Текст книги "Сага о Форсайтах"

Когда пришло время вечернего чая, Сомс спросил, где Флер, и узнал, что в два она взяла машину и куда-то уехала. Прошло три часа! Куда она пропала? Отправилась в Лондон, ничего ему не сказав? Да еще и на автомобиле! Он сам с машинами так и не примирился. Будучи прирожденным эмпириком и к тому же Форсайтом, Сомс, конечно, принимал их в принципе – как всякий симптом прогресса: «Что ж поделаешь? Сейчас без них не обойтись!» При этом они оставались для него огромными, вонючими, рычащими штуковинами. Появлением своего авто с перламутровыми сиденьями, электрическим светом, маленькими зеркалами, пепельницами и цветочными вазами (все это провоняло бензином и стефанотисом) Сомс был обязан настойчивому требованию Аннет и смотрел на это приобретение примерно так же, как на своего зятя Монтегю Дарти. Металлическая штуковина словно вобрала в себя всю стремительность и ненадежность современного мира, до самого нутра пропитанного машинным маслом. Жизнь становилась быстрее, свободнее, моложе, а Сомс, старея, становился все медленнее и скованнее в мыслях и в речи – как в свое время его отец Джеймс. Он и сам почти осознавал это. Скорость и прогресс радовали его меньше и меньше. К тому же он не хотел, разъезжая на дорогом автомобиле, выставлять напоказ свой достаток, когда в обществе преобладали лейбористские настроения. Однажды Симс переехал единственный предмет собственности какого-то рабочего – собаку. Сомс хорошо запомнил, как повел себя тот малый, хозяин пса, хотя многие владельцы автомобилей даже не стали бы останавливаться, чтобы это терпеть. Сомсу было жаль животное, и он, пожалуй, принял бы его сторону, а не сторону собственной машины, если бы нахал работяга так не разбушевался.

Флер не вернулась и к пяти. Старая неприязнь к автомобильному транспорту, которую Сомс испытывал, как говорится, и лично, и по доверенности, забурлила в нем с новой силой, вызывая неприятное чувство на дне желудка. В семь он связался с Уинифрид по междугородному телефону. Нет! На Грин-стрит Флер не появлялась. Тогда где же она? Сомса стали тревожить картины ужасной катастрофы: его девочка лежит, бездыханная, красивое платьице все в крови и в пыли… Он зашел к ней в комнату и осторожно, как шпион, проверил вещи. Она ничего не забрала: несессер, украшения – все на месте. В каком-то смысле Сомс почувствовал облегчение, зато боязнь аварии возросла. Ужасно ощущать себя беспомощным, когда любимое существо пропадает неизвестно где, особенно если при этом ты не терпишь шума и не допускаешь никакой огласки! Что же делать, если к ночи Флер не вернется?

Без четверти восемь послышался шум мотора. Почувствовав себя так, будто огромная тяжесть свалилась с сердца, Сомс поспешил вниз. Дочь выходила из автомобиля, бледная и усталая, но невредимая. Он встретил ее в холле.

– Ты меня напугала. Где ты была?

– В Робин-Хилле. Извини, дорогой, мне нужно было туда съездить. Я потом тебе расскажу, – и, послав ему воздушный поцелуй, она взбежала по лестнице.

Сомс стал ждать ее в гостиной. Ездила в Робин-Хилл! Что это могло предвещать? Обсуждать такие предметы за ужином было нельзя – не позволяла впечатлительность дворецкого. Нервная агония Сомса стихла. Облегчение, испытанное им в момент возвращения Флер, смягчило его, и он уже не мог сердиться на нее за то, что дочь сделала, как не мог и помешать тому, что она собиралась сделать. Пребывая в состоянии расслабленного ступора, он ждал, когда она сама ему откроется. Странная штука – жизнь. Сомсу шестьдесят пять, но он так мало способен контролировать положение вещей, словно не провел сорок лет в трудах ради надежного будущего. Вечно что-нибудь возникает – не одно, так другое! В кармане пиджака лежало письмо от Аннет. Через две недели она собиралась домой. О том, что она делала во Франции, Сомс понятия не имел, и слава богу. С ее отъездом ему стало легче: кого не видишь, о том и не думаешь. А теперь вот она возвращалась – одной заботой больше! Кром, принадлежавший старому Болдбери, уплыл – достался Думетриусу. А все потому, что он, Сомс, совсем забыл о нем, когда получил то анонимное письмо. Сейчас он украдкой вглядывался в лицо дочери и видел, что она напряжена – как будто тоже смотрит на картину, которую не в состоянии купить. Сомсу даже почти хотелось, чтобы опять началась война. Тогда нынешние тревоги не тревожили бы его так сильно. По взгляду Флер и по ласковости ее голоса он понял, что она от него чего-то хочет, но сомневался, будет ли мудро с его стороны ей это дать. Закуску он отодвинул нетронутой, зато составил дочери компанию, выкурив сигарету.

