Текст книги "Сага о Форсайтах"

XI
Дуэт

Это «маленькое» чувство – любовь – поразительно растет под угрозой уничтожения. Джон приехал на Паддингтонский вокзал на полчаса раньше срока и в то же время, как ему казалось, на целую неделю позже. Он стоял у назначенного книжного киоска в толпе воскресных путешественников, одетый в костюм из шотландского твида, и дышал так, будто пытался выдохнуть эмоции из сильно бьющегося сердца. Он прочел название всех книг в киоске и, чтобы продавец не глядел на него с подозрением, даже купил одну – «Сердце тропы» (видимо, эти слова имели какой-то скрытый смысл). Потом купил еще «Зеркало леди» и «Соотечественника». Каждая минута длилась час и была наполнена жуткими плодами воображения. Когда прошло девятнадцать минут, он увидел ее – с сумкой и носильщиком, везущим багаж на тележке. Шла она быстро и деловито. Поздоровалась с ним, как с братом.

– Первый класс, – сказала она носильщику, – угловые места друг против друга.

Это ужасающее самообладание восхитило Джона.

– Может, поищем свободное купе? – прошептал он.

– Не имеет смысла. Поезд идет с остановками. Разве только после Мейденхеда. Держись естественно, Джон.

Его лицо скривилось в хмурую гримасу: в их купе уже сидели два каких-то типа – о боже! От смущения он оставил носильщику не в меру щедрые чаевые, хотя тот привел их на такие места, что ему за это вообще платить не следовало. Вдобавок грубиян еще и глядел так, будто все прекрасно понял.

Флер спряталась за «Зеркалом леди», Джон, следуя ее примеру, заслонился «Соотечественником». Поезд рывком тронулся с места, Флер уронила книгу и подалась вперед.

– Ну? – спросила она.

– Кажется, что прошло пятнадцать дней.

Она кивнула, и лицо Джона сразу озарилось.

– Держись естественно, – пробормотала Флер и прыснула со смеху.

Его это задело. Как он мог держаться естественно, когда над ним висела Италия? Он хотел сообщить ей о родительской затее осторожно, однако теперь просто выпалил:

– Меня хотят на два месяца отправить в Италию с мамой.

Флер опустила веки, немного побледнела и прикусила губу.

– О! – только и сказала она, но большего не требовалось. Это «О!» было как легкое дрожание запястья фехтовальщика перед нанесением ответного удара. И удар последовал: – Поезжай!

– Поехать? – переспросил Джон сдавленным голосом.

– Конечно.

– Но два месяца – это же ужасно.

– Нет, – сказала Флер, – поезжай на шесть недель. За это время ты меня забудешь. На следующий день после твоего возвращения мы с тобой встретимся в Национальной галерее.

Джон рассмеялся.

– А если ты забудешь меня? – тихо сказал он под шум поезда.

Флер покачала головой.

– Какой-нибудь другой субъект… – пробормотал он.

Она коснулась его ногой.

– Никаких других субъектов, – сказала она, поднимая «Зеркало леди».

На ближайшей станции двое пассажиров вышли, один вошел. «Я умру, – подумал Джон, – если мы не останемся вдвоем». Поезд продолжил путь, Флер снова подалась вперед.

– Я никогда не сдаюсь. А ты?

Джон яростно замотал головой.

– Никогда! Ты будешь мне писать?

– Нет. Зато ты сможешь писать мне в мой клуб.

Она состояла в клубе! Удивительная девушка!

– Ты выведала что-нибудь у Холли? – спросил Джон вполголоса.

– Пыталась, но ничего не разузнала. Побоялась наседать слишком сильно.

– Что же это может быть? – вскричал Джон.

– Я обязательно выясню.

Они надолго замолчали. Наконец Флер сказала:

– Мейденхед. Приготовься, Джон!

Поезд остановился. Пассажир, вошедший на прошлой станции, вышел. Флер опустила штору со своей стороны.

– Быстро! – крикнула она. – Высунься в окно, и пусть все решат, что ты ужасно неприятный тип.

