Текст книги "Сага о Форсайтах"

Идея фикс – та форма беспорядка в человеческой голове, которая влечет за собой наиболее обременительные долги – никогда не развивается так быстро и бурно, как в тех случаях, когда принимает страстное любовное обличие. Навязчивая идея любви не обращает никакого внимания ни на изгороди, канавы и двери, ни на людей с другими навязчивыми идеями или без них, ни на детские коляски и их содержимое, сосущее свою навязчивую идею, ни даже на товарищей по несчастью. Глаза любовной идеи фикс смотрят внутрь, она устремлена к собственному свету, а до других звезд ей дела нет. Человеческое существо, одержимое желанием овладеть некоей «ею» или неким «им», гораздо устойчивее в своей одержимости, чем те, кто страдает любыми другими формами эгоизма, считая, что главное для счастья всего мира – это их искусство, их опыты над собаками, ненависть к иностранцам, налог на сверхприбыль, министерская должность, стремление крутить колеса, стремление помешать разводу соседей, отказ от воинской службы по убеждениям, греческие корни, верность церковной догме, противоречие всему, превосходство над всеми и так далее. Поэтому в те прохладные летние дни Флер, ведущая беззаботную жизнь девушки, за чьи наряды платит отец Форсайт и чье единственное занятие – развлекаться, была ко всему «натурально» равнодушна, как сказала бы ее тетя – любительница модных выражений. Приезжая в Лондон, Флер с тоской глядела на луну, плавающую в холодных облаках над рекой или над Грин-парком. Письма Джона, завернутые в розовый шелк, она носила на груди – самое убедительное доказательство навязчивости любовной идеи, какое может быть в эпоху, когда корсеты так низки, чувства так презираемы, а грудь так немодна. Узнав о смерти Джолиона, она написала Джону и три дня спустя, по возвращении с речного пикника, получила ответ – первое письмо от него после их встречи у Джун. Флер вскрыла конверт с дурным предчувствием, которое сменилось испугом и растерянностью, когда она прочла:

«После нашего свидания я все узнал о прошлом наших родителей. Тебе пересказывать не буду – думаю, ты и сама знала, когда мы встречались у Джун. Она говорит, знала. Если так, Флер, ты должна была мне рассказать. Полагаю, тебе известна только история твоего отца. Мне – история моей матери, ужасная история. Сейчас она в таком горе, что я не могу совершить поступок, который причинит ей еще бо́льшую боль. Конечно, я целыми днями тоскую по тебе, однако не думаю, что мы когда-нибудь сможем быть вместе. Сила, которая нас разделяет, слишком велика».

Ее обман открылся. Однако Джон – она чувствовала – простил ей эту уловку. Дело было в другом. Сердце ее затрепетало, а ноги подкосились именно тогда, когда он упомянул свою мать.

Первым побуждением Флер было ответить, вторым – не отвечать. В последующие дни эти побуждения продолжали бороться друг с другом, меж тем как отчаянная решимость росла. Не зря же она была дочерью своего отца! Та твердость воли, которая, с одной стороны, сделала Сомса Сомсом, а с другой стороны, однажды его погубила, была присуща и Флер. Это был костяк ее натуры, украшенной оборками французской грации и ловкости. Мысленно она всегда ставила рядом с глаголом «иметь» местоимение «я». Как бы то ни было, сейчас она скрывала признаки растущего отчаяния, предаваясь всем речным развлечениям, которых не отменял дождливый и ветреный июль, с таким видом, будто ничто ее не беспокоило. Пользуясь этим, ее вечный преследователь, Майкл Монт, пренебрегал своими издательскими обязанностями так, как до него не позволял себе ни один «желторотый баронет».

Сомс был озадачен. Веселая беззаботность дочери почти обманула его. Почти. Он не мог не заметить ее неподвижных взглядов, устремленных в никуда, и слабого света в окне ее спальни после полуночи. О чем Флер размышляла в поздние часы, когда ей следовало спать? Спросить он не решался, а сама она после того короткого разговора в бильярдной ничего больше ему не сказала.

В состоянии молчаливой неопределенности и застало их приглашение Уинифрид пообедать на Грин-стрит, а затем пойти посмотреть «презабавную вещицу» – «Оперу нищего»[86]86
  Балладная опера, впервые поставленная в 1728 году. Либретто Джона Гея, музыка Иоганна Кристофа Пепуша. Сюжет лег в основу «Трехгрошовой оперы» (1928) Бертольда Брехта.