После ужина Флер включила электрическое пианино. Когда она уселась на мягкую скамеечку у его ног и накрыла его руку своей, он приготовился к худшему.

– Папа, дорогой, не сердись. Мне нужно было повидать Джона – он мне писал. Он попробует сделать, что сможет, чтобы уговорить мать. Но я подумала… Это скорее удастся тебе. Вот бы ты объяснил ей, что возвращать прошлое никто не собирается, что я останусь твоей дочерью, а Джон – ее сыном, что вам не придется видеться, если она не захочет, что ей не придется видеться даже со мной! Только ты, дорогой, можешь ее в этом убедить, потому что только ты можешь это обещать. Я обещать за тебя не могу. Тебе же не будет слишком неловко, если ты разок с ней встретишься, ведь отец Джона уже умер?

– Неловко? – повторил Сомс. – Да это просто абсурдно!

– По-моему, – промолвила Флер, не поднимая глаз, – на самом деле тебе бы хотелось увидеться с ней.

Сомс молчал. Правда, заключенная в словах дочери, была слишком глубинной, чтобы он мог ее признать. Флер переплела его пальцы со своими: горячими, тонкими, нетерпеливыми, цепкими. Этот ребенок проковыряет дыру даже в кирпичной стене.

– Если ты не согласишься, папа, – произнесла она очень тихо, – то я и не знаю, как мне быть.

– Для твоего счастья я сделаю все, – сказал Сомс, – но это не принесет тебе счастья.

– Принесет! Непременно принесет!

– Только все взбаламутит, – продолжил он мрачно.

– Наоборот: все уже взбаламучено, теперь нужно восстановить покой. Она должна понять, что речь идет о нас, а твоя или ее жизнь тут ни при чем. Ты можешь это сделать, папа, я знаю.

– В таком случае ты знаешь больше моего, – возразил Сомс все так же хмуро.

– Мы с Джоном подождем год, если хочешь. Или даже два.

– Мне кажется, – пробормотал Сомс, – тебе нет дела до того, чего я хочу.

Флер взяла его руку и прижала к своей щеке.

– Есть, дорогой. Чтобы я была совсем несчастна – этого, я уверена, ты не хочешь.

Как она умеет подольститься, чтобы получить желаемое! Сомс изо всех сил старался верить, что дочь беспокоится и о нем, но все равно сомневался в этом. Сомневался. Ее волновал только тот мальчишка. Почему он, Сомс, должен помогать ей добиваться того, кто губил в ней любовь к нему самому? Чего ради? Такая глупость противоречила всем форсайтским законам! От этого ничего нельзя было выиграть – ничего! Чтобы он отдал дочь тому мальчишке, проводил ее во вражеский лагерь, под влияние женщины, которая так глубоко его ранила! Это означало медленно, но верно потерять цветок своей жизни. Вдруг Сомс заметил, что рука стала влажной. Сердце болезненно подпрыгнуло: Флер плакала. Он быстро поднес к ее лицу вторую руку, и на нее тоже упала слеза. Нет, это невыносимо!

– Ну ладно, ладно. Я все обдумаю и сделаю, что смогу. Только не плачь.

