет, я все равно его получу!»

Из окна потемневшей комнаты Флер увидела, как «этот человек» вышел из дому и отправился куда-то «бродить» своей крадущейся походкой. Если он с ее матерью… Поможет ей это или помешает? Отец, само собой, станет держаться за нее еще крепче и в итоге согласится на все, чего она захочет, или смирится с тем, что она сделает без его согласия. Запустив руку в цветочный горшок, висящий за окном, Флер швырнула горсть земли вслед удаляющейся фигуре. В цель она не попала, но ей стало легче.

Подул легкий ветер, и с улицы донесся запах бензина – отнюдь не самый сладкий.

Приехав в город с намерением в конце дня заглянуть на Грин-стрит и забрать домой Флер, Сомс погрузился в мучительные размышления. Занимая в фирме «Кэткот, Кингсон и Форсайт» положение «спящего» компаньона, он редко бывал в Сити, однако по-прежнему имел в конторе собственный кабинет и двух клерков, которые трудились над решением исключительно форсайтских вопросов. Точнее, клерков было полтора: один работал на полную ставку, другой на половинную. Семейные дела сейчас как раз пришли в движение. Поскольку сложилась благоприятная ситуация для сделок с недвижимостью, Сомс распродавал имущество отца, дяди Роджера и отчасти дяди Николаса. Благодаря своей проницательности и неколебимой честности он пользовался безраздельным доверием родственников во всем, что касалось управления собственностью. Если Сомс думал то-то или то-то, никто другой уже не считал необходимым вообще что-либо думать. По сути, он гарантировал многочисленным Форсайтам третьего и четвертого поколения беспечную жизнь. Все партнеры, такие как его кузены Роджер и Николас, муж сестры Сисили или дальние свойственники Туитимен и Спендер, полностью ему доверяли. Он подписывал бумаги первым, а видя его подпись, подписывали и остальные. Никто не потерял ни пенса, напротив, пенсов у них существенно прибавилось. Теперь Сомс предвидел, что скоро завершит исполнение многих своих обязанностей по доверительному управлению недвижимостью, и тогда ему останется только распределение прибыли от ценных бумаг.

Направляясь к самой тихой лондонской заводи через самые суматошные кварталы Сити, Сомс размышлял. С деньгами у людей было невероятно туго, а вот мораль, наоборот, стала невероятно свободной – последствия войны. Банки не давали ссуд, договоры повсеместно расторгались. В воздухе и в лицах появилось что-то такое, что не нравилось Сомсу. Казалось, страну ожидает эпидемия азартных игр и банкротств. По счастью, ни у него самого, ни у его партнеров не было таких вложений, на которые могли бы повлиять обстоятельства менее чудовищные, чем аннулирование государственного долга или конфискация капитала. Если Сомс во что-то и верил, то только в «английский здравый смысл» – так он называл способность тем или иным способом удерживать свое в своих руках. Вслед за отцом, Джеймсом Форсайтом, он мог говорить: «Не знаю, как изменится наша жизнь», однако в глубине души ни в какие кардинальные перемены не верил. Если бы дело зависело от него, все осталось бы по-прежнему. Люди, подобные ему, тихо держатся за свою собственность и не собираются с нею расставаться, если только им не предложат более или менее равноценной замены. Взять хотя бы его собственный случай! Он, Сомс, человек обеспеченный. И что? По десять раз на дню он не ест; он вообще съедает не больше, а может, и меньше, чем бедняк. Денег на разврат не тратит, воздуху расходует столько же, воды почти столько же, сколько, например, механик или носильщик. Да, он покупает красивые вещи, но, изготавливая их, кто-то зарабатывает себе на хлеб, значит, пользоваться ими нужно. Он покупает картины – художников необходимо поощрять. По сути, он канал, по которому деньги текут, давая людям работу. Что в этом предосудительного? Под его управлением деньги текут быстрее и с большей пользой, нежели под управлением государства и многочисленных чиновников – медлительных и вороватых. Если же говорить о сбережениях Сомса, то и они текут, а не лежат мертвым грузом: он вкладывает их в строительство дамб, в муниципальные предприятия или еще во что-нибудь разумное и полезное. За управление своими или чужими деньгами государство ему не платит: он все это делает бесплатно. Нужен ли более весомый аргумент против национализации? Частные собственники не получают жалованья, зато успешно ускоряют поток денег. После национализации все будет наоборот! В стране, страдающей от бюрократизма, Сомс считал свою позицию вполне обоснованной.