[Закрыть]. Кстати, не приведут ли они какого-нибудь молодого человека, чтобы получилось две пары? В театре Сомс предпочитал не смотреть ничего, однако приглашение принял, потому что Флер предпочитала смотреть все. Они сели в автомобиль и приехали, захватив с собою Майкла Монта, который был на седьмом небе от счастья и показался Уинифрид «очень забавным».

«Опера нищего» озадачила Сомса: люди неприятные, сюжет циничный. Уинифрид была «заинтригована» – главным образом костюмами, хотя и музыка не резала ей слух. (А вот вчера она смотрела русский балет и приехала на целый час раньше, когда еще шел предыдущий спектакль. Так там все певцы то бледнели, то апоплектически багровели от страшной боязни случайно не сфальшивить.) Майкл Монт пришел в восторг. И все трое хотели знать, что думает Флер. Но Флер вовсе не думала об «Опере нищего». Ее идея фикс, стоя на сцене, пела вместе с Полли, мимировала вместе с Филчем, танцевала с Дженни, принимала позы вместе с Люси Локит, целовалась, исполняла арии и обнималась вместе с Макхитом. Ее губы могли улыбаться, а руки аплодировать, но на самом деле сатирический шедевр позапрошлого века произвел на нее не большее впечатление, чем какое-нибудь жалкое современное ревю. Когда они сели в автомобиль, чтобы ехать обратно, ей было тяжко оттого, что рядом Майкл Монт, а не Джон. Когда их тряхнуло и молодой человек случайно коснулся ее руки, она лишь подумала: «Ах, если бы это была рука Джона!» Когда бодрый голос Монта (менее громкий, чем обычно, потому что они сидели рядом) что-то говорил сквозь шум мотора, она улыбалась и тоже что-то ему говорила, мысленно вздыхая: «Ах, если бы это был голос Джона!» А когда он сказал: «Флер, в этом платье вы сущий ангел!» – она ответила: «Правда? Вам нравится?», про себя прибавив: «Если бы Джон мог меня видеть!»

По дороге домой Флер приняла решение. Она поедет в Робин-Хилл – одна, на машине, ни слова не сказав ни ему, ни отцу. После его письма прошло девять дней, и больше ждать нельзя. Поедет в понедельник же! Несколько обнадеженная этим решением, Флер стала благосклоннее к Майклу Монту. Теперь, когда впереди что-то забрезжило, ей легче было проявлять терпение и отвечать на любезности. Молодой человек мог остаться на ужин, пить, как обычно, за ее здоровье, танцевать с нею, сжимать ее руку, вздыхать – словом, делать, что душа пожелает. Он вызывал у нее лишь легкую досаду, мешая развитию навязчивой идеи. Флер даже жалела его, насколько была сейчас в состоянии жалеть кого-то, кроме себя. За ужином Монт нес еще большую чушь, чем обычно, про то, что называл «смертью карманных округов[87]87
  Имеются в виду маленькие избирательные округа, парламентские выборы в которых подконтрольны одному влиятельному лицу.


[Закрыть]». Флер не слушала, зато слушал ее отец – с улыбкой, означавшей несогласие, если не злобу.

– Молодое поколение думает не так, как вы, сэр. Правда, Флер?

Флер пожала плечами: из всего молодого поколения для нее существовал один Джон, а что он думал, она не знала.

– Молодое поколение станет думать, как я, когда поживет с мое, мистер Монт. Человеческая природа неизменна.

– С этим я не спорю, сэр, но формы мысли со временем все же меняются. Преследование своекорыстных интересов – это та форма, которая скоро отомрет.

– Заниматься своим делом, мистер Монт, – не форма мысли, а инстинкт.

Да, если «дело» – это Джон!

– Вопрос в том, какое дело считать своим, сэр. Скоро делом каждого станет общее дело, да, Флер?

Флер только улыбнулась.

– Если же нет, – продолжил молодой Монт, – то прольется кровь.

– Люди говорят так с незапамятных времен.

– Но разве вы, сэр, не согласны с тем, что собственнические чувства отмирают?

– Я бы сказал, что они возрастают у тех, кто собственности не имеет.

– Поглядите на меня! Я наследник майоратного имения. Но оно мне не нужно! Я бы хоть завтра отменил майорат.