Джон высморкался и состроил гримасу: никогда в жизни он не глядел так сердито. Пожилая леди отпрянула, молодая попробовала войти. Ручка повернулась, однако дверь не открылась. Поезд тронулся, и молодая леди бросилась в другое купе.

– Вот так везенье! – воскликнул Джон. – Ручку заклинило.

– Да, – ответила Флер. – Я ее держала.

Поезд снова поехал, Джон упал на колени.

– Следи за коридором, – прошептала Флер, – и давай быстрее!

Их губы встретились. Поцелуй длился, вероятно, всего секунд десять, но душа Джона успела покинуть тело и улететь так далеко, что, когда Флер опять напустила на себя скромный вид, а он сел напротив, лицо его было мертвенно-бледным. Он услышал, как она вздохнула, и ему показалось, будто он никогда не слышал ничего прекраснее, ведь этот звук был восхитительным свидетельством того, что он ей небезразличен.

– Шесть недель – не так уж долго, – сказала она. – Ждать два месяца не потребуется, если ты будешь держать себя в руках и не покажешь, что думаешь обо мне.

Джон негодующе разинул рот.

– Нам так надо, Джон, – усыпить их бдительность, разве ты не понимаешь? Тогда, если после твоего возвращения у нас все останется по-прежнему, они уже не будут нам мешать. Только жаль, что ты не в Испанию едешь. В Мадриде есть картина Гойи, на которой девушка похожа на меня – так отец говорит. Хотя на самом деле не похожа – у нас есть копия той картины.

Джону словно явился солнечный луч, пронзивший туман.

– Я устрою так, что мы поедем в Испанию. Мама возражать не будет, она там никогда не бывала. А отец восхищается Гойей.

– Да! Он же у тебя художник!

– Только акварелью пишет, – честно уточнил Джон.

– Когда приедем в Рединг, выходи первым, иди к кэвершемскому шлюзу и жди меня там. Я отправлю машину домой, и мы с тобой пойдем вдоль реки.

Джон благодарно сжал ее руку. Теперь они сидели молча, и ни до чего в мире им не было дела, хотя одним глазком они все же поглядывали в коридор. Поезд, казалось, побежал в два раза быстрее, но даже стук колес не мог заглушить вздохов Джона.

– Подъезжаем, – сказала Флер. – Тропинка вдоль реки ужасно открытая. Давай еще раз! Ох, Джон, не забывай меня.

Джон ответил поцелуем, и очень скоро пассажиры, ожидавшие поезда на станции, увидели раскрасневшегося смущенного юношу, который выскочил из вагона и побежал по перрону, роясь в карманах в поисках билета.

Когда же Флер нагнала его в начале тропинки, идущей вдоль Темзы от кэвершемского шлюза, он сделал над собой усилие и немного успокоился. Даже если они должны расстаться, устраивать сцен он не будет. Ветер выворачивал листья ив, растущих вдоль ярко-синей реки, белой изнанкой к солнцу, сопровождая влюбленных тихим шелестом.

– Я соврала нашему шоферу, что в поезде меня укачало, – сказала Флер. – Ты выглядел естественно, когда выходил?

– Не знаю. Естественно – это как?

– Для тебя естественно иметь серьезный и в то же время счастливый вид. Когда мы с тобой первый раз встретились, ты сразу показался мне совсем не таким, как другие люди.

– И я подумал о тебе в точности то же! Я в ту же секунду понял, что никого другого не буду любить.

Флер рассмеялась.

– Мы до нелепости молоды! А любовные грезы молодых людей отстают от реальной жизни. К тому же незачем расточать время. Лучше думай о том удовольствии, которое ты можешь получить. Ты ведь еще и не начал, а это, право, досадно. Да и я тоже… Удивительно!

Джон смешался. Как она могла говорить такие вещи перед самым расставанием?

– Раз ты так на это смотришь, – сказал он, – я не должен ехать. Скажу маме, что буду работать. В мире такое положение!

– Положение в мире?!

Джон глубже засунул руки в карманы.

– Ну да. Подумай о тех, кто голодает.

Флер замотала головой.

– Нет-нет-нет! Никогда и ни за что я не сделаю себя несчастной без причины!