Приближаясь к тихой заводи абсолютного покоя, он с особым раздражением подумал о том, что некоторые неразборчивые в средствах тресты и синдикаты скупают самые разнообразные рынки, поддерживая цены на неестественно высоком уровне. Эти нарушители принципов индивидуальной конкуренции во всем и виноваты. В каком-то смысле даже отрадно посмотреть, как они теперь засуетились, опасаясь краха. Полезли, так сказать, в рагу, а угодили в суп.

Контора фирмы «Кэткот, Кингсон и Форсайт» занимала первые два этажа дома на правой стороне улицы. Поднимаясь к себе в кабинет, Сомс подумал: «Стены надо бы покрасить».

Старый клерк Грэдмен сидел, как обычно, за огромным столом со множеством ячеек для бумаг. Полуклерк стоял рядом, держа в руках записку от маклера, в которой говорилось о выручке с продажи дома Роджера Форсайта на Брайанстон-сквер. Взяв записку, Сомс сказал:

– Ванкувер-Сити… Гм! Сегодня эти акции упали.

Старый Грэдмен заискивающе проскрипел:

– Нынче все падает, мистер Сомс.

Полуклерк ретировался. Сомс прикрепил записку к другим бумагам и повесил шляпу.

– Я хочу посмотреть свое завещание и свой брачный договор.

Грэдмен, не вставая с вертящегося кресла, дотянулся до нижнего левого ящика, извлек оттуда две папки и, распрямившись, обратил к Сомсу поросшее седыми волосами лицо, очень красное от прилива крови.

– Вот копии, сэр.

Сомс взял бумаги. Ему вдруг показалось, что Грэдмен очень похож на толстого пятнистого пса, который сидел на цепи во дворе их дома. Однажды Флер пришла и потребовала, чтобы собаку отпустили, и та сразу же покусала повара. Пришлось уничтожить животное. Интересно, Грэдмен, если вырвется из своего кресла на свободу, тоже покусает повара?

Отогнав от себя эти несерьезные мысли, Сомс раскрыл брачный договор, куда не заглядывал восемнадцать лет, с тех пор как переделал завещание после смерти отца и рождения Флер. Он хотел проверить, включены ли в текст слова «в бытность под покрытием своего супруга». Да, включены. Странное выражение, словно из коневодства заимствованное! Проценты с пятнадцати тысяч фунтов (которые Сомс выплачивал без вычета подоходного налога) полагались Аннет и сейчас, пока она была его женой, и впоследствии, как вдове, но только dum casta[75]75
  Пока непорочна (лат.).


[Закрыть] (еще одна старомодная и довольно колкая формула, вставленная в договор как гарантия безупречного поведения матери Флер). При том же условии по завещанию она получала тысячу ежегодной ренты. Отлично! Сомс вернул копии документов Грэдмену, тот взял их, не поднимая головы, вернул в ящик, крутнувшись на стуле, и продолжил свои подсчеты.

– Грэдмен! Мне не нравится положение дел в стране. Слишком много развелось людей, не желающих мыслить здраво. Я хотел бы найти способ обезопасить мисс Флер на случай потрясений.

Грэдмен написал на промокашке цифру «2».

– Да-а, – протянул он, – время прескве-ерное.

– Обычный запрет на преждевременное истребование не поможет.

– Не-ет, – подтвердил Грэдмен.

– Что, если к власти придут лейбористы или того хуже? Люди с навязчивыми идеями – вот самая большая опасность. Поглядите на Ирландию!

