Текст книги "Сага о Форсайтах"

Взявшись за сердце, Джолион повернулся к дочери спиной и стал смотреть на Темзу. Джун, в силу особенностей своей природы не видевшая осиного гнезда до тех пор, пока ее не начинали кусать, серьезно встревожилась. Она подошла к отцу и взяла его руку. По-прежнему не считая, что он прав (менять точку зрения было для нее противоестественно), Джун глубоко поразилась тому, насколько все это болезненно для него. Она потерлась щекой о плечо Джолиона и ничего не сказала.

Перевезя пожилую кузину на другой берег, Флер не вернулась домой сразу же, а заплыла в камыши немного погреться на солнце. Мирная послеполуденная прелесть соблазнительна для тех, кто не очень-то любит поэтический туман. На лугу машина, которую тянула серая лошадь, косила раннее сено. Флер завороженно смотрела на легкие колеса и на падающую каскадом траву – такую зеленую и свежую. Щелканье и шуршание косилки, шелест ив и тополей, воркование вяхирей – все сливалось в настоящую речную песню. В серо-зеленой прибрежной воде колеблемые течением водоросли извивались, как желтые змеи. На другом берегу, в тени, пестрые коровы лениво помахивали хвостами. Этот день был предназначен для мечтаний. И Флер достала письма Джона. Не расточая понапрасну цветистых выражений, в них он рассказывал о том, что видел и что делал, но в каждом слове его рассказа угадывалась тоска, очень приятная ей, а в конце неизменно стояло: «Преданный тебе Дж.». Сентиментальностью Флер не отличалась, ее желания были вполне определенны, однако все поэтическое, что только могла носить в себе дочь Сомса и Аннет, конечно же, сосредоточилось в те недели ожидания. Память о Джоне пахла травой, цветами и бегущей водой, и сейчас она ощущала его, втягивая носом воздух. Ночью звезды убеждали ее в том, что она стоит рядом с ним посреди карты Испании. Воплощением Джона казались ей и паутинки в каплях утренней росы, и день, брезжущий в глубине сада.

Пока Флер читала, мимо величественно проплыли два лебедя, а за ними, как флотилия маленьких серых эсминцев, – цепочка из шести лебедят, аккуратно выстроившихся друг за другом. Флер спрятала письма, взяла весла и поплыла к пристани. Пересекая лужайку, она думала, стоит ли сообщить отцу о приходе Джун. Если он узнает об этом от дворецкого, ему покажется подозрительным, что она, Флер, ему не рассказала. К тому же от неожиданности он мог проболтаться о причине семейной распри, а такой шанс упускать не следовало.

Сомс отлучался, чтобы осмотреть место, на котором местные власти предлагали построить санаторий для людей с больными легкими. Обыкновенно он, верный своему природному индивидуализму, не вникал ни в какие подобные начинания, а только платил все возрастающий налог. Но к новой рискованной затее он не мог остаться равнодушным. Участок располагался меньше чем в полумиле от его дома. Он считал, что туберкулез в стране необходимо искоренить, однако бороться с ним нужно в каком-нибудь более уединенном месте. Как и все истинные Форсайты, Сомс был убежден, что болезни и увечья других людей его не касаются: пусть государство решает свои задачи, не подвергая угрозе те естественные преимущества, которые он приобрел или унаследовал. Фрэнси, самая свободомыслящая из Форсайтов его поколения (за исключением, пожалуй, Джолиона), однажды спросила своим обыкновенным язвительным тоном: «Сомс, видел ли ты когда-нибудь фамилию Форсайт в подписном листе?» Как бы то ни было, лечебница обещала нанести урон репутации предместья, и потому он намеревался подписать петицию против ее строительства. Возвращаясь домой с таким решением, Сомс встретил Флер.

