Текст книги "Сага о Форсайтах"

VII
Флер

Во избежание неловкости вопросов, на которые нельзя было ответить, Джону сообщили только следующее: «Вместе с Вэлом на выходные приедет одна девушка», а Флер из тех же соображений сказали: «У нас живет один молодой человек». Таким образом, по части неожиданности встреча этих двоих (Вэл мысленно сравнивал их с жеребятами-годовиками) не оставляла желать ничего лучшего. Холли так представила их друг другу:

– Это Джон, мой младший брат, а это наша кузина Флер.

Джон, вошедший в дом через стеклянную дверь с яркого света, был до того поражен чудесным подарком Провиденья, что даже не сразу услышал обращенные к нему слова: «Как поживаете?» Она произнесла это таким тоном, словно они виделись впервые. Еще через несколько секунд по едва уловимому движению ее головы он понял: они должны вести себя так, будто действительно видятся впервые. Покачнувшись, как пьяный, он склонился над ее рукой, а потом стал немее могилы, потому что знал: разговаривать ему сейчас не следует. Однажды в детстве, когда его застигли за чтением при ночнике, он глупо соврал: «Мама, я просто переворачивал страницы», и мама ответила: «Никогда не сочиняй, Джон. Лицо у тебя при этом такое, что все равно никто не поверит».

Слова матери навсегда лишили Джона той уверенности в себе, которая необходима для успешной лжи, поэтому он только слушал быстрый восхищенный щебет Флер, хвалившей все вокруг, подкладывал ей на тарелку лепешки с джемом и при первой возможности убрался. Говорят, что в белой горячке человек постоянно видит, как некий предмет, чаще всего темный, внезапно меняет форму и положение. Тот предмет, который постоянно видел Джон, имел темные глаза и довольно темные волосы и менял положение, не меняя очертаний. Мысль о том, что между ним самим и этим предметом существует некая тайная договоренность (понять бы только о чем!), приводила Джона в трепет. Чего-то горячечно ожидая, он до тех пор переписывал свое стихотворение (которое, конечно же, не посмел бы показать Флер), пока не услышал топот копыт. Выглянув из окна, он увидел, как она ускакала куда-то с Вэлом. Было ясно: девушка не привыкла терять время, а вот он свое терял. Его сердце наполнилось горькой тоской. Если бы он в порыве боязливого восторга не убежал к себе раньше времени, его бы, вероятно, тоже пригласили на прогулку. Стоя у окна, он видел, как они скрылись из виду, потом, выехав на горную дорогу, снова показались, потом опять исчезли, и, наконец, еще минуту отчетливо вырисовывались на склоне холма. «Дурак! – подумал Джон. – Вечно я упускаю свой шанс!»

Почему он не уверен в себе, не способен решительно действовать? Опустив подбородок на руки, он стал представлять, как мог бы прокатиться верхом вместе с Флер. Уик-энд – это и так очень мало, а он еще и пропустил целых три часа. Ну кто, кроме него, мог совершить такую глупость? Пожалуй, никто.

Джон рано оделся к ужину и первым сошел вниз. Больше он не намерен терять ни секунды! Но на этот раз помедлила Флер: она спустилась последней. За столом они сидели друг против друга, и это было ужасно: Джон не мог ничего сказать из боязни сказать не то, не мог смотреть на нее, не возбуждая подозрений, – словом, не мог вести себя обыкновенно с той, с кем в своих мечтах уже умчался далеко-далеко за холмы, и в то же время сознавать, что выглядит полным остолопом и в ее глазах, и в глазах остальных. Да. Это было ужасно! А Флер так хорошо говорила! Словно бы помахивала мягким крылом! Удивительно, до чего блестяще она овладела тем искусством, которое он находил мучительно трудным! Он, наверное, казался ей безнадежно глупым!

Сестра поглядела на Джона в некотором недоумении, вынудив его наконец посмотреть на Флер, но ее широко раскрытые выразительные глаза, словно бы говорившие: «Ох нет, ради бога!» – заставили его тут же перевести взгляд на Вэла, чья улыбка, в свою очередь, заставила его уткнуться в тарелку и торопливо доесть котлету, у которой, по счастью, ни глаз, ни улыбки не было.