Если для ее счастья так нужно, значит, нужно. Он был не в силах отказать ей в помощи. Чтобы она не начала благодарить, Сомс встал и приблизился к бренчащей пианоле. В этот самый момент инструмент затих. Сомсу вдруг вспомнилась музыкальная шкатулка времен его детства, исполнявшая «Гармонического кузнеца» Генделя и «Славную гавань». Он всегда грустил, когда матушка заводила ее воскресными вечерами. А эта штуковина – то же самое, только больше, дороже, играет другое («Диких, диких женщин» и «Полицейского в отпуске»), да сам он уже не носит черного бархатного костюмчика с голубым воротничком. «Профон прав. Во всем этом ничего нет. Прогресс ведет нас к могиле!» С этой непривычной мыслью Сомс вышел из комнаты.

В тот вечер они с Флер больше не виделись, но во время завтрака в ее глазах, следивших за ним, читалась такая настойчивая просьба, от которой было не отвертеться – даже если бы он попытался. Но Сомс и так уже решил взяться за губительное для своих нервов поручение. Он поедет в Робин-Хилл, в дом воспоминаний. И каких! Последнее из них – это тот его приезд, когда он, угрожая разводом, пытался разлучить Ирэн с отцом мальчишки. Впоследствии Сомсу часто казалось, что своими угрозами он только скрепил их союз. А теперь должен был скрепить союз их сына со своей дочерью. «Не знаю, чем я заслужил, – подумал он. – За что все это на меня свалилось?»

Сомс сел на поезд до Лондона, там пересел на другой поезд, а от станции шел пешком по тропинке, плавно идущей в гору. Места, знакомые по воспоминаниям тридцатилетней давности, почти не изменились, что казалось удивительным – при такой близости к городу! Те, кто здесь жил, очевидно, держались за свою землю! Несколько успокоенный этой мыслью, Сомс медленно шел между высоких живых изгородей, чтобы не перегреться, хотя день и так был прохладным. После всего сказанного и сделанного в этой земле по-прежнему ощущалось что-то настоящее, и ничего с нею не произошло. Земля и хорошие картины! Цены могли немного колебаться, но в целом и то, и другое всегда росло. За это стоило держаться в мире, где столько всего обманчивого и непостоянного: строятся дешевые дома, меняются моды, и многие живут, как перелетные птицы – сегодня здесь, завтра там. Сомс недолюбливал французов, но, может, они были правы: землей действительно должны владеть крестьяне? Свой кусок земли – это надежно, солидно! Сомс слышал, как фермеров-собственников называли свиноголовыми. Он слышал, как Майкл Монт называл свиноголовым читателем «Морнинг пост» родного отца – нахальный щенок! Впрочем, бывают вещи похуже, чем тупость или чтение консервативных газет. Есть Профон и его племя, есть все эти лейбористы, крикливые политики, «дикие, дикие женщины» и много чего другого!

Вдруг Сомс заметил, что чувствует слабость, что ему жарко, ноги подкашиваются. Это нервы перед предстоящей встречей разыгрались. «Вконец расхлябались», как сказала бы тетя Джули, цитируя своего отца, Гордого Доссета. За деревьями уже виднелся дом – тот самый, который Сомс строил для себя и для женщины, которая в силу странностей судьбы действительно поселилась там, но с другим! Он стал думать о Думетриусе, облигациях местного займа и других формах инвестирования денег. Она не должна видеть его нервной дрожи. Ведь он олицетворял для нее суд небесный на земле, он воплощал законное право собственности, а она – беззаконную красоту. Чувство собственного достоинства предписывало ему бесстрастно держаться во время этого посольства, затеянного ради соединения их детей, которые, веди она себя подобающим образом, были бы братом и сестрой. Эта чертова песенка, «Дикие, дикие женщины», с противоестественным упорством вертелась в голове Сомса, где обычно мелодии надолго не задерживались. Проходя тополи перед домом, он подумал: «Как выросли! А ведь их сажал я!»

Он позвонил, горничная открыла.

– Скажите, пожалуйста, хозяйке, что ее хочет видеть мистер Форсайт по особому делу.

Если Ирэн поняла, какой именно мистер Форсайт к ней явился, она, вероятно, откажется его принять. «Черт возьми! – подумал Сомс, напрягая все внутренние силы. – До чего абсурдная ситуация!»

Горничная вернулась. Не мог ли джентльмен уточнить, что за дело его сюда привело?

– Это касается мистера Джона, – ответил Сомс.