В последнее время дочь была с ним ласковее, чем прежде, и в эти теплые летние дни, проведенные с нею, он чувствовал себя помолодевшим. Аннет постоянно бегала в город то за тем, то за другим, и они с Флер проводили вдвоем почти столько времени, сколько он хотел. Правда, взял привычку чуть не каждый день приезжать на мотоцикле молодой Монт. Слава богу, он сбрил свои дурацкие короткие усишки и больше не выглядел как фигляр. С Флер, ее подругой, гостившей в доме, и еще каким-нибудь молодым соседом они составляли две пары и после ужина танцевали в холле под электрическую пианолу, которая сама играла фокстроты, удивленно сверкая эффектной полировкой. Даже Аннет время от времени грациозно прохаживалась взад-вперед по комнате в объятьях одного или второго молодого человека. А Сомс на некоторое время останавливался в дверях гостиной и, чуть скривив нос, смотрел на танцующих. Дождавшись, когда Флер ему улыбнется, он возвращался в кресло у камина и читал «Таймс» или изучал каталог какого-нибудь другого коллекционера. Вечно тревожный отцовский взгляд не улавливал свидетельств того, что Флер помнит свой давешний каприз.

Встретившись с ним на пыльной дороге, она взяла его под руку.

– Как ты думаешь, папа, кто сегодня к тебе приходил? Правда, она ушла, не дождавшись… Так кто? Угадай!

– Не знаю, – сказал Сомс настороженно. – Скажи.

– Твоя родственница Джун Форсайт.

Он невольно сжал руку дочери.

– Ей-то что от меня понадобилось?

– Не знаю. Но, по-моему, через вашу вражду она переступила, разве нет?

– Вражду? Какую еще вражду?

– Ту, которая существует в твоем воображении, дорогой папа.

Сомс выпустил ее руку. Смеялась ли она над ним или хотела к чему-то его подтолкнуть?

– Думаю, эта женщина хотела продать мне какую– нибудь картину, – сказал он наконец.

– Мне так не показалось. Может быть, ее привели к нам родственные чувства?

– Она мне всего лишь двоюродная племянница, – пробурчал Сомс.

– И дочь твоего врага.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Извини, дорогой, я правда думала, что вы с ним враги.

– Враги! – повторил Сомс. – Это история Древнего мира. Не знаю, где ты набралась таких сведений.

– От Джун Форсайт.

Флер вдруг осенило: если отец подумает, что она уже все выведала или вот-вот выведает, он проговорится. Сомс действительно опешил, однако дочь недооценила его осторожность и его упорство.

– Если ты знаешь, – сказал он холодно, – тогда зачем досаждаешь мне?

Флер поняла, что хитрость не удалась.

– Я вовсе не хочу тебе досаждать, милый папа. Ты верно говоришь: какое мне дело? Зачем мне эта «маленькая» тайна? Je m’en fiche[74]74
  Мне наплевать (фр.).


[Закрыть], как сказал бы Профон.

– Опять этот тип! – воскликнул Сомс с глубоким раздражением.

Этот тип в самом деле принимал значительное участие в событиях того лета, хотя и незримое: в доме он больше не появлялся. С того воскресенья, когда Флер обратила внимание на то, как он бродит под окнами, Сомс много о нем думал – и всегда в связи со своей женой. Причин для этого не было, разве только одна: в последнее время Аннет стала выглядеть еще лучше, чем раньше. Собственнический инстинкт Сомса, со времени войны ставший менее формальным, более тонким и гибким, подсказывал ему, что свои опасения лучше покамест держать в тайне. Путешественник, глядящий на какую-нибудь американскую реку, тихую и мирную с виду, знает: в прибрежной грязи, едва высунув нос из воды, лежит аллигатор, которого не сразу отличишь от бревна. Так и Сомс, глядя на реку жизни, подсознательно помнил о мсье Профоне, хотя отказывался видеть кончик крокодильего носа. В эту пору своей жизни он имел почти все, чего хотел, и был так счастлив, как только позволяла ему натура. Его чувства пребывали в покое, его нежность находила необходимое ей выражение в отношениях с дочерью, его коллекцию хорошо знали, его деньги были надежно инвестированы, на здоровье он не жаловался (разве только печень порой давала о себе знать) и о том, что ждет его после смерти, пока всерьез не беспокоился, склоняясь к тому, что, скорее всего, ничего. Он сам походил на свои золотообрезные ценные бумаги и инстинктивно чувствовал: отковыривать позолоту, чтобы увидеть то, чего можно не видеть, нездорово и неплодотворно. Эти два небольших огорчения: измятый розовый лепесток дочернего каприза и высунутый нос мсье Профона – сгладятся, если приложить усилия.