– Ох! – сказал Грэдмен.

– Допустим, я оформлю на мисс Флер дарственную, а себе назначу пожизненную ренту. Тогда с меня ничего не смогут взять, кроме процентов. Если, конечно, законы не перепишут.

Грэдмен сделал движение головой и улыбнулся.

– О-о! Не посме-еют!

– Не знаю, – пробормотал Сомс. – Я ни в чем им не доверяю.

– Чтобы уладить вопрос с налогом на наследство, понадобится два года, сэр.

Сомс фыркнул. Два года! Ему же только шестьдесят пять!

– Составьте мне такой документ, чтобы вся моя собственность переходила к детям мисс Флер в равных долях с пожизненной выплатой процентов сначала мне, потом ей без права опережающего расходования. Добавьте еще такой пункт: в случае если она не сможет пользоваться своей рентой, доход переходит к опекунам, которые будут по собственному усмотрению распоряжаться средствами в ее интересах.

Грэдмен проскрипел:

– Сэр, вы теряете контроль…

– Это мое дело, – отрезал Сомс.

Написав на листке: «Пожизненная рента… опережающее расходование… утрата возможности… по собственному усмотрению…» – Грэдмен спросил:

– А кто опекуны? Может, младший мистер Кингсон? Он надежный молодой человек.

– Да, возьмем его. Но нужно еще двое. Из нынешних Форсайтов мне никто не нравится.

– А младший мистер Николас? Он адвокат, не раз вел в суде наши дела.

– Только звезд с неба не хватает, – добавил Сомс.

По лицу Грэдмена, жирному от бесчисленных бараньих отбивных, расплылась улыбка – улыбка человека, который весь день сидит.

– От парня его возраста такого обычно и не ждут, мистер Сомс.

– А сколько ему? Лет сорок, наверное?

– Да-а, совсем молодой.

– Ну хорошо, пусть, впишите. Однако нужен еще кто-то, кто был бы лично заинтересован. Не знаю, кого взять.

– Может быть, мистера Валериуса, раз он теперь вернулся домой?

– Вэла Дарти? Сына такого отца?

– Ну-у, – промычал Грэдмен, – отец его умер семь лет назад.

– И все-таки…

Сомс встал. И тут Грэдмен вдруг проговорил:

– Если будут производить изъятие капитала, то доберутся и до опекунов, сэр. Вы ничего не выиграете. На вашем месте я бы еще подумал.

– Это верно, – ответил Сомс, – подумать не мешает. Что насчет уведомления о ветхости дома на Вир-стрит?

– Я его пока не послал. Женщина очень стара. Вряд ли захочет стронуться с места.

– Не знаю, сейчас всеми овладел дух беспокойства.

– Все-таки я склонен смотреть правде в глаза, сэр. Ей восемьдесят один год.

– Нет, – решил Сомс, – лучше отправьте извещение и посмотрите, что она скажет. Да, и как обстоит дело с мистером Тимоти? Все ли готово на случай несчастья?

– Опись имущества я сделал. Мебель и картины оценены, так что резервы нам известны. Мне будет жаль, когда мистер Тимоти нас покинет. Подумать только, сколько лет я с ним знаком!

– Все мы не вечны, – вздохнул Сомс, беря шляпу.

– Да-а, – сказал Грэдмен, – и все же будет жаль. Последний из старых Форсайтов!.. Заняться мне той досадной историей на Олд-Комптон-стрит? Ох уж эта пресса – столько с нею пробле-ем…

– Займитесь. А я должен забрать мисс Флер и успеть на четырехчасовой поезд. Хорошего дня, Грэдмен.

– И вам хорошего дня, мистер Сомс. Надеюсь, мисс Флер…

– С нею все хорошо, только вот на месте не сидится.

– Да-а, – проскрипел Грэдмен, – такой уж возраст.