– Вы не женаты и не понимаете, о чем говорите.

Флер заметила, как взгляд Монта довольно жалобно устремился на нее.

– Вы в самом деле считаете, что женитьба… – начал он.

– Общество строится на браке, – процедил отец сквозь зубы, – на браке и его последствиях. Или вы и с ним хотите покончить?

Молодой Монт, смутившись, сделал рукой какое– то неопределенное движение. Над столом повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь звоном ложек с форсайтскими гербами (фазанами), поблескивающими в электрическом свете алебастрового шара. А за окнами сгущался вечер, напитанный тяжелой речной влагой и сладкими ароматами. «В понедельник! – думала Флер. – В понедельник!»

Недели, последовавшие за смертью отца, были тяжелы и пусты для единственного Джолиона Форсайта, оставшегося в живых. Он еще не достиг совершеннолетия, и суть необходимых формальностей и церемоний, таких как оглашение воли покойного, оценка имущества и распределение наследства, оказалась выше его понимания. Тело кремировали. По особому желанию умершего никто при этом не присутствовал, и никто не носил траура. Его собственность, отчасти еще подпадавшая под действие завещания старого Джолиона, распределялась следующим образом: вдова получала Робин-Хилл и две тысячи пятьсот фунтов в год, а остальное имущество отца и деда, в силу сложного соединения двух предсмертных воль, равно распределялось в настоящем и в будущем между тремя детьми, с тем отличием, что Джон по преимуществу пола мог распоряжаться своим капиталом уже по достижении двадцати одного года, меж тем как Джун и Холли получали от своих капиталов только дух, чтобы телом впоследствии могли воспользоваться их дети. При отсутствии же детей все отходило к Джону, если он переживал сестер, а поскольку Джун было пятьдесят, а Холли – почти сорок, в конторе на площади Линкольнс-Инн-Филдс считали, что, не будь подоходный налог так жесток, юный Джон имел бы все шансы стать к концу жизни не менее «тепленьким», чем его дед. Но для Джона это ничего не значило, а для его матери значило мало. Все, что нужно было устроить после смерти того, кто оставил свои дела в полном порядке, устроила Джун. Когда она уехала, вдова и сын остались вдвоем в огромном доме перед лицом смерти, которая сближала их, и любви, которая разделяла. На протяжении нескольких болезненных дней Джон испытывал по отношению к самому себе тайное разочарование и отвращение. Мать смотрела на него с терпеливой грустью, однако не без примеси инстинктивной гордости человека, которому есть что сказать, но который откладывает свою защиту. Когда она ему улыбалась, его ответная улыбка выходила натянутой, и он сердился. Джон не судил ее и не порицал – ему даже в голову такое не приходило, ведь вся та история казалась чем-то очень далеким. Нет, не прошлое матери мешало ему держаться естественно, а то, что из-за нее он не мог получить желаемое. Одно отвлекало: предстояло многое сделать для сохранения отцовских работ, а поручать это Джун не стоило, хотя она и здесь предлагала свои услуги. И Джон, и Ирэн чувствовали, что если отдать ей папки с акварелями и рисунками Джолиона, в том числе невыставлявшимися и неоконченными, то все это скоро будет выморожено из ее теплого сердца леденящими нападками Пола Поста и других завсегдатаев чизикской студии. Не претендуя на современность, работы были в своем роде вполне хороши, и мысль о том, что над ними станут смеяться, возмущала вдову и сына. Чтобы отдать хотя бы скромную дань тому, кого они любили, им следовало устроить ему персональную выставку. Готовясь к ней, мать и сын много часов проводили вместе, и Джон, как ни удивительно, зауважал отца еще сильнее. Благодаря своей тихой настойчивости, Джолион преобразовал посредственный талант в подлинную индивидуальность, которая сейчас и открылась его сыну. Из огромного числа работ выстраивалась на редкость твердая линия роста. Ничто, конечно, не достигало очень больших глубин или высот, и все же это были вещи добротные и законченные. Отец никогда не важничал, не пытался возвыситься в чьих-то глазах. Он говорил о своем труде с шутливым смирением, даже назывался «дилетантом». Теперь Джон не мог не чувствовать, что по-настоящему никогда не знал отца. Воспринимать себя всерьез, не докучая другим выпячиванием своего самоуважения, – это, по-видимому, был его главный принцип, который внушал Джону глубокую симпатию. Поэтому мальчик сердечно согласился с матерью, когда она сказала: «Ему была присуща подлинная утонченность. Что бы он ни делал, он не мог не думать о других. А если принимал решение плыть против течения, то делал это безо всякой показной дерзости – не то что нынешние бунтари, правда? Два раза ему приходилось действовать всем наперекор, и ни в том, ни в другом случае он ни на кого не затаил зла». После этих слов мама отвернулась, но Джон успел заметить слезы, побежавшие по ее лицу. Она переживала утрату так тихо, что порой он сомневался в том, насколько велико ее горе. Однако теперь он смотрел на нее и ощущал, как сильно уступает обоим родителям в самообладании и чувстве собственного достоинства. Он тихонько подошел к матери и обнял ее за талию. Она поцеловала его – коротко, но по-своему страстно – и вышла из комнаты.