В тот вечер Случай, который иногда вмешивается даже в жизни тех Форсайтов, чей капитал удачно инвестирован, дал Флер в руки ключ. Ее отец спустился к ужину без носового платка, а ему понадобилось высморкаться.

– Я принесу, – сказала она и побежала наверх.

В мешочке, где она стала искать платок, – старом, очень выцветшем шелковом мешочке, – было два отделения: в одном лежали платки, а в другом, застегнутом на пуговицу – что-то плоское и твердое. Подчинившись какому-то инфантильному импульсу, Флер расстегнула его и достала рамку с собственной детской фотографией. Поглядев на снимок завороженно, как многие люди смотрят на изображение себя, она случайно сдвинула его – под ним оказалась другая карточка. Убрав свой портрет, Флер увидела лицо, которое показалось ей знакомым, – лицо молодой женщины, очень красивой, в очень старомодном вечернем платье. Флер вернула свою фотографию на место и, взяв платок, вышла из комнаты. На лестнице она вдруг сообразила, что это за лицо. Ну конечно! Мать Джона! Открытие потрясло Флер, и она остановилась, поглощенная водоворотом мыслей. Теперь ей все стало ясно: на женщине, в которую ее отец был влюблен, женился отец Джона, использовав, вероятно, какой-то нечестный прием. Боясь выдать своим поведением, что секрет раскрыт, Флер запретила себе думать дальше и, тряхнув шелковым платком, вошла в столовую:

– Вот, папа, я выбрала самый мягкий.

– Гм! – сказал Сомс. – Я пользуюсь такими, только когда простужусь. Но ничего!

Весь вечер Флер рылась в памяти и делала выводы. Ей вспомнилось выражение отцовского лица при встрече в кондитерской: его глаза смотрели холодно и в то же время как будто говорили о чем-то сокровенном – странные глаза. Наверное, он очень сильно любил ту женщину, если, даже потеряв ее, хранил ее фотографию. Поняв это, Флер беспощадно и непредвзято задумалась о его отношениях с собственной матерью: испытывал ли он к ней когда-нибудь подлинное чувство? Вероятнее всего, нет. Если Джон – сын единственной по-настоящему любимой им женщины, он не должен возражать против того, чтобы его дочь любила этого молодого человека. Ему нужно только привыкнуть к такой мысли. Складки ночной сорочки, в которую Флер нырнула, уловили вздох чистейшего облегчения.

III
Встречи

Молодость замечает Старость только от случая к случаю. Джон, например, увидел подлинный возраст своего отца, лишь когда вернулся из Испании. Лицо четвертого Джолиона, изнуренное ожиданием, поразило юношу – таким постаревшим и болезненным оно ему показалось. Отцовская маска дала слабину от чувств, вызванных встречей, и мальчик вдруг понял, как сильно отец тосковал. Пытаясь себя утешить, Джон подумал: «Но я же не хотел ехать!» Чтобы Юность уступала Старости – это довольно несовременно, однако Джон и не был типично современным молодым человеком. Он мучился, намереваясь вернуться к тому, от чего отец, всегда «такой добрый» по отношению к нему, пытался его излечить ценой шестинедельных страданий от одиночества.

Когда Джолион спросил: «Ну, старик, как тебе великий Гойя?», Джон почувствовал болезненный укол совести, ведь великий Гойя существовал для него только потому, что написал лицо, похожее на лицо Флер. В первую ночь после возвращения Джон лег спать с раскаянием, но проснулся, полный ожидания. Было только пятое июля, а с Флер они условились встретиться девятого. До возвращения на ферму оставалось три дня. Следовало изыскать какую-нибудь возможность для свидания.