И опять он остался один в холле, отделанном бело-серым мрамором по проекту первого любовника Ирэн. О! Она была дурной женщиной: его, Сомса, не любила, зато любила двоих других! Ему следовало помнить об этом, когда он снова встретится с нею лицом к лицу. И вдруг он увидел ее в приоткрывшейся щели между тяжелыми лиловыми портьерами. Она покачивалась, как бы в нерешительности, но осанка была по-прежнему безупречна, и испуганная серьезность темных глаз никуда не исчезла. Знакомый спокойный настороженный голос произнес:

– Входите, пожалуйста.

Он вошел. Ирэн показалась все еще прекрасной, как и тогда в картинной галерее и в кондитерской. Сейчас он впервые, в самый первый раз за тридцать пять лет со дня их свадьбы, говорил с нею без законного права называть ее своей. Она была не в трауре – наверное, так распорядился этот радикал.

– Прошу прощения за визит, – произнес Сомс угрюмо, – но это дело необходимо так или иначе уладить.

– Не хотите ли присесть?

– Нет, спасибо.

Церемонии между ними и двусмысленность собственного положения вызывали у Сомса досаду и злобу, которые, взяв над ним верх, ускорили поток его слов.

– Все это – дьявольское стечение обстоятельств, – выпалил он, – и я делал, что мог, чтобы этому помешать. Может быть, моя дочь сошла с ума, но я привык во всем ей потакать, поэтому я здесь. Полагаю, вы любите вашего сына.

– Да, и очень ему преданна.

– И что же?

– Пускай решает сам.

У Сомса возникло такое чувство, будто его сначала впустили, а потом тут же поставили перед ним барьер. Всегда, всегда она так поступала! Даже в первые дни их супружества!

– Это безумие, – сказал он.

– Да.

– Если бы вы… Они могли бы…

Сомс не договорил: «…Быть братом и сестрой, и тогда всего этого не случилось бы», но она содрогнулась, как будто он высказал свою мысль до конца. Заметив это содрогание, он, как ужаленный, отошел к окну. С этой стороны деревья не подросли: когда дом строился, они уже были старыми.

– В отношении меня, – сказал Сомс, – вам опасаться нечего. Я не горю желанием видеть ни вас, ни вашего сына, если этот брак состоится. В наши дни молодые люди ведут себя… непостижимо. Однако смотреть, как моя дочь страдает, я тоже не могу. Что мне передать ей?

– Передайте ей, пожалуйста, то, что я вам уже сказала: решение за Джоном.

– Вы не противитесь этому союзу?

– Всем сердцем, но не вслух.

Сомс стоял, покусывая ногти.

– Помню вечер… – промолвил он внезапно и замолчал.

Что в ней было такого – в этой женщине? Почему она словно бы не вписывалась в рамки его ненависти или осуждения?

– Где он – ваш сын?

– Полагаю, в мастерской своего отца.

– Не могли бы вы его позвать?

Под внимательным взглядом Сомса Ирэн позвонила в колокольчик. Вошла горничная.

– Пожалуйста, попросите мистера Джона прийти.

– Если решение за ним, – сказал Сомс торопливо, когда служанка ушла, – то, полагаю, можно считать, что эта противоестественная женитьба состоится. Тогда нужно будет уладить кое-какие формальности. С кем мне иметь дело – с конторой Хэринга?

Ирэн кивнула.

– Вы не собираетесь жить с ними?

Ирэн покачала головой.

– Что будет с этим домом?

– Будет так, как пожелает Джон.

– Этот дом… – сказал Сомс неожиданно. – Когда я начинал его строить, у меня были надежды. Теперь, если в нем будут жить они и их дети… Говорят, существует Немезида. Вы в это верите?

– Да.

– Неужели?

Он отошел от окна и приблизился к ней. Ирэн оказалась словно запертой в изгибе рояля.

– Я вряд ли снова увижу вас, – произнес он медленно. – Может быть, пожмем друг другу руки, – у него задрожала губа, слова зазвучали неровно и отрывисто, – и пускай прошлое умрет?