– Без причины?! В мире столько несчастных! И они, конечно же, нуждаются в помощи!

– О да, все это я знаю. Однако помочь людям невозможно, Джон. Они безнадежны. Стоит вытащить их из одной ямы, они угодят в другую. Только посмотри на них! Они все еще за что-то борются, составляют какие-то заговоры, воюют и при этом не перестают пачками умирать – идиоты!

– Тебе их разве не жалко?

– Жалко, да. Но я не собираюсь из-за них сама становиться несчастной.

И оба замолчали, взволнованные тем, что впервые мельком увидели природу друг друга.

– По-моему, люди грубы и тупы, – сказала Флер упрямо.

– А по-моему, несчастны, – ответил Джон.

Они как будто бы поссорились – причем в этот знаменательный и вместе с тем ужасный момент, когда за последними ивами их ждала разлука!

– Ну так езжай, помогай своим несчастным и не думай обо мне.

Джон остолбенел. Пот выступил у него на лбу, руки задрожали. Флер тоже остановилась и хмуро глядела на реку.

– Я не могу не верить в некоторые вещи, – сказал Джон почти исступленно. – Например, в то, что все люди должны наслаждаться жизнью.

Флер рассмеялась.

– Ты сам никогда не будешь ею наслаждаться, если не позаботишься о своем счастье. Или для тебя наслаждаться жизнью – значит быть несчастным? Таких людей, разумеется, много.

Она была бледна, глаза потемнели, губы сделались тоньше. Неужели это ее лицо неотрывно глядело в воду? Джон почувствовал себя как в романе, где герой выбирает между любовью и долгом. И тут она повернула к нему голову. Ничто не могло бы опьянить его больше, чем этот воодушевленный взгляд, который подействовал на него в точности так же, как на собаку – дерганье за поводок. Он подбежал к ней, виляя хвостом и высунув язык.

– Давай не будем глупыми, – сказала она, – жизнь слишком коротка. Смотри, Джон, за этой излучиной я должна буду переправиться на другой берег. Мне вон туда – где начинается лес.

Джон увидел крышу, пару труб и кусок стены в просвете между деревьями. Сердце его упало.

– Мне пора. За ту изгородь нам вдвоем нельзя – нас могут увидеть из дома. Давай дойдем до нее и там попрощаемся.

Бок о бок, рука в руке, они молча пошли к живой изгороди в розовых и белых цветах.

– Мой клуб, «Талисман», находится на Стрэттон-стрит, Пиккадилли. Письма будут там в безопасности, и я прихожу туда раз в неделю, почти не пропуская.

Джон кивнул. Лицо его застыло, глаза смотрели точно вперед.

– Сегодня двадцать третье мая, – сказала Флер, – а девятого июля, в три часа, я буду перед «Вакхом и Ариадной»[64]64
  Картина Тициана, хранящаяся в Национальной галерее в Лондоне.


[Закрыть]. Придешь?

– Приду.

– Если тебе сейчас так же скверно, как мне, тогда все в порядке. Давай пропустим этих людей.

Мужчина, женщина и их дети, растянувшиеся цепочкой, прошли неторопливой воскресной походкой.

– Семейная идиллия! – сказала Флер, когда все они скрылись за калиткой.

Она подошла к боярышниковой изгороди почти вплотную, так что цветущие ветки простерлись над ее головой и одна задела щеку. Джон ревниво отстранил розовое соцветие.

– До свидания, Джон!

Секунду они стояли, сжимая руки друг друга. Их губы встретились в третий раз, потом разомкнулись, Флер высвободилась и вбежала в калитку. А Джон так и остался стоять, и все та же розовая ветка упиралась ему в лоб. Исчезла! На целую вечность – на семь недель без двух дней! Он бросился к калитке: Флер шагала быстро и уже почти нагнала семейство с детьми. Она обернулась, и он увидел, как она слегка махнула ему рукой, а потом ускорила шаг, и семейство скрыло ее от него.

Припомнив комическую песенку: «Паддингтонский стон – самый тяжкий он. Испустил бедняга пэддингтонский стон…», Джон, не помня себя, почти бегом бросился в Рединг, на станцию. Всю дорогу до Лондона и от Лондона до Уонсдона, держа на коленях раскрытое «Сердце тропы», юноша мысленно плел стихотворение, в котором было столько чувства, что рифмы не складывались.