На жизненном пути мужчины с неумолимой периодичностью возникает потребность в новых брюках, и даже самые любящие родители не могут этого отрицать. Поэтому на второй день Джон отправился в город и, для успокоения совести заказав все необходимое на Кондуит-стрит, зашагал в сторону Пиккадилли. Клуб Флер находился на Стрэттон-стрит (улице, выходившей ко дворцу герцогов Девонширских), застать ее там можно было лишь по чистой случайности, и все-таки, пока Джон плелся по Бонд-стрит, его сердце билось учащенно. Все молодые люди, которых он видел, носили костюмы элегантнее и увереннее, а главное, были старше. Джоном вдруг овладела мысль, что Флер наверняка его забыла. До сих пор, поглощенный собственными чувствами, он не думал об этой опасности. Теперь углы его рта опустились, ладони вспотели. Флер несравненна, ее кивку, ее улыбке готовы повиноваться лучшие образчики мужской половины! Это был тяжелый момент, но Джон, собравшись с силами, преисполнился суровой решимости все вынести. В таких размышлениях дошел он до антикварной лавки, которую в разгар того, что раньше называлось лондонским сезоном, отличали от других лавок только пара серых цилиндров да еще солнечные блики на витрине. Джон пошел дальше и, сворачивая на Пиккадилли, столкнулся с Вэлом Дарти, направлявшимся в клуб «Айсиум», в члены которого недавно вступил.

– Приветствую! Куда спешим, молодой человек?

Джон покраснел.

– Я был у портного.

Вэл оглядел его с головы до ног.

– Прекрасно! А я собираюсь заказать себе сигарет. Идем со мной, потом пообедаем вместе.

Джон поблагодарил. От Вэла можно было узнать новости о ней. Из табачной лавки, куда они зашли, открывалась иная перспектива современной Англии, нежели та, которую в мрачных красках живописали газетчики и общественные деятели.

– Да, сэр, в точности те сигареты, которые я поставлял вашему отцу. Боже мой! Мистер Монтегю Дарти был моим клиентом с… позвольте-ка… с того года, когда Мельтон выиграл «Дерби». Один из лучших моих клиентов! – Лицо табачника озарила легкая улыбка. – Много раз советовал мне ваш батюшка, на какую лошадь поставить! А сигареты всегда брал одни и те же, из года в год: вот эти самые, пару сотен в неделю. Очень любезный был джентльмен, многих покупателей ко мне приводил. Я огорчился, когда с ним стряслась беда. Жаль терять таких давних клиентов.

Вэл улыбнулся. Смерть его отца закрыла в этой лавке, вероятно, самый долгий счет. В колечке дыма от проверенной временем сигареты ему привиделось отцовское лицо: красивое, смуглое, с подкрученными усами, немного одутловатое. Табачный дым – только такой нимб он и заслужил. Это был человек, прославившийся тем, что выкуривал двести сигарет в неделю, давал советы по поводу скачек и бесконечно продлял счета! Для своего табачника Монтегю Дарти остался героем. Почетно унаследовать славу, хотя бы и такую.

– Плачу наличными, – сказал Вэл. – Сколько с меня?

– Для сына мистера Монтегю Дарти при наличной оплате – десять и шесть, сэр. Никогда не забуду вашего батюшку. По полчаса, бывало, стоял здесь и со мной беседовал. Сейчас таких клиентов не сыщешь, все вечно куда-то спешат. От войны, сэр, у людей манеры испортились… А вы, я вижу, тоже воевали.

– Нет, – сказал Вэл, похлопывая себя по колену, – это ранение с предыдущей войны. Спасло мне жизнь, вероятно. Хочешь сигарет, Джон?

Джон пристыженно пробормотал:

– Я не курю.

Ему показалось, будто табачник скривил губы, не зная, воскликнуть ли: «Боже правый!» – или сказать: «Самое время попробовать, сэр!»