Он протянул ей ладонь. Ее бледное лицо стало еще бледнее, темные глаза застыли, сжатые руки не разомкнулись. Услышав шум, Сомс повернулся. Между раздвинутых портьер стоял Джон. Выглядел он странно – до того странно, что в нем трудно было узнать того мальчика, которого они с Флер встретили в галерее близ Корк-стрит. Он очень повзрослел, юность уже совсем не ощущалась в нем: лицо осунулось, черты утратили мягкость, волосы были взъерошены, глаза глубоко запали. Сомс сделал над собой усилие и сказал, искривив губу не то в улыбке, не то в оскале:

– Ну, молодой человек! Я здесь ради моей дочери. Дело, по-видимому, за вами. Ваша мать предоставляет вам принять решение.

Юноша продолжал глядеть на Ирэн, ничего не говоря.

– Я заставил себя прийти сюда по просьбе дочери, – сказал Сомс. – Что мне ей передать?

Все так же глядя на мать, мальчик тихо ответил:

– Передайте ей, пожалуйста, что из этого ничего хорошего не выйдет. Я должен поступить так, как пожелал перед смертью мой отец.

– Джон!

– Все в порядке, мама.

Сомс остолбенело перевел взгляд с юноши на Ирэн, взял шляпу и зонтик, которые положил на стул, и направился к дверному проему, завешенному портьерами. Молодой человек посторонился, давая ему дорогу. Выходя, Сомс услышал, как кольца занавесок звякнули у него за спиной. Этот звук что-то высвободил в груди. «Ну вот и все!» – подумал он, покидая дом.

Когда Сомс выходил из Робин-Хилла, солнце, пробившись сквозь серость прохладного дня, источало туманное сияние. Увлеченный пейзажной живописью, Сомс редко обращал внимание на пейзажи, созданные Природой, однако этот печальный свет поразил его своей траурной торжественностью, слишком созвучной тому, что чувствовал он сам. Победа в поражении! Посольство оказалось напрасным. Он избавился от тех людей и сохранил дочь за собой ценой… ее счастья. Что скажет Флер? Поверит ли она, что он сделал все возможное? Вместе с прикосновением солнца, озарившего верхушки вязов, ореховых деревьев, кустов остролиста в алее и невозделанные поля вдалеке, Сомс вдруг ощутил страх. Флер ужасно огорчится! Нужно пробудить в ней гордость: мальчишка отказался от нее, выступил заодно с той женщиной, которая в свое время отказалась от ее отца! Сомс сжал кулаки. Ирэн оставила его! Но почему? Что с ним было не так? И снова он почувствовал ту дурноту, которую ощущает человек, взглянувший на себя глазами другого, как собака, случайно увидевшая свое отражение – непостижимый образ, одновременно интригующий и пугающий.

Не торопясь попасть домой, Сомс пообедал в городе, в «Клубе знатоков». Пока он ел грушу, ему пришло в голову, что, не явись он в Робин-Хилл, мальчик, может, и не принял бы такого решения. Сомсу вспомнилось выражение лица Джона в тот момент, когда Ирэн отказалась пожать протянутую ей руку. Странная мысль: неужели Флер сама себе навредила излишне настойчивой поспешностью?

Домой Сомс вернулся в половине десятого. Въезжая в одни ворота, он услышал фырканье мотоцикла, выезжающего через другие. Это, несомненно, был молодой Монт, значит, Флер не скучала в одиночестве. И все-таки Сомс вошел с замиранием сердца. Дочь сидела в гостиной, обшитой кремовыми панелями, упершись локтями в колени и опустив подбородок на руки. Взгляд был устремлен на белую камелию, стоящую перед камином. Еще до того, как Флер его заметила, Сомс опять почувствовал страх. Что виделось ей в этих белых камелиях?

– Ну, папа?

Он покачал головой. Язык отказался ему служить. До чего же убийственно тяжело!

Глаза Флер сузились, губы задрожали.

– Что? Что? Скорее, папа!

– Дорогая, – пробормотал Сомс, – я сделал все, что мог, но… – и он снова покачал головой.

Флер подбежала и положила руки ему на плечи.

– Она?

– Нет. Он. Мне поручено передать тебе, что ничего хорошего у вас не выйдет. Он намерен исполнить предсмертную волю своего отца. – Сомс поймал дочь за талию. – Не надо, детка, не позволяй им причинять тебе боль. Они не стоят твоего мизинца.