Мастерская, где вдова и сын теперь разбирали работы Джолиона и крепили к ним ярлычки, раньше была классной комнатой Холли. Здесь она выращивала шелкопрядов, сушила веточки лаванды, музицировала и постигала прочие науки. Сейчас, в конце июля, из окон, выходивших на север и на восток, проникал дремотно-теплый воздух, колебля давно выцветшие сиреневые льняные занавески. Покинутая хозяином, мастерская стояла, как поле, лишившееся своих золотых колосьев. Чтобы отчасти вернуть комнате былую славу, Ирэн поставила на стол, запачканный краской, вазу с красными розами. Этот букет да любимая кошка Джолиона, не желавшая покидать свое опустевшее жилище, приятно оживляли печальный беспорядок. Стоя у северного окна и вдыхая воздух, почему-то пахнущий теплой клубникой, Джон услышал шум подъезжающей машины. Опять юристы с какой-то ерундой! Почему от этого запаха так щемит сердце? И откуда он? Ведь с этой стороны от дома нет клубничных грядок. Инстинктивно достав из кармана скомканный листок бумаги, Джон набросал несколько слов. Теплота стала разливаться по груди, и он потер руки. Вот что у него вышло:

 
Надеясь сердце усмирить,
Хочу я песню сочинить.
В ней соберутся пустяки:
Порханье крыльев, плеск реки,
Шипенье капли дождевой,
Цветок в короне пуховой,
Кошачье «мур-р», и трель щегла,
И шелестящая трава,
И шепот ветра средь листвы,
И отдаленный зык пчелы.
Пусть песня будет так нежна,
Как взмах стрекозьего крыла.
Я дам ей в небо улететь:
Коль песнь легка, отрадно петь!
 

Джон все еще бормотал себе под нос, стоя у окна, когда услышал свое имя и, обернувшись, увидел Флер. Это поразительное явление на несколько секунд обездвижило его и лишило дара речи. В то же время ясный пронзительный взгляд заставил сердце трепетать от восторга. Наконец Джон подошел к столу и сказал:

– Как мило, что ты пришла!

Она поморщилась, как будто в нее чем-то бросили, и он это заметил.

– Я спросила, дома ли ты, и мне предложили подняться сюда. Но я могу и уйти.

Джон схватился за край измазанного краской стола. Лицо и фигура Флер в оборчатом платье с такой поразительной фотографической ясностью запечатлелись в его глазах, что, даже если бы она сейчас провалилась сквозь пол, он бы, наверное, продолжал ее видеть.

– Я знаю, что обманула тебя, Джон. Но я сделала это из любви.

– О да! Я понимаю!

– Я не ответила на твое письмо. Зачем, когда писать нечего? Решила приехать сама.

Она протянула руки через стол, Джон схватил их. Он попытался что-нибудь сказать, однако все его внимание было сейчас занято тем, чтобы не сдавить слишком сильно ее пальцы: они казались ему чрезвычайно мягкими, а свои собственные – чрезвычайно грубыми.

– Это же старая история, – сказала Флер почти что с вызовом. – Неужели она настолько ужасна?

– Да. – В его голосе тоже прозвучала вызывающая нота.

Флер высвободила руки.

– Не думала я, что в наши дни матери привязывают мальчиков к своим передникам.

Джон вздернул подбородок, как от удара.

– Ой! Я не то имела в виду! Какой ужас я ляпнула! – Она подскочила к нему: – Джон, дорогой, я не хотела тебя обидеть.