– Джон будет фермером, – донесся до него голос Холли, – фермером и поэтом.

Он поднял укоризненный взгляд, заметил, что сестра шутливо вздернула бровь, как делал их отец, и ему стало легче.

Вэл рассказал случай с мсье Проспером Профоном. Это было очень кстати, потому что, пока говорящий смотрел на Холли, Холли – на говорящего, а Флер, слегка нахмурясь, словно бы смотрела на то, о чем думала, Джон наконец-то получил возможность смотреть на нее. На ней было белое платье, открывающее руки, очень простое и хорошо сшитое. Волосы украшала белая роза. Теперь, когда Джон, до сих пор себя стеснявший, наконец обрел ненадолго свободу зрения, Флер явилась ему, как тонкое цветущее деревце среди тьмы. Он поймал ее, как стихотворную строку, мелькнувшую перед мысленным взором, как мелодию, которая летит и умирает вдалеке.

Чувствуя головокружение, Джон гадал, сколько Флер лет. Она выглядела намного увереннее в себе и опытнее, чем он! Почему нельзя было говорить, что они однажды уже встречались? Он вдруг вспомнил, с каким растерянным и уязвленным видом мама сказала ему: «Да, они наши родственники, но мы с ними не знаемся». Не может быть, чтобы она, так любящая красоту, не восхитилась Флер, если бы все-таки познакомилась с ней.

После ужина, когда дамы вышли, Джон, почтительно потягивая портер, отвечал на расспросы и гостеприимные предложения новообретенного зятя. Что до верховой езды (об этом Вэл всегда думал в первую очередь), то Джон мог взять молодого гнедого жеребца, самому его седлать, расседлывать и вообще ухаживать за ним. Подтвердив, что умеет все это делать, молодой человек заметил, как подрос в глазах хозяина дома.

– Флер, – сказал Вэл, – пока еще довольно плохо держится в седле, но учится с увлечением. Ее отец, конечно, лошади от тележного колеса не отличит. А твой – хороший наездник?

– Раньше был, сейчас он… – Джон запнулся, потому что терпеть не мог слова «старый».

Его отец постарел, но не состарился, нет! Никогда не состарится!

– Понимаю, – пробормотал Вэл. – Много лет назад, учась в Оксфорде, я знал твоего брата – того, который умер на Бурской войне. Однажды мы подрались с ним в саду Нью-колледжа. Странное было дельце, – прибавил он задумчиво. – Чего только из-за этого не вышло!

Джон, которого все как будто подталкивало к историческим исследованиям, широко раскрыл глаза, когда из дверей донесся мягкий голос сестры:

– Идемте к нам.

И он встал: сейчас сердце толкнуло его не к истории, а к современности. Так как Флер объявила погоду «слишком чудесной, чтобы сидеть дома», все отправились гулять. Росинки, как иней, серебрились в свете луны, от старых солнечных часов падала длинная тень. Две геометрически подстриженные живые изгороди, сходясь под прямым углом, обозначали границу фруктового сада. Зайдя за них, Флер позвала: «Идем!» Джон, оглянувшись на хозяев, последовал за нею. Девушка носилась среди деревьев, как привидение. Цветущие ветви над ее головой были чудесны и словно бы пенились. Пахло старыми стволами и крапивой. Вдруг Флер исчезла, и он никак не мог ее найти, но вскоре почти натолкнулся на нее, стоящую неподвижно.

– Весело, правда? – воскликнула она.

– Очень!

Потянувшись к ветке, Флер сорвала с нее цветок и, вертя его в пальцах, сказала:

– Полагаю, я могу звать тебя Джоном?

– Полагаю, это было бы естественно.

– Хорошо. А знаешь ли ты о вражде между нашими семействами?

– Вражде? – проговорил Джон с запинкой. – Из-за чего?

– Как романтично и как глупо, да? Вот почему я делаю вид, будто мы с тобой незнакомы. Может, встанем завтра пораньше, выйдем прогуляться до завтрака и обо всем договоримся? Не люблю ни с чем канителиться.