XII
Каприз

Флер прибавила шагу. Быстрое движение было ей необходимо: во-первых, она опаздывала, во-вторых, хотела встряхнуться, чтобы, когда придет домой, не витать в облаках. Миновав острова, станцию и гостиницу, она уже хотела сесть на паром, но ее окликнул какой-то молодой человек, стоявший в маленькой лодке, держась за кусты.

– Мисс Форсайт, позвольте мне перевезти вас на тот берег. Я нарочно для этого приплыл.

Флер посмотрела на него в полном недоумении. Тогда он пояснил:

– Не беспокойтесь, я просто пил чай с вашими родными и решил избавить вас от лишнего труда. Мне по дороге, я как раз возвращаюсь в Пэнгборн. Моя фамилия Монт, мы с вами виделись – может быть, помните? – в картинной галерее, когда ваш отец пригласил меня посмотреть его коллекцию.

– Ах да! – сказала Флер. – Платок!

Так, значит, знакомством с Джоном она была обязана этому молодому человеку. Взяв его руку, она села в лодку – по-прежнему взволнованная, слегка запыхавшаяся и потому молчаливая, чего нельзя было сказать о молодом человеке. Флер еще не видала людей, которые могли бы за такой короткий срок так много наговорить. Он сообщил ей свой возраст (двадцать четыре года) и вес (десять стоунов одиннадцать фунтов[65]65
  1 стоун = 6,34 кг, 1 фунт = 0,45 кг, следовательно, Майкл Монт весил 68,5 кг.


[Закрыть]), рассказал, где живет (недалеко от нее), как чувствовал себя под обстрелом и во время газовой атаки, чем ему не понравилась «Юнона» Восповича и каковы его собственные представления об этой богине. Еще он упомянул копию Гойи, заметив, что Флер не очень-то похожа на ту девушку, обрисовал в двух словах положение Англии, назвал мсье Профона (или как там его?) ужасно приятным малым, некоторые картины из коллекции – потрясающими, а некоторые – ископаемыми, выразил надежду на то, что Флер разрешит ему в другой раз приплыть и покатать ее по реке (ведь он вполне надежный лодочник) и что когда-нибудь они сходят на русский балет, поинтересовался ее мнением о Чехове и поделился с нею своим. Имя Флер Форсайт звучало, по его мнению, просто роскошно, а вот собственным родителям он не мог простить того, что, вдобавок к фамилии Монт, они назвали его Майклом. Рассказав кратко о своем отце, молодой человек заявил, что, если Флер хочет почитать хорошую книгу, ей следует взять «Иова», и что отец его похож на Иова, каким тот был, пока не лишился своих земель.

– Но у Иова не было земель, – пробормотала Флер, – у него были стада, с которыми он перемещался.

– Ах! – отвечал Майкл Монт. – Хорошо бы и мой папаша куда-нибудь переместился. Хотя земля его мне не нужна. Быть землевладельцем – это ужасно скучно в наши дни, вы не думаете?

– Наша семья землей не владеет, – сказала Флер. – Владеет всем остальным. Хотя, кажется, у одного из моих двоюродных дедов была трогательная ферма в Дорсете. Если не ошибаюсь, она обходилась ему дороже, чем он с нее получал.

– Он продал ее?

– Нет.

– Почему?

– Потому что никто не хотел ее покупать.

– Тем лучше для старика!

– Нет. Ничего хорошего. Отец говорил, он вечно злился из-за той фермы. Звали его, кстати, Суизин.

– Имя просто блеск!

– А вы знаете, – сказала Флер, – что мы удаляемся от пристани, а не приближаемся к ней? Река ведь течет.

– Превосходно! – вскричал Монт, рассеянно опуская в воду весла. – Приятно встретить девушку, у которой что-то есть в голове.

– Но еще лучше встретить молодого человека, у которого в голове не что-то, а мозг.

Молодой Монт поднял руку, словно собираясь рвать на себе волосы.