– Все хорошо.

Она положила обе руки ему на плечо и опустила на них лоб. Край ее шляпки, подрагивая, коснулся его шеи. Но он, как парализованный, не ответил. Она отстранилась.

– Ну что ж, я пойду, если не нужна тебе. Только не думала я, что ты от меня отступишься.

– Я от тебя не отступался! – вскричал Джон, внезапно ожив. – Не могу. Попробую опять.

Она качнулась ему навстречу.

– Джон… Я люблю тебя! Не отказывайся от меня. Иначе я не знаю, что сделаю… Я в таком отчаянии! Разве прошлое много значит… в сравнении с этим?

Она прильнула к нему. Он стал целовать ее глаза, ее щеки, ее губы, но, целуя, видел падающие на пол листки письма, белое лицо отца и мать, обнимающую мертвое тело. Флер шептала в ухо: «Уговори ее! Обещай мне! О Джон, постарайся!»… Все это звучало по-детски, а сам он казался себе странно постаревшим.

– Обещаю! – пробормотал он. – Только ты не понимаешь.

– Она хочет испортить нам жизнь, просто потому что…

– Да, почему?

Опять в его голосе зазвучал вызов. Не ответив, она крепко обняла его, и он, смягчившись, возвратил ей ее поцелуи. Однако яд продолжал действовать. Яд письма. Флер не знала, не понимала, она неверно судила его мать. Эта девушка пришла из вражеского лагеря! Она так прелестна, и он так ее любит, но даже в ее объятиях не может не вспоминать слова Холли: «Она по природе своей “обладательница”», а также слова матери: «Мой дорогой мальчик, не думай обо мне – думай о себе».

Флер исчезла, как страстный сон, оставив свой образ в глазах Джона, свои поцелуи на его губах и сильную боль в его сердце. Он выглянул в окно и прислушался к шуму автомобиля, уносившего ее прочь. В комнате по-прежнему пахло теплой клубникой, по-прежнему слышались негромкие летние звуки, из которых он хотел сплести свою песню. Вздыхающий, парящий, трепещущий июль по-прежнему сулил юность и счастье, но сердце рвалось. Томление набрало силу, и надежда поднялась высоко, однако глаза этой надежды были опущены, как будто от стыда. Какая горестная задача стояла перед Джоном! В отчаянии, подобном отчаянию Флер, он смотрел, как качаются тополи, как плывут белые облака, как солнце играет в траве.

Джон дождался ужина. Ужин прошел в молчании. Потом мать ему поиграла. А он все ждал, чувствуя, что она знает, о чем он не решается с нею поговорить. Она поцеловала его и поднялась к себе. Джон остался смотреть на луну, на мотыльков и на тот неземной свет, которой, крадучись, льется с неба, окрашивая летнюю ночь. Он бы все отдал, чтобы вернуться в прошлое – всего на три месяца назад – или наоборот, перенестись на несколько лет вперед. Настоящее, требующее принятия того или другого решения – в любом случае жестокого, – было нестерпимо. Сейчас Джон острее, чем поначалу, понимал чувства своей матери. Будто история, рассказанная в том письме, несла в себе какие-то ядовитые микробы, передававшие лихорадку. Так или иначе, теперь он действительно ощущал, что есть два лагеря: в одном его мать и он сам, в другом – Флер и ее отец. Может, та старая вражда, та трагедия собственничества уже и мертва, но мертвые вещи тоже бывают ядовиты, пока Время их не вычистит. Даже его любовь теперь казалась запятнанной, словно бы спустившейся с небес на землю. Иллюзии рассеялись, их место заняли вероломные подозрения: вдруг Флер, как и ее отец, захочет обладать? Эта смутная мысль, ужасно недостойная, мучительно преследовала Джона, оплетаясь вокруг его пылких воспоминаний, оскверняя своим дыханием яркость и грацию прелестного образа. Такие сомнения обыкновенно недостаточно сильны, чтобы их осознали, но достаточно сильны, чтобы подорвать абсолютную веру. А на двадцатом году жизни Джон не мог без абсолютной веры. Он по-прежнему горел юношеским нетерпеливым желанием давать обеими руками и ничего не брать взамен, он хотел дарить любовь той, которая и сама была импульсивно щедра. Конечно, была! Джон встал с подоконника, служившего скамейкой, и принялся бродить по большой призрачно-серой комнате, где лунные отсветы уже посеребрили холсты на стенах. Этот дом, как написал отец в своем предсмертном письме, строился для того, чтобы мама жила здесь с отцом Флер! Джон протянул руку в полутьму, словно пытаясь ухватиться за тень усопшего. Он хотел нащупать тонкие бесплотные пальцы, пожать их, дать отцу понять, что он на его стороне. Глазам вдруг стало сухо и горячо от слез, запертых внутри.