– Ну и правильно, – ответил Вэл. – Пока можешь, не кури. А жизнь прижмет – закуришь. Так, значит, это тот самый табак?

– Точь-в-точь, сэр, только подорожал немножко – вот и все. Власть Британской империи – штука устойчивая, как я всегда говорю.

– Присылайте мне сотню в неделю по этому адресу. Счет выставляйте раз в месяц. Идем, Джон.

Джон вошел в «Айсиум» с любопытством. Он еще не бывал ни в одном лондонском клубе, если не считать редких обедов с отцом во «Всякой всячине». «Айсиум», комфортабельный, но без снобизма, не был подвержен изменениям. Он не мог меняться, пока в его правлении сидел Джордж Форсайт, чьему кулинарному чутью подчинялось почти все. Клуб постановил не принимать в свои ряды нуворишей, и только благодаря репутации Джорджа Форсайта Проспер Профон, которого тот рекомендовал как «хорошего спортсмена», получил членство.

Эти двое как раз обедали вместе, когда в столовую вошли Вэл и Джон. Джордж поднял указательный палец, приглашая их подсесть, и они подсели: старший из двух свойственников глядел хитро и притом очаровательно улыбался, а младший серьезно сжал губы, но глядел очаровательно застенчиво. Угловой столик Джорджа Форсайта казался местом привилегированным, как будто за ним вкушали пищу магистры. Гипнотическая атмосфера клуба заворожила Джона. Узколицый официант, проникнутый масонской почтительностью, почти что глядел в рот Джорджу Форсайту: сочувственно ловил лукавый взгляд и с нежностью следил за движением тяжелых серебряных столовых приборов, помеченных эмблемой клуба. Джон вздрогнул, когда из-за его плеча вдруг протянулась рука в ливрейной куртке и раздался вкрадчивый голос – слишком неожиданно это произошло.

Если не считать замечания Джорджа: «Ваш дед дал мне однажды дельный совет. Чертовски хорошо разбирался он в сигарах!» – магистры больше не обратили на молодого человека никакого внимания, чему тот был рад. Речь за столом шла о лошадях: их разведении, статях и ценах. Первое время Джон рассеянно слушал, поражаясь тому, как можно удерживать в памяти столько сведений. Его взгляд приковал к себе смуглолицый магистр, говоривший взвешенно и весомо. Тяжелые странные слова будто процеживались сквозь улыбку. Джон думал о бабочках, когда услышал от этого человека:

– Хотелось бы, чтобы мистер Сомс Форсайд увлекся лошадьми.

– Старина Сомс? Он же сухарь!

Джон приложил все усилия, чтобы не покраснеть, а темный магистр тем временем продолжал:

– Его дочь – привлекательная девушка. Мистер Сомс Форсайд чуть-чуточку старомоден. Хотел бы я, чтобы он хоть однажды получил от жизни удовольствие.

Джордж Форсайт ухмыльнулся.

– Не такой уж он несчастный! Просто он никогда не показывает, чем наслаждается, чтобы у него этого не отняли. Старина Сомс! Однажды обжегся на молоке и теперь дует даже на воду.

– Ну что, Джон, – сказал Вэл поспешно, – если ты уже закончил, пойдем выпьем где-нибудь кофе.

– Кто эти люди? – спросил Джон на лестнице. – Я не совсем…

– Старый Джордж Форсайт – двоюродный брат твоего отца и моего дяди Сомса. Он здешний завсегдатай. А второй, Профон, – странная рыбина. По-моему, у него шашни с женой Сомса.

Джон посмотрел на Вэла, обомлев.

– Но это ужасно! Для Флер, я хочу сказать.

– Вряд ли Флер из-за этого особенно тревожится. Она очень современна.

– Но это же ее мать!

– Ты еще зелен, Джон.

Джон покраснел.

– Матери, – рассерженно произнес он, запинаясь, – это совсем не то, что все остальное.