Сомс вышел из конторы, подумав: «Старина Грэдмен! Был бы он помоложе, я бы его сделал опекуном. А так и не знаю, на кого положиться, кто проявит подлинное участие». Покидая тихую заводь, царство противоестественного спокойствия и желчной математической точности, Сомс вдруг мысленно вздохнул: «“В бытность под покрытием своего супруга”! Почему бы не запретить въезд в страну типам вроде Профона, вместо того чтоб осложнять жизнь миллионам трудолюбивых немцев?» – и удивился глубине собственного беспокойства, породившего столь непатриотичную мысль. Но как же таким мыслям не возникать, когда у тебя не бывает ни минуты настоящего умиротворения! Не одно, так другое!.. И Сомс зашагал в сторону Грин-стрит.

Через два часа Томас Грэдмен закрыл последний ящичек стола, сунул в карман жилетки большую связку ключей, которые оттопырили ткань со стороны печени, обмахнул рукавом старый цилиндр, взял зонт и вышел. Маленький, толстенький, в стареньком сюртуке, застегнутом на все пуговицы, он направился к рынку Ковент-Гарден. Прежде чем спуститься в подземку и сесть на поезд до Хайгейта, он всегда делал променад и заодно совершал сделки в сфере овощей и фруктов. Придут иные поколения, сменится мода на шляпы, разразятся новые войны, и Форсайты исчезнут во мгле, а Томас Грэдмен, верный и серый, каждый день на пути из конторы будет покупать себе овощи. Времена стали не те: сын потерял ногу, торговцы больше не складывали покупки в красивые маленькие корзиночки, зато подземка – удобная вещь. В общем и целом, Грэдмен не жаловался: здоровье, если учесть его возраст, было неплохим, а годовой доход после пятидесяти четырех лет в юриспруденции приближался к восьми сотням. Правда, большую часть этой суммы составляли проценты с арендной платы, а поскольку недвижимость Форсайтов распродавалась, этот источник мог вскоре иссякнуть. Жизнь между тем становилась все дороже и дороже. Подобные соображения в последнее время немного тревожили Грэдмена, хотя он понимал, что от тревог толку мало, и часто повторял: «Все под Богом ходим». Только вот судя по тому, что творилось с лондонской недвижимостью, в Бога нынче верили немногие. Что бы сказали мистер Роджер и мистер Джеймс, если бы видели, как распродается их имущество? «Жизни ныне здравствующих», да еще двадцать один год – этого ограничения[76]76
  По «Закону против вечных распоряжений», даритель/завещатель не имеет права распространять свою волю на слишком далекое будущее. Собственник имущества должен определиться не позднее, чем через двадцать один год после смерти лиц, живущих на момент оформления дарственной или завещания.


[Закрыть] не обойти. С одной стороны, мистер Сомс заботится о своем здоровье, а мисс Флер девушка прехорошенькая и непременно выйдет замуж… С другой стороны, детей сейчас многие не имеют. Вот сам он, Грэдмен, стал отцом в двадцать два года. Мистер Джолион женился еще в Кембридже, и в тот же год у него родился первенец. Боже правый! Это было в семидесятом году – задолго до того, как старый мистер Джолион, тонкий судья в вопросах недвижимости, забрал свое завещание у мистера Джеймса. Да! В те дни дома скупали только так, и никто не носил хаки, и люди не наступали друг другу на головы, чтобы что-то получить, и огурцы стоили два пенса, и дыни… О, какие дыни были раньше! Как вспомнишь – слюнки текут! Пятьдесят лет прошло с тех пор, как Грэдмен пришел в контору мистера Джеймса, а тот ему сказал: «Вы, Грэдмен, еще юнец, но если постараетесь, станете зарабатывать пять сотен в год». И он старался, и имел страх Божий, и служил Форсайтам, и соблюдал вечерами овощную диету. Ну а теперь, купив выпуск «Джона Булля» (хотя эта скандальная газетенка вовсе ему не нравилась), он ступил на эскалатор метрополитена с коричневым бумажным свертком в руках, и был унесен во чрево земли.