Джон выразил свое восторженное согласие невнятным бормотанием.

– Тогда в шесть, – сказала Флер. – Твоя мама, по-моему, очень красива.

– Да, – подтвердил Джон с жаром. – Очень!

– Я люблю всякую красоту, – продолжала Флер, – только если она не скучна. Древняя Греция, например, меня нисколько не привлекает.

– Как? А Еврипид?

– Еврипид? Нет, терпеть не могу греческих пьес, они слишком длинные. Я считаю, что красивое должно быть быстрым. Например, мне нравится посмотреть на одну картину и убежать. Не люблю, когда много всего собрано вместе. Смотри! – Флер подняла сорванный цветок повыше, чтобы луна его осветила. – По-моему, это лучше, чем целый сад. – И вдруг свободной рукой она поймала руку Джона. – Не думаешь ли ты, что вести себя осторожно – это самое ужасное занятие, какое только может быть? Послушай, как пахнет лунный свет!

Джон, опять почувствовав головокружение, согласился, что нет ничего хуже осторожности, и, склонившись, поцеловал руку, в которую была вложена его собственная рука.

– Это мило и старомодно, – сказала Флер спокойно. – Ты пугающе молчалив, Джон. Но мне и молчание нравится, когда оно быстрое. – Она выпустила его руку. – Ты не подумал, что я в тот раз нарочно уронила платок?

– Нет! – вскричал Джон, в высшей степени потрясенный.

– Конечно же, я уронила его нарочно. Теперь давай вернемся, а то подумают, будто и это мы специально подстроили.

И снова Флер замелькала, как привидение, среди деревьев. Джон пошел за нею. В сердце его была любовь, в сердце его была Весна. Все тонуло в залитом лунным светом неземном цветении. Флер напустила на себя скромный вид, и они вышли из сада там же, где и вошли.

– Чудесный у вас сад, – мечтательно сказала она Холли.

Джон молчал, надеясь, что каким-то чудом Флер сочтет его молчание «быстрым». То, как обыденно и как чинно она пожелала ему доброй ночи, заставило его подумать, будто несколько минут назад он видел сон.

У себя в спальне Флер скинула платье, завернулась во что-то бесформенное, села на кровать и, похожая на японку с цветком в волосах, скрестив ноги, стала писать при свече:

«Дорогая Черри!

Думаю, я влюблена. Чувствую себя так, будто по голове получила, хотя нет: чувство не в голове, а гораздо глубже. Он мой троюродный брат и совсем еще ребенок. На полгода меня старше и в то же время на десять лет моложе. Мальчишки всегда влюбляются в тех, кто их взрослее, а девочки – в тех, кто помладше или, наоборот, в сорокалетних стариков. Только не смейся: за всю свою жизнь я не видела ничего более правдивого, чем его глаза, и он прямо-таки божественно молчалив! Наша первая встреча была самой что ни на есть романтической – под «Юноной» Восповича. Сейчас он спит в соседней комнате, а на цветущих деревьях спит лунный свет, а завтра, пока хозяева будут еще в постели, мы пойдем бродить по сказочным холмам. Наши семейства враждуют, но от этого нас тянет друг к другу еще сильнее. Да, если я для отвода глаз попрошу, чтобы ты пригласила меня к себе, не удивляйся. Отец не хочет, чтобы мы с ним виделись, но я ничего не могу с собой поделать. Жизнь слишком коротка. У него очень красивая мать: волосы серебристые, прелестные, а лицо еще молодое, глаза темные. Сейчас я гощу у его сестры, которая замужем за моим двоюродным братом. Завтра я собираюсь вытянуть из нее запутанную историю наших родственных связей. Мы часто говорим, что любовь мешает радоваться жизни. Чушь! С любовью радость жизни только начинается, и чем быстрее ты это почувствуешь, моя дорогая, тем лучше для тебя.

Джон (это уменьшительное от Джолион – так, говорят, звали многих наших предков) из тех людей, которые то вспыхивают, то гаснут. Ростом он около пяти футов десяти дюймов[62]62
  1 фут = 30,48 см, 1 дюйм = 2,54 см, следовательно, рост Джона – около 178 см.