– Ты прав, – неожиданно согласился Вэл, – но с тех пор, когда я был в твоем возрасте, многое изменилось. Сейчас все живут с таким чувством, будто завтра им умирать. Вот что старый Джордж имел в виду, когда говорил про моего дядю Сомса. Уж кто-кто, а он завтра умирать не намерен.

– Что произошло между ним и моим отцом? – выпалил Джон.

– Нерушимая тайна. Послушай моего совета: угомонись, незачем тебе это знать. Хочешь ликеру?

Джон помотал головой.

– Ненавижу, когда от человека все скрывают, – пробормотал он, – а потом усмехаются: дескать, зелен еще.

– Ну хорошо. Спроси Холли. Если и она тебе не ответит, ты, я думаю, поверишь, что это для твоего же блага.

Джон встал.

– Мне пора идти. Огромное спасибо за обед.

Вэл улыбнулся ему с сочувствием, к которому примешивалось веселое удивление. Мальчик выглядел таким огорченным!

– Хорошо, увидимся в пятницу.

– Не знаю, – пробормотал Джон.

Этот молчаливый заговор приводил его в отчаяние. Он чувствовал себя униженным – с ним обращаются как с ребенком!

Вновь направил он свои унылые стопы на Стрэттон-стрит: сейчас он придет в клуб Флер и узнает худшее. Однако в ответ на свой вопрос молодой человек услышал, что мисс Форсайт нет. Вероятно, будет попозже; по понедельникам она часто бывает. Джон пробормотал, что через некоторое время заглянет еще раз, и, перейдя Пиккадилли, бросился под дерево в Грин-парке. Ярко светило солнце, и листья молодой липы, под которой он лежал, весело трепетали на ветру. Сердце его болело. Собственное счастье сгинуло в глубокую тьму. Биг-Бен, заглушая дорожное движение, пробил три. Этот звук что-то всколыхнул в Джоне. Он достал листок бумаги и принялся чиркать карандашом. Когда он набросал строфу и уже искал в траве следующий стих, его плеча вдруг коснулось что-то твердое – зеленый солнечный зонтик. Над ним стояла Флер!

– Мне сказали, ты приходил и собирался зайти еще. Я подумала, что ты можешь быть здесь. И вот ты правда здесь – чудесно!

– О, Флер! Я боялся, что ты меня забыла.

– Я же обещала не забывать!

Джон схватил ее за локоть.

– Какая редкая удача! Пойдем скорее отсюда.

И он почти что потащил Флер через излишне ухоженную часть сада куда-нибудь, где они могли просто посидеть, держась за руки.

– Тебе никто не докучал? – спросил Джон, обернувшись и поглядев на ресницы Флер, напряженно замершие над щеками.

– Да есть один молодой идиот, но он не считается.

Джон испытал к этому «молодому идиоту» легкое сочувствие.

– Знаешь, я тебе об этом не написал, но у меня случился солнечный удар.

– Правда? Это было интересно?

– Нет. Мама ухаживала за мной, как ангел. А с тобой тут ничего не происходило?

– Ничего. Только, по-моему, я выяснила, что не так между нашими семьями.

Сердце Джона забилось очень часто.

– Мне кажется, – продолжала Флер, – мой отец хотел жениться на твоей маме, а она вышла за твоего отца.

– Ох!

– Я нашла ее фотографию в рамке под моим портретом. Конечно, раз папа очень ее любил, он должен был здорово разозлиться, ведь так?

Подумав, Джон ответил:

– Что толку злиться, когда моего отца она полюбила сильнее?

– А вдруг они были помолвлены?

– Если мы с тобой обручимся, а потом ты поймешь, что любишь кого-то другого больше, чем меня, я, наверное, умом тронусь, но на тебя зла держать не стану.

– А я на тебя стану. Ты не должен так поступать со мной, Джон!

– О боже! Да никогда в жизни!

– Ну а к моей матери у него, я думаю, никогда не было настоящих чувств.

Джон молчал, вспоминая слова Вэла и двух магистров в клубе.