Флер вырвалась.

– Ты… Ты не попытался… Ты предал меня, папа!

Болезненно раненный, Сомс остановил на ней долгий взгляд: она вся словно бы извивалась от страстного негодования.

– Ты не захотел, не попробовал… Какая я была дура! Никогда не поверю, что он… Нет, он не мог! Только вчера он… Ах, и зачем только я тебя попросила!

– Действительно, – сказал Сомс тихо, – зачем? Я проглотил собственные чувства. Я старался ради тебя, делал то, что не считал правильным, и вот мне награда. Спокойной ночи!

Сомс направился к двери, ощущая подергивание в каждом нерве. Флер бросилась за ним.

– Он от меня отказывается? Это правда, папа?

Сомс повернулся и заставил себя ответить:

– Да.

– О! – вскричала Флер. – Что же ты… Что же такое ты сделал тогда, давно?

Ощущение поистине чудовищной несправедливости схватило Сомса за горло, лишив дара речи. Что он сделал? Это что они сделали ему! Сам не осознавая, сколько достоинства в его позе и взгляде, он посмотрел на дочь, положив руку на грудь.

– Какой позор! – воскликнула Флер с жаром.

Сомс вышел. Медленно, заледенело поднялся в галерею и стал бродить среди своих сокровищ. Немыслимо! Немыслимо! До чего она испорчена! Ах, но кто ее испортил?! Сомс остановился перед копией Гойи. Цветок его жизни! Все привыкла делать по-своему! И вот теперь у нее не получилось добиться желаемого. Сомс подошел к окну, чтобы глотнуть воздуха. Свет дня умирал, за тополями вставала золотая луна. Что там за звук? А, механическое пианино! Темная пульсирующая мелодия. Какое утешение от такой музыки? Сомс уловил движение внизу, за лужайкой, среди освещенных луной шпалерных роз и молодых акаций. Флер вышла из дому и расхаживает из стороны в сторону. Сердце неприятно подпрыгнуло. Как перенесет она этот удар? Что сделает? Разве предугадаешь? Много ли он знает о ней? Он ведь только любил ее всю свою жизнь, берег, как зеницу ока! Но ничего не знал, не имел ни малейшего понятия. А теперь вот она, и вот эта темная мелодия, вот река, блестящая в лунном свете!

«Выйду-ка я тоже», – подумал Сомс и торопливо спустился. В гостиной по-прежнему горел свет, пианола бренчала вальс, или фокстрот, или как там называются эти нынешние танцы. Сомс прошел на веранду. Где бы расположиться, чтобы он мог наблюдать за Флер, а она его не видела?