[Закрыть] и еще продолжает расти. По-моему, из него выйдет поэт. Если вздумаешь надо мной смеяться, нашей дружбе конец. Мне приходится ожидать всевозможных трудностей, но ты меня знаешь: раз уж я чего-то захотела, я своего добьюсь. Один из главных побочных эффектов любви заключается в том, что воздух кажется тебе живым – как луна, у которой ты видишь лицо. Тебе хочется танцевать, и в то же время ты какая-то размякшая. В груди, повыше корсета, смешное ощущение, словно нюхаешь цветок апельсина. Со мной такое впервые, а кажется, будто этот первый раз может стать последним, что, конечно, противоречит законам Природы и нравственности. Будешь надо мной насмехаться – убью, а расскажешь кому-нибудь – никогда не прощу! Может, я даже и не отошлю тебе этого письма. Утро вечера мудренее. Спокойной ночи, моя дорогая Черри… Ох!

Твоя Флер»

VIII
Идиллия на траве

Когда два юных существа, в чьих жилах текла кровь Форсайтов, поднялись по горной тропе и обратили лица к восходящему солнцу, на небе не было ни облачка, холмы покрывала роса. Немного утомленные энергичным подъемом, молодые люди тяжело дышали. Даже если им и хотелось что-то друг другу сказать, они молча шагали под пение жаворонков, охваченные неловкостью раннего голодного утра. Когда они тайком выбирались из дома, им было весело, но, оказавшись на приволье горных вершин, они утратили заговорщицкий азарт и онемели.

– Мы допустили одну дурацкую оплошность, – сказала Флер после двух миль молчаливой ходьбы. – Хочется есть.

Джон достал шоколадку, они съели ее вдвоем, и это развязало им языки. Влюбленные рассказали друг другу о своих семьях и предыдущей жизни. Здесь, на одинокой вершине холма, все это приобретало некое очарование нереальности. Только одно осталось твердым в прошлом Джона – его мать, а в прошлом Флер – ее отец. Об этих двоих, словно бы стоявших вдалеке с неодобрением на лицах, они говорили мало.

Горная тропа нырнула вниз и снова вскарабкалась вверх. С Ченктонберийского городища открылся вид на сверкающее море. Ястреб-перепелятник повис в воздухе, влетев прямо в глаз солнца, и его напитанные кровью коричневатые крылья заблестели почти что красным. Джон страстно любил пернатых и умел подолгу сидеть неподвижно, наблюдая за ними. Обладая острым зрением и цепкой памятью на то, чем интересовался, он говорил о птицах так, что его, пожалуй, даже стоило послушать. Но на Ченктонберийском городище их не водилось. Этот величественный буковый храм был почти лишен всякой жизни. В тот ранний час в нем царила прохлада, и молодые люди были рады, когда, пройдя его насквозь, вновь вышли на солнце. Теперь настала очередь Флер: она заговорила о собаках и о том, как люди с ними обращаются. Это ужасная подлость – держать собак на цепи! Ей бы хотелось выпороть тех, кто так делает! Такая гуманность поразила Джона. Один фермер, живший неподалеку от ее дома, при любой погоде держал своего пса на привязи возле птичника до тех пор, пока тот не охрип от лая!

– И вот что самое скверное, – яростно заключила Флер, – если бы бедное животное не гавкало на всех, кто проходит мимо, его бы там не держали. По-моему, люди хитры и жестоки. Я дважды потихоньку отпускала этого пса, и оба раза он сначала чуть не покусал меня, а потом чуть не сошел с ума от радости. Но в конце концов он всегда возвращался домой, и его опять сажали на цепь. Будь моя воля, я бы хозяина приковала возле будки! – Джон заметил, как блеснули ее зубы и глаза. – Выжгла бы у него на лбу клеймо «скотина» – пусть урок будет!

Джон одобрил такое лекарство.

– Приковывать цепями вещи и даже живых существ, – сказал он, – людей заставляет чувство собственности. Последнее поколение ни о чем другом не думало, поэтому разразилась война.