– Сам посуди: мы же не знаем, как все это произошло, – сказала Флер. – Потрясение могло быть очень сильным. Вероятно, твоя мама дурно с ним обошлась. Люди иногда обижают друг друга.

– Только не она!

Флер пожала плечами.

– Нам мало известно о наших родителях. Мы судим о них по тому, как они ведут себя с нами. Но до нашего рождения они и с другими людьми имели дело, причем, надо полагать, с очень многими. Они ведь немолодые. Погляди на своего отца: три отдельные семьи!

– Есть ли в этом мерзком Лондоне, – вскричал Джон, – хоть одно место, где мы могли бы побыть вдвоем?!

– Только такси.

– Тогда давай поедем.

Едва они сели в автомобиль, как Флер вдруг сказала:

– Ты возвращаешься в Робин-Хилл? Я хотела бы посмотреть, где ты живешь, Джон. Сегодня я ночую у тети, но к ужину успею вернуться. В дом к вам я, конечно, не пойду.

Джон устремил на нее восторженный взгляд.

– Это было бы великолепно! Ты посмотришь из рощицы, там нас никто не увидит. Поезд в четыре.

Бог собственности и преданные ему Форсайты великие и малые, чиновники и коммерсанты, врачи, юристы и прочие, в отличие от рабочих классов, все еще работали по семи часов в день. Поэтому пыльный, прогретый солнцем мягкий вагон раннего поезда, которым два юных представителя четвертого поколения прибыли в Робин-Хилл, оказался пустым. Они ехали в блаженной тишине, держась за руки.

На станции никого не было, кроме носильщиков, а на дороге, пахнущей пылью и жимолостью, молодым людям встретились лишь несколько деревенских жителей, незнакомых Джону. Так как он уже не сомневался в чувствах Флер и впереди не маячила разлука, теперешняя прогулка казалась ему еще большим чудом, чем прогулки по меловым горам или вдоль Темзы. Это была любовь в тумане – одна из тех сияющих страниц Жизни, где каждое слово, каждая улыбка и каждое легкое прикосновение вплетается между строк, будто цветок, над которым порхают маленькие бабочки и птички – золотистые, красные, синие. Это было счастье без тревожных мыслей, длившееся двадцать семь минут. До рощицы влюбленные дошли ко времени доения коров. Не решившись провести Флер на ферму, Джон направился с нею туда, откуда можно было видеть поле, сад за ним и дом вдалеке. Они зашагали по тропинке, петляющей между лиственниц, и вдруг увидели Ирэн: она сидела на старом пеньке.

Потрясения бывают разными. Одни затрагивают позвоночник, другие – нервы, третьи – нравственные чувства. Но наиболее сильными и стойкими оказываются последствия удара по самоуважению. Внезапно столкнувшись с матерью, Джон испытал шок именно такого свойства. Он вдруг осознал, что поступает низко. Привести Флер открыто – это да! Но тайком бродить с нею возле дома?! Охваченный стыдом, он принял вид настолько нахальный, насколько позволяла его природа.

Флер улыбалась немного дерзко, и выражение испуга на лице матери быстро сменялось отчужденной любезностью. Ирэн заговорила первой:

– Очень рада вас видеть. Джон молодец, что предложил вам побывать у нас.

– Мы в дом заходить не собирались, – выпалил Джон. – Я только хотел показать Флер, где живу.

Его мать спокойно сказала:

– Почему бы вам все-таки не зайти и не выпить чаю?

Чувствуя, что теперь он выставил себя в еще менее благоприятном свете, Джон услышал, как Флер ответила:

– Большое спасибо, но к ужину я должна вернуться в Лондон. Мы с Джоном встретились случайно, и мне вдруг стало интересно просто посмотреть на его дом.

Какое самообладание!

– И все-таки, пожалуйста, выпейте с нами чаю, а на станцию мы вас отправим на такси. Мой муж будет рад.