В саду за окном было теплее, спокойнее, не так жутко. В небе золотилась луна, три дня назад начавшая убывать. Свобода ночи утешала. Как жаль, что они с Флер не встретились на каком-нибудь необитаемом острове, где нет прошлого и где у людей только один дом – Природа! Джон все еще сохранял высокое мнение о необитаемых островах с их хлебными деревьями и кораллами в лазурной воде. Ночь была глубока и свободна. Она манила, обещая спасение от горестных противоречий и от любви! Неужели он слюнтяй, привязанный к материнской юбке?! Его щеки вспыхнули. Он захлопнул окно, задернул шторы, погасил бра и поднялся к себе.

Дверь его комнаты была открыта, свет зажжен. Мать, все в том же платье, в котором была за ужином, стояла у окна. Обернувшись, она сказала:

– Садись, Джон, давай поговорим.

Он сел на кровать, она сама – в амбразуру окна, к нему в профиль. Грациозность ее фигуры, нежная линия ее лба, носа и шеи, ее необычная, изысканная и как будто несколько отчужденная красота тронула Джона. Где бы мама ни была, окружение никогда ей не подходило. Всегда казалось, будто она пришла откуда-то издалека. Что она хотела сказать ему, когда он сам столько хотел сказать ей?

– Сегодня, я знаю, приезжала Флер. Меня это не удивило, – произнесла Ирэн и словно бы прибавила: «Дочь своего отца!» Сердце Джона затвердело. Она тихо продолжила: – Папино письмо у меня, дорогой. В ту ночь я подобрала листки и сохранила. Хочешь забрать их?

Джон покачал головой.

– Я, конечно, все прочла, даже раньше тебя. Письмо не вполне отдает должное тому, насколько я преступна.

– Мама! – сорвалось с губ Джона.

– Твой папа очень благосклонен ко мне, но я-то знаю, что, выйдя замуж за отца Флер без любви, я совершила ужасное преступление. Несчастливый брак, Джон, может разрушить не только жизнь того человека, который в него вступает, но и жизнь других людей. Ты очень молод, мой дорогой, и очень добр. Ты думаешь, ты можешь быть счастлив с этой девушкой?

Глядя в темные глаза матери, от боли ставшие еще темнее, Джон ответил:

– Да. О да! Только… если и ты могла бы быть счастлива.

Ирэн улыбнулась.

– Восхищение красотой и желание обладать – еще не любовь. Только бы тебе не повторить мою ошибку, Джон: когда глубокие чувства подавлены, а плоть соединяется с плотью, дух бунтует!

– С чего мне этого бояться, мама? Ты думаешь, что Флер такая же, как ее отец, но они не похожи. Я видел его.

Ирэн опять улыбнулась, и внутри у Джона что-то дрогнуло: столько иронии и опыта было в этой улыбке.

– Ты даешь, Джон, а она берет.

Снова эти недостойные сомнения, эта мучительная неотступная неуверенность! Джон яростно ответил:

– Неправда! Неправда! Я только не смогу терпеть, если ты будешь из-за меня несчастна, мама, теперь, когда отец… – он прижал кулаки ко лбу.

Ирэн встала.

– В ту ночь я сказала тебе, дорогой, чтобы ты на меня не оглядывался. Сказала не просто так. Думай о себе и своем счастье. С остальным я справлюсь – я это заслужила!

У Джона снова вырвалось:

– Мама!

Она подошла к нему и накрыла его руки своими.

– Что, милый? Болит голова?

Джон ответил молчаливым отрицанием: боль он чувствовал не в голове, а в груди, которую словно разрывали напополам две любви.

– Как бы ты ни поступил, Джон, я не стану меньше любить тебя. Ты ничего не потеряешь.

Она легко пригладила рукой его волосы и вышла. Как только дверь закрылась, он упал на кровать и лежал, стараясь не дышать, чтобы не дать вырваться ужасному чувству.