– Ну конечно! – ответила Флер. – Я об этом забыла, а ведь наши семьи поссорились как раз из-за имущества. Так или иначе, оно у всех нас есть – твои, насколько я понимаю, люди обеспеченные.

– О да, к счастью. Потому что сам я не похож на того, кто станет хорошо зарабатывать.

– Был бы похож, вряд ли понравился бы мне.

Джон скользнул дрожащей рукой под ее локоть. Она, глядя прямо перед собой, запела на мотив детской песенки:

 
Джон, Джон – сын фермера он!
Свинку хвать, и давай бежать!
 

Его рука обвила ее талию.

– Это довольно неожиданно, – сказала Флер спокойно. – Ты часто так делаешь?

Джон тут же убрал руку, но, когда Флер засмеялась, снова осторожно обнял ее. Она продолжила петь:

 
Кто исчезнет за горой?
Кто наездник удалой?
Кто последует за мной?
 

– Пой, Джон!

Джон запел. Им вторили жаворонки, овечьи колокольчики и церковный колокол в далеком Стейнинге. Одна песенка сменяла другую, пока Флер не сказала:

– Боже! Я опять проголодалась!

– Ой! Мне так неловко!

– Джон, ты милый, – сказала она, поглядев ему в лицо, а затем взяла его руку и крепче прижала к своей талии, отчего он едва не потерял равновесие.

При виде желто-белого пса, преследующего зайца, они вздрогнули и разделились. Когда и жертва, и преследователь скрылись за гребнем холма, Флер вздохнула:

– Он его не поймает, слава богу! Который час? Мои часы остановились, я их не завела.

– Господи! Я свои тоже не завел!

Они продолжили идти, теперь держась за руки.

– Если трава сухая, – сказала Флер, – давай присядем на полминутки.

Джон снял пиджак, и они накрылись им вдвоем.

– Понюхай! Пахнет диким тимьяном!

Он опять обнял ее за талию, и несколько минут они сидели в тишине.

– Какие же мы дураки! – вскричала Флер внезапно. – Мы придем ужасно поздно и будем иметь глупый вид. Холли и Вэл что-нибудь заподозрят. Послушай, Джон: мы просто вышли нагулять аппетит и заблудились, ясно?

– Да, – кивнул Джон.

– Я серьезно говорю: теперь они будут нам мешать. Ты хорошо врешь?

– Думаю, не очень, но постараюсь.

– Знаешь, – сказала Флер, нахмурившись, – они, как я понимаю, не хотят, чтобы мы ладили друг с другом.

– Почему?

– Я тебе уже сказала почему.

– Но это же глупо!

– Да, только ты не знаешь моего отца.

– По-моему, он страшно тебя любит.

– Видишь ли, я единственная дочь. Ты тоже единственный – у матери. Быть единственным ребенком – это такая скука! От нас столького ждут! Скорее умрешь, чем на тебя перестанут возлагать надежды.

– Да, – пробормотал Джон, – жизнь жутко коротка. А хочется жить вечно и все знать.

– И всех любить?

– Нет! Любить я хочу только однажды – тебя!

– Вот как? А ты не так-то и робок! Ой, смотри! Вон меловой карьер, значит, до дому уже недалеко. Побежали.

Джон поспешил за ней, с ужасом спрашивая себя, не оскорбил ли он ее. Меловая яма была наполнена солнцем и пчелами.

– Ну, – сказала Флер, откинув волосы назад, – на случай если что-нибудь случится, можешь один раз меня поцеловать, – и она выставила вперед теплую мягкую щеку, к которой Джон, вне себя от восторга, прикоснулся губами. – Теперь запоминай: мы потерялись. Предоставь дело мне и как можно дольше не вмешивайся. Я буду делать вид, что на тебя злюсь, – так надежнее. А ты делай вид, что злишься на меня.

Джон покачал головой.

– Этого я не смогу.

– Попробуй ради меня. Хотя бы до пяти часов.

– Нас сразу разгадают, – угрюмо буркнул Джон.

– Постарайся, чтобы не разгадали. Гляди-ка, вон они! Помаши шляпой! Ах да, у тебя же ее нет… Сейчас я их позову. Отойди чуть в сторону и надуйся!