– Осторожней! – вскрикнула Флер. – Весло!

– Да ничего с ним не сделается.

– Может, вы все-таки будете грести? – произнесла Флер сурово. – Я бы хотела попасть на берег.

– О, когда вы попадете на берег, это будет значить, что сегодня я вас больше не увижу. Fini[66]66
  Кончено (фр.).


[Закрыть], как сказала французская девушка, прочитав свои молитвы и прыгнув в постель. Вы, наверное, благословляете день, который дал вам мать-француженку и такое имя?

– Мое имя мне нравится, однако выбрал его отец, а мама хотела назвать меня Маргаритой.

– Смешно. Может, вы будете звать меня М.М., а я вас – Ф.Ф.? Это в духе времени. Согласны?

– Я на что угодно соглашусь, лишь бы вы доставили меня на берег. Поэтому гребите, пожалуйста.

– Гребу. – Он сделал несколько усердных движений веслами, глядя на нее так, словно взывал к состраданию. – Конечно, вы догадываетесь, – сказал он, остановившись, – что я приехал увидеть вас, а не картины вашего отца.

Флер поднялась.

– Если не будете грести, я выпрыгну и поплыву.

– Правда? Тогда я за вами!

– Мистер Монт, я устала и опаздываю. Пожалуйста, сейчас же высадите меня на берег.

Когда она ступила на пристань, он поднялся и посмотрел на нее, взявшись за волосы. Флер улыбнулась.

– Не надо! – крикнул неугомонный Монт. – Я знаю, что вы скажете: «Волосы прочь ко всем чертям!»

Флер быстро развернулась, махнув рукой.

– Прощайте, мистер М.М., – бросила она ему и исчезла среди розовых кустов.

Флер посмотрела на часы, потом на окна дома. К ее удивлению, он казался необитаемым. Шел седьмой час! Голуби уже устраивались на ночлег. Косые лучи солнца проходили сквозь голубятню, задевая их белоснежные перышки, и, рассеиваясь, падали на верхушки деревьев в далеком лесу. Из дома доносился тихий стук шаров – несомненно, это Джек Кардиган играл на бильярде у камина. Тихо шелестел эвкалипт, диковинный южный гость в старом английском саду. Флер поднялась на крыльцо и хотела уже войти в дом, но остановилась при звуке голосов, доносившихся из гостиной слева от нее. Мама! Профон! Через решетку веранды она услышала, как он сказал:

– Я этого и не делаю, Аннет.

Известно ли отцу, что Профон называет маму по имени? Всегда сочувствовавшая отцу (в семьях, где отношения между супругами несколько натянуты, дети, как правило, принимают сторону одного из родителей), Флер остановилась в нерешительности. Прислушавшись к материнскому голосу – приятному, низкому, с легким призвуком металла, – она уловила одно слово – «demain»[67]67
  Завтра (фр).


[Закрыть]. Профон ответил:

– Хорошо.

Флер нахмурилась. Наступила тишина, которую нарушил какой-то тихий звук. Потом опять раздался голос Профона:

– Я сделаю маленькую прогулку.

Флер шмыгнула через стеклянную дверь в маленькую столовую. Отсюда ей было видно, как Профон, пройдя через гостиную и веранду, зашагал по лужайке. Снова застучали бильярдные шары, которых она некоторое время не слышала, прислушиваясь к другим звукам. Встряхнувшись, Флер вошла в холл и открыла дверь гостиной. Мать сидела на диване между окнами, положив ногу на ногу и откинув голову на подушку. Губы были полуразомкнуты, глаза полузакрыты. Она выглядела великолепно.

– Ах, вот и ты, Флер! Отец уже начал волноваться.

– Где он?

– В галерее. Иди к нему!

– А что ты делаешь завтра, мама?

– Завтра? Еду в Лондон с твоей тетей. А что?

– Я так и подумала. Не купишь ли ты мне простенький зонтик от солнца?

– Какого цвета?

– Зеленого. Гости, как я понимаю, все уезжают?

– Да, все. А ты останешься утешать отца. Ну, теперь поцелуй меня.