Выражение глаз матери, на секунду остановившихся на Джоне, принизило его до самой земли, так что он ощутил себя червяком. Потом она направилась к дому, Флер с ней. Джон поплелся следом, как ребенок за двумя взрослыми, так непринужденно беседующими об Испании, об Уонсдоне и об особнячке, который виднелся за деревьями на зеленом холме. Он наблюдал, как два самых любимых им существа фехтуют взглядами, изучая и оценивая друг друга.

Увидев под дубом фигуру отца, Джон заранее начал страдать от того, как упадет он во мнении этого спокойного, худощавого, постаревшего и все равно элегантного человека, сидящего, положив ногу на ногу. Он уже предвкушал легкую иронию в его голосе и улыбке.

– Джолион, это Флер Форсайт. Джон привез ее посмотреть наш дом. Давайте скорее пить чай, потому что ей нужно успеть на поезд. Джон, дорогой, распорядись, пожалуйста, и позвони в «Дракон»: пусть пришлют машину.

Оставлять Флер с родителями казалось странно, однако в настоящий момент это было (как мама наверняка предвидела) меньшим из зол. Джон побежал в дом. Он больше не останется с Флер наедине – ни на минутку, – а о новой встрече они не договорились! Когда он вернулся в сопровождении служанок с чайниками, трое, сидевшие под деревом, держались совершенно непринужденно. Вся неловкость была у Джона внутри, но это не делало ее меньше. Речь шла о галерее близ Корк-стрит.

– Нам, людям, отставшим от жизни, – сказал отец, – ужасно не терпится выяснить, почему мы не можем оценить нового. Вы с Джоном должны нам растолковать.

– Это же сатира, разве нет? – отозвалась Флер.

Джон увидел на отцовском лице улыбку.

– Сатира? О, думаю, ею все не исчерпывается. А ты что скажешь, Джон?

– Я не знаю, – ответил Джон, запнувшись.

Отец вдруг помрачнел.

– Молодежь устала от нас, наших богов и наших идеалов. Давайте, дескать, рубить головы их идолам! Вернемся назад, к ничему! Многие, право слово, так и делают. Джон, кстати, у нас поэт. Он тоже присоединится к этому движению и станет топтать то, что после нас останется. Собственность, красота, чувство – все это дым. Мы сейчас ничем не должны владеть, даже собственным сердцем. Оно преграждает нам путь – к Ничему.

Джон слушал в недоумении, почти с ужасом, ощущая в словах отца смысл, которого не мог разгадать. Ничего он топтать не собирался!

– Ничто – это новый бог. Мы вернулись к тому состоянию, в котором русские были шестьдесят лет назад, когда дали начало нигилизму.

– Нет, папа! – вдруг вскричал Джон. – Мы только хотим жить, просто не знаем как, потому что прошлое нам мешает, вот и все!

– Боже правый! – воскликнул Джолион. – Глубокая мысль, Джон! Твоя? Прошлое! Старые собственнические права, старые страсти и их последствия!.. Давайте покурим.

Заметив, как мать быстро поднесла руку к губам, будто пыталась остановить какие-то слова, Джон подал отцу и Флер сигареты и зажег их, потом закурил сам. Неужели сбылось то, о чем говорил Вэл? Когда Джон не затягивался, дым был голубым, когда затягивался – серым. В носу возникло приятное ощущение. К тому же Джону понравилось быть со взрослыми на равных. Хорошо, что никто не сказал: «Твоя первая сигарета!» Теперь он уже не чувствовал себя таким молокососом.

Флер посмотрела на часы и встала, Ирэн зашла с нею в дом. Джон, продолжая курить, остался с отцом.

– Проводи ее до машины, старик, – сказал Джолион, – а когда она уедет, попроси маму ко мне зайти.

Джон пошел. Он дождался Флер в холле, затем усадил в такси. Больше им ни словом не удалось перемолвиться. Они едва успели пожать друг другу руки. Весь вечер Джон ждал, что с ним заговорят о произошедшем. Однако родители молчали, как будто ничего и не было. Готовясь ко сну, в зеркале над комодом он встретил себя. Ни он сам, ни его отражение не сказали друг другу ни слова, но оба глядели так, будто подумали очень многое.