Через пять минут Джон вошел в дом, надувшись, как только смог, и до него долетел из столовой звонкий голос:

– Ох, я просто зверски проголодалась! Хочет стать фермером и плутает в трех соснах! Этот парень идиот!

IX
Гойя

После ланча в своем доме близ Мейплдарема Сомс поднялся в картинную галерею. Он, как Аннет это называла, «горевал». Дочь все не возвращалась: сначала ее ждали к среде, а она телеграфировала, что будет в пятницу. Потом сообщила, что приедет в воскресенье к вечеру. Приехала Уинифрид с Кардиганами и этим бельгийцем Профоном, но было тоскливо – Флер не хватало. Сомс остановился перед своим Гогеном – больным местом коллекции. Он купил эту огромную уродливую вещь вместе с двумя ранними Матиссами перед войной, потому что тогда все так носились с постимпрессионистами! Сомс думал о том, не удастся ли продать их Профону (который, похоже, не знал, куда девать деньги), когда услышал голос сестры:

– По-моему, Сомс, это безобразие!

Оказывается, Уинифрид поднялась в галерею следом за ним.

– В самом деле? – отозвался он сухо. – Я отдал за нее пять сотен.

– Подумать только! И все-таки женщины не бывают так сложены, даже если они черные.

Сомс издал угрюмый смешок.

– Ты ведь не затем пришла, чтобы это мне сообщить?

– Нет. Знаешь ли ты, что у Вэла и его жены гостит сын Джолиона?

Сомс резко обернулся.

– Что?

– Да, – протянула Уинифрид, – он будет у них жить, пока обучается фермерству. – Сомс отвернулся и принялся расхаживать из стороны в сторону, но голос сестры от него не отставал. – Я предостерегла Вэла: мол, ни слова о той старой истории ни ему, ни ей.

– Почему ты раньше не сказала?

Уинифрид пожала нехрупкими плечами.

– Флер все равно будет делать, что ей заблагорассудится. Ты же сам ее испортил. Кроме того, дорогой мой мальчик, какая от этого беда?

– Какая беда? – пробормотал Сомс. – Но она… – Он осекся.

«Юнона», платок, глаза Флер, расспросы, а теперь еще и затянувшееся пребывание в гостях – эти симптомы казались ему такими зловещими, что он, верный своей природе, не мог отделаться от мыслей о них.

– По-моему, ты зря тревожишься, – сказала Уинифрид, – на твоем месте я бы давно ей все рассказала. Незачем думать, что девушки сейчас те же, какими были раньше. Ума не приложу откуда, но, кажется, они знают все. – По напряженно сосредоточенному лицу Сомса пробежало некое подобие спазма, и Уинифрид поспешила прибавить: – Если ты не хочешь говорить с ней об этом, могу я.

Он покачал головой. Мысль о том, что его обожаемая дочь узнает о том старом скандале, слишком сильно ранила его гордость, чтобы он решился раскрыть тайну без крайней необходимости.

– Нет. Пока можно молчать, будем молчать.

– Это глупо, мой дорогой. Подумай, каковы люди!

– Двадцать лет – срок немалый, – пробормотал Сомс. – Кроме нас самих, кто об этом теперь вспомнит?

Уинифрид сдалась. В последнее время она все больше и больше тяготела к тому миру и спокойствию, которых в молодости была лишена по милости Монтегю Дарти. А так как картины всегда ее угнетали, она предпочла вернуться вниз.