Флер пересекла комнату, наклонилась и получила поцелуй в лоб. В другом конце дивана на подушках осталась вмятина, оставленная тем, кто сидел на том месте. Флер прошла мимо и взбежала по лестнице.

Она ни в коем случае не была старомодной дочерью, требующей, чтобы родители жили по тем же правилам, которые навязываются ей. Она хотела управлять собственной жизнью, а не чужими. К тому же у нее уже включился инстинкт, безошибочно подсказывавший, из чего можно извлечь выгоду. Для сердца Флер, стремящегося к Джону, неспокойная домашняя обстановка обещала стать благоприятной. И все-таки то, что она услышала, оскорбило ее, как резкое дуновение ветра оскорбляет цветок. Если тот человек в самом деле целовал маму, это серьезно, и отцу следует знать.

«Demain», ответное «хорошо» и завтрашняя поездка в Лондон! Зайдя в свою спальню, Флер высунулась из окна, чтобы охладить лицо, которое вдруг загорелось. Джон сейчас, наверное, на станции! Что ее отцу о нем известно? Вероятно, все – почти все!.. Она переоделась (так казалось, будто она дома уже довольно давно) и бегом поднялась в галерею.

Сомс упрямо стоял, не двигаясь, перед Альфредом Стевенсом – своей любимой картиной. На скрип двери он не обернулся, но Флер знала, что он слышал, как она вошла, и что он уязвлен. Она тихо приблизилась сзади, обняла отца за шею и положила подбородок ему на плечо, прижавшись щекой к его щеке. Этот прием, до сих пор действовавший безотказно, сейчас не подействовал, и Флер приготовилась к худшему.

– Ну, – сказал отец каменным голосом, – вот ты и вернулась.

– Это все, что скажет мне разгневанный родитель? – пробормотала Флер и потерлась лицом о его лицо.

Сомс, насколько это было возможно, покачал головой.

– Зачем ты так испытываешь мое терпение, зачем снова и снова заставляешь меня ждать и беспокоиться?

– Милый папа, все это совершенно безобидно.

– Безобидно?! Да откуда тебе знать, что безобидно, а что нет?

Флер уронила руки.

– Ну, раз я не знаю, тогда ты, наверное, мне расскажешь. И, надеюсь, ничего не утаишь.

Она села на подоконник. Отец отвернулся от картины и с очень пасмурным видом уставился на собственные туфли. «Ноги небольшие, аккуратные», – подумала Флер, поймав его взгляд, который тут же был отведен в сторону.

– Ты мое единственное утешение, – сказал Сомс внезапно, – и такое себе позволяешь.

У Флер застучало сердце.

– Какое – «такое», дорогой папа?

Сомс опять бросил на нее взгляд, который можно было бы назвать коварным, не будь он так нежен.

– Я уже говорил тебе, как ты помнишь, что не хочу иметь ничего общего с той ветвью нашей семьи.

– Помню, мой милый, но мне непонятно, почему я тоже не должна иметь с ними ничего общего.

Сомс повернулся на каблуках.

– Я не собираюсь вдаваться в подробности, – сказал он. – Ты должна мне верить, Флер!

То, как были сказаны эти слова, задело ее, однако она подумала о Джоне и смолчала, постукивая ногой по деревянной обшивке стены. Она невольно приняла современную позу: ноги переплетены, подбородок опущен на руку, согнутую в запястье и поддерживаемую второй рукой. Все линии ее тела были искривлены, и тем не менее она сохраняла определенную грацию.

– Ты знала, что мне это не нравится, – продолжал Сомс, – однако пробыла там четыре лишних дня. Тот мальчишка, надо полагать, провожал тебя сегодня.

Флер смотрела на него, не отводя глаз.

– Заметь, я ни о чем тебя не расспрашиваю, – сказал Сомс, – не устраиваю следствия.

Флер резко встала, развернулась и, положив голову на руки, стала глядеть в окно: солнце уже опустилось за деревья, голуби застыли на жердочке, сбившись в угол голубятни, стук бильярдных шаров усилился, тускло светила лампа, зажженная Джеком Кардиганом.

– Ты успокоишься, если я пообещаю тебе не видеться с ним, скажем, шесть недель? – спросила Флер внезапно.