Крадучись, он пробрался через сад в сарай для лодок. На сердце стало легче. Его дочь и дочь Аннет не станет делать глупостей, и все-таки кто знает? Через окошко лодочного сарая Сомс видел, как надувается колоколом ее юбка, когда она делала поворот возле последней акации, чтобы продолжить неугомонное хождение взад-вперед. Та мелодия наконец отзвучала – слава богу! Сомс подошел к противоположному окну и посмотрел на воду, медленно обтекающую лилии. Возле цветков образовывались маленькие пузырьки, которые ярко сверкали, если на них падал лунный свет. Внезапно вспомнилось то раннее утро, когда он спал в этом сарае после смерти отца. Флер только родилась. Боже, девятнадцать лет назад! Даже сейчас Сомс хорошо помнил, каким незнакомым показался ему тогда мир, в котором он проснулся, и какое странное чувство он испытал. В тот день началась вторая страсть его жизни – любовь к девочке, бродившей теперь среди акаций. Какое утешение она ему подарила!.. Его вмиг покинули и боль обиды, и гнев. Лишь бы снова сделать ее счастливой, все остальное неважно! Монотонно крича, пролетела сова. Порхнула летучая мышь. Дорожка лунного света на воде становилась шире и ярче. Долго ли еще Флер намеревалась ходить, как маятник? Сомс вернулся к окну и вдруг увидел, что она спускается на берег. Остановилась у самой воды, на краю мостков. Заговорить с ней или не нужно? Волнение Сомса достигло предела. Неподвижность ее фигуры, ее юность, ее поглощенность тоской и отчаянием, ее погруженность в себя… Никогда он этого не забудет. Всегда будет помнить, как она стояла в лунном свете, как река источала легкий сладковатый запах затхлости, как дрожали листья ив. Он дал ей все, что можно было пожелать, кроме одного – того, чего она лишилась из-за него! Сомс вдруг так остро ощутил противоестественность хода вещей, как если бы это была рыбья кость, застрявшая в горле. Потом с чувством бесконечного облегчения он увидел, что Флер повернула к дому. Чем он мог возместить ей потерю? Драгоценности, путешествия, другие молодые люди – пусть бы утешалась чем угодно, лишь бы он мог забыть вид ее одинокой фигурки, стоящей над водой! Ну вот! Опять она завела ту музыку! Какая-то мания! Темная мелодия полилась из дома. Включив ее, Флер будто говорила: «Если хоть что-нибудь не будет поддерживать во мне жизнь, я от всего этого умру!» Сомс смутно понимал ее. Пускай крутит свою мелодию хоть всю ночь, раз так ей легче!.. Он прокрался, как мышь, через фруктовый сад на веранду. Приняв решение безотлагательно пойти к дочери и с нею поговорить, он все-таки медлил: думал, что сказать, и усиленно вспоминал, какие ощущения испытывает человек, потерпевший неудачу в любви. Он должен был помнить, но нет! Все чувства забылись. Осталась только память об ужасной боли. В таком оцепенении Сомс стоял, снова и снова вытирая носовым платком руки и губы, совершенно сухие. Вытянув шею, он мог видеть Флер. Она стояла спиной к механическому пианино: руки крест-накрест сжимали плечи, губы держали сигарету, наполовину застилавшую своим дымом лицо, горящие глаза неподвижно смотрели вперед, каждая черточка лица дышала каким-то отчаянным гневом и презрением. Раз или два он видел у Аннет подобную ярость – слишком сильную, слишком неприкрытую. Именно сейчас это была не его дочь. Понимая всю тщетность утешающих слов, Сомс не решился подойти, а сел в темный угол у очага. Чудовищную шутку сыграла над ним судьба! Немезида! Тот старый несчастливый брак! Боже, ну почему? Откуда ему было знать, когда он так сильно желал Ирэн, что она соглашается выйти за него замуж, но никогда его не полюбит?

Мелодия умерла, заиграла снова и снова умерла, а Сомс все сидел в тени, сам не зная, чего ждет. Сигарета Флер вылетела в окно и упала на траву. Сомс проследил за тем, как дотлевает окурок, сам себя сжигая. Луна, высвободившись, поднялась над тополями и теперь заливала сад потусторонним светом – не дающим утешения, загадочным, сдержанным, как красота той женщины, которая никогда не любила Сомса. Немезии и левкои облачились в одежды, сшитые из пятен чего-то неземного. Цветы! А Флер, его цветок, так несчастна! Если бы можно было вложить счастье в облигации внутреннего займа и застраховать от обесценивания! Окно гостиной погасло. Все стихло и погрузилось в темноту. Значит, Флер поднялась к себе? Сомс встал, подкрался на цыпочках и заглянул внутрь. Кажется, да! Он вошел. Веранда не пропускала в гостиную лунный свет, поэтому в первые секунды удалось разглядеть лишь чернеющие очертания мебели. Сомс стал ощупью пробираться к дальнему окну, чтобы закрыть раму, и вдруг, споткнувшись о стул, услышал испуганный вдох. Так вот где была Флер! Она лежала, как сломанная, свернувшись клубком в углу дивана! Рука Сомса застыла в воздухе. Хотела ли дочь утешения от него? Он замер, глядя на этот комок смятых кружев, спутанных волос и грациозной юности, которая пыталась зарыться куда-нибудь, чтобы спрятаться от своего горя. Разве можно оставить ее в таком состоянии? Сомс все-таки дотронулся до головы Флер и произнес: «Ну не надо, дорогая, иди лучше поспи. Я как-нибудь это улажу». Какая глупость! Хотя что еще ему оставалось сказать?