Сомс прошел в тот угол, где бок о бок с копией полотна «La Vendimia» висел настоящий Гойя. История приобретения этого шедевра служила прекрасным примером того, как хитро сплетена та паутина интересов и страстей, в которой путается яркокрылая бабочка человеческой жизни. Предок благородного владельца картины заполучил ее во время какой-то из испанских войн: попросту говоря, это был грабеж. Сам благородный владелец ничего не подозревал о ценности дедовского трофея, пока в конце прошлого века один предприимчивый критик не выяснил, что испанец по фамилии Гойя – гений. Это была не самая сильная работа Гойи, зато чуть ли не единственная в Англии, и благородный владелец сразу сделался заметным человеком. Он был богат и принадлежал к той аристократической культуре, которая, стремясь не зависеть только от чувственных радостей, опирается на здравое убеждение в том, что нужно все знать и изо всех сил интересоваться жизнью. Поэтому благородный владелец твердо вознамерился, пока жив, держать эту вещь, обеспечившую ему репутацию ценителя искусства, при себе, с тем чтобы после смерти передать ее государству. Но, к счастью для Сомса, в 1909 году палата лордов подверглась ожесточенным нападкам, которые встревожили и разозлили благородного владельца Гойи. «Если они думают, – сказал он себе, – что я никуда от них не денусь, то глубоко заблуждаются. Дадут мне спокойно жить в свое удовольствие – тогда после моей смерти страна получит кое-что из моей коллекции. А примутся травить меня и грабить – будь я проклят, если не продам все к чертовой матери. Я не позволю им пользоваться моей частной собственностью и моим патриотизмом одновременно». В таком духе он размышлял несколько месяцев и как-то утром, прочтя речь одного политического деятеля, телеграфировал своему агенту, чтобы тот привез Бодкина. Бодкин, которому в вопросах рыночной стоимости произведений искусства доверяли, как никому другому, осмотрел коллекцию и заявил: если свободно продавать картины в Америку, Германию и любые другие страны, где есть спрос на живопись, то денег можно выручить гораздо больше, чем в Англии. Патриотизм благородного владельца Гойи, дескать, всем известен, но картины уникальны и стоят целое состояние. Этим убеждением благородный владелец набил, как говорится, свою трубку и курил ее год. Потом, прочтя новую речь все того же политического деятеля, он телеграфировал агентам: «Предоставьте Бодкину полную свободу действий». А у Бодкина тем временем родилась идея, сохранившая Гойю и еще три шедевра для родины благородного владельца. Одной рукой предлагая уникальные картины на иностранном рынке, другой рукой Бодкин составлял список британских коллекционеров. Получив из-за морей максимально высокое предложение, он шел с этим предложением к ним и взывал к их патриотизму. В трех случаях (включая случай Гойи) из двадцати одного ему удалось получить еще более высокую цену. Почему? Один из частных коллекционеров производил пуговицы и произвел их так много, что захотел, чтобы его жена звалась леди Баттонз[63]63
  От англ. buttons – пуговицы.


[Закрыть]. Посему он приобрел уникальную картину за огромные деньги и подарил ее государству. Это, как говорили его друзья, было для него «частью большой игры». Второй коллекционер оказался американофобом и купил другую уникальную картину «назло чертовым янки». Третьим коллекционером был Сомс. Более трезвый, чем два других, перед покупкой он съездил в Мадрид и убедился, что Гойя по-прежнему на подъеме: цены пока не на пике, но непременно взлетят. Сейчас, стоя перед портретом, сочетавшим в себе прямизну Хогарта или Мане с причудливо острой красотой цвета, Сомс удовлетворенно отмечал про себя, что не ошибся, хотя и заплатил столько, сколько не платил никогда. А рядом висела копия полотна «La Vendimia», с которой на него мечтательно глядела его маленькая чертовка. Сомс любил видеть дочь в таком расположении духа, потому что оно казалось ему наиболее безопасным. Он все еще смотрел на изображение девушки, когда его ноздри уловили запах сигары, и чей-то голос произнес:

– Ну, мистер Форсайд, что вы намерены делать с этим маленьким собранием?

Явился тот субъект, бельгиец, у которого (как будто одной фламандской крови мало) еще и мать армянка! Подавив естественное раздражение, Сомс спросил:

– Вы разбираетесь в живописи?

– Чуть-чуточку. Я сам имею несколько картин.

– Есть ли у вас постимпрессионисты?

– Да-а, они мне, пожалуй, нравятся.

– А как вам это? – Сомс указал на Гогена.

Мсье Профон выпятил нижнюю губу и короткую заостренную бородку:

– Думаю, это очень хорошо. Хотите продать?

«Ну, не то чтобы хочу…