Ее поразило то, как дрогнул тусклый голос отца, когда он ответил:

– Шесть недель? Отчего не шесть лет или не шестьдесят? Не обманывай себя, Флер. Не обманывай себя!

Флер с тревогой повернулась к нему.

– Отец, в чем дело?

Сомс подошел ближе, чтобы видеть ее лицо.

– Только не говори мне, что это у тебя серьезнее, чем просто каприз. Если бы ты позволила себе такую глупость, это было бы уж слишком!

И он рассмеялся.

Флер никогда еще не слышала, чтобы он смеялся так. «Похоже, обида засела глубоко… Ох, вот бы все выяснить!» Взяв отца под руку, она беспечно сказала:

– Ну конечно же, каприз. Я люблю капризы: только свои, а не твои, дорогой папа.

– Мои! – проговорил Сомс с горечью и отвернулся.

Сад наполнился прохладным светом луны, бросавшей меловые следы на реку. Деревья утратили веселую яркость красок. Флер внезапно почувствовала настойчивое, как голод, желание увидеть лицо Джона, почувствовать его руки и его губы. Крепко обхватив себя за плечи, она выдавила из груди смешок.

– О-ля-ля! Какой-то маленький ажиотаж, как сказал бы Профон. Папа, этот человек мне не нравится.

Сомс остановился и достал что-то из нагрудного кармана.

– Не нравится? Почему?

– Да так, – пробормотала Флер, – просто каприз!

– Нет, – ответил Сомс, – не каприз! – И он порвал то, что было у него в руках. – Ты права. Я и сам его на дух не переношу!

– Гляди! – сказала Флер тихо. – Вот он! Туфли у него просто ужас – совершенно бесшумные.

Внизу, в тускнеющем вечернем свете, Проспер Профон расхаживал, засунув руки в карманы и негромко насвистывая себе в бородку. Он остановился и посмотрел вверх, будто говоря: «Мне нет особого дела до этой маленькой луны».

– Ну чем не огромный кот? – прошептала Флер, отходя от окна.

В этот момент до галереи из бильярдной донесся громкий щелчок, словно своим «карамболем по красному» Джек Кардиган ответил и коту, и луне, и Флер с ее капризом, и Сомсу с его трагедией.

Мсье Профон возобновил хождение под шаловливую мелодийку. Что это он насвистывал себе в бороду? Ну конечно! Из «Риголетто»: «La donna è mobile»[68]68
  Женщина непостоянна (в переводе с итальянского П. Калашникова – «Сердце красавиц склонно к измене»).


[Закрыть]. Да, так он, наверное, и думает. Флер сжала руку отца.

– Бродит тут! – пробормотала она.

Уже миновал тот меланхолический момент, который отделяет день от ночи, но медлительное тепло не спешило покидать неподвижный воздух. Запах реки соединялся с ароматами боярышника и сирени. Черный дрозд внезапно разразился песней. Джон сейчас был в Лондоне, возможно, в Гайд-парке. Плыл по озеру Серпентайн и думал о ней!..

Тихий звук заставил обернуться: отец опять рвал ту бумажку, которую вынул из кармана. Теперь Флер видела, что это чек.

– Не продам я ему моего Гогена, – сказал Сомс. – Ума не приложу, что находят в нем твоя тетя и Имоджин.

– Или мама.

– Мама? – повторил Сомс.

«Бедный отец! – подумала Флер. – Он никогда не выглядит счастливым – по-настоящему счастливым. Не хотелось бы сделать его еще несчастнее. Хотя придется, конечно, когда приедет Джон. Ох, довольно для каждого вечера своей заботы[69]69
  Перефразированная цитата из Евангелия: «Довольно для каждого дня своей заботы» (Мф. 6:34).


[Закрыть]!»

– Пойду переоденусь, – сказала она.

У себя в комнате ей пришла мысль надеть «фантазийный» костюм: платье из золотой материи, панталоны с завязками на лодыжках, тоже золотистые, накидку, как у пажа, золотые туфельки, златокрылый шлем Меркурия и везде, особенно на шлеме, маленькие золотые колокольчики – чтобы звенели при каждом движении головы. Одевшись, Флер ощутила прилив тоски оттого, что Джон ее не видит. Ей даже стало немного жаль, что ее не видит тот весельчак – Майкл Монт.

Но ударил гонг, и она спустилась в гостиную, где произвела фурор. Уинифрид сочла наряд племянницы «презабавным», Имоджин пришла от него в восторг, Джек Кардиган заявил, что Флер выглядит «впечатляюще», «потрясающе», «шикарно» и «просто блеск», а мсье Профон, улыбнувшись глазами, произнес: «Какое красивое маленькое платье!» Мать, очень эффектная в своем черном туалете, промолчала. Один отец выступил как поборник здравого смысла:

– Зачем ты так вырядилась? У нас же не бал.

Флер покружилась, колокольчики зазвенели.

– Каприз! – ответила она.

Сомс поглядел на нее и, отвернувшись, предложил руку Уинифрид. Джек Кардиган повел к столу Аннет, Проспер Профон – Имоджин, а Флер пошла одна, звеня бубенцами.

«Маленькая» луна скоро опустилась. Майская ночь, мягкая и теплая, окутала виноградным цветом и своими запахами миллионы капризов, страстей, желаний и сожалений мужчин и женщин. Блажен был Джек Кардиган, храпевший в белое плечо Имоджин, здоровый, по народному выражению, как блоха, блажен был Тимоти в своем «мавзолее», слишком старый, чтобы не спать сном младенца. Многие, в противоположность им, не могли уснуть или находились во власти дразнящих грез, навеянных скрещениями мирских интересов. Выпала роса, цветы закрылись. Коровы паслись на лугах, нащупывая языками траву, которой не видели, а овцы на склонах меловых гор лежали неподвижно, как камни. Фазаны на высоких деревьях в пэнгборнских лесах, жаворонки в травяных гнездах над уонздонской гравийной ямой, ласточки под карнизами Робин-Хилла, мэйферские воробьи – все спали без сновидений, успокоенные безветрием. Кобылка линии Мэйфлай, еще не привыкшая к новой квартире, слегка похрустывала соломой, да кое-какие ночные твари – летучие мыши, мотыльки, совы – резвились в теплой темноте, но мозг дневной Природы, обесцвеченной и неподвижной, был объят покоем. Только мужчины и женщины на деревянных лошадках тревоги или любви жгли в эту пору уединения мерцающие свечи мысли и мечты.

Флер, высунувшись в окно, слышала, как часы в холле глухо пробили двенадцать, как плеснула хвостом рыба, как листья осины внезапно вздрогнули под легким ветром, налетевшим с реки, как прогрохотал вдали ночной поезд. Долетали до нее из темноты и те звуки, которым никто не даст названия – тихие неясные выражения эмоций, не вошедших ни в какие каталоги. Может, это были стоны человека, зверя, птицы или машины, а может, и вздохи умерших Форсайтов, Дарти и Кардиганов, совершающих ночную прогулку по миру, где некогда довольно удобно жилось их воплощенным душам. Всех этих шумов Флер почти не замечала. Ее дух, далекий от развоплощения, летел на быстрых крыльях от вагона поезда к цветущей живой изгороди, стремясь к Джону, цепляясь за его запретный образ и запретный голос. Она втянула носом воздух, извлекая из аромата ночной реки тот момент, когда любимая рука отстранила от ее лица майский цвет. Долго стояла она у окна в своем «фантазийном» наряде: ей не терпелось обжечь крылья о свечу жизни, меж тем как мотыльки задевали ее щеки по пути к лампе на ночном столике, не зная, что в доме Форсайта нет открытого огня. Наконец сон все же сморил ее, и она, звякнув своими бубенчиками, отошла от открытой рамы.

Сомс, тоже не спавший в своей комнате, соседней с комнатой Аннет, слышал этот тихий звон. Вероятно, именно так, если бы мы могли их слышать, звучали бы звезды на небе или цветы, роняющие росу. «Каприз! Не знаю… Она своенравна. Что же мне делать? Флер!» – так он размышлял едва ли не всю «маленькую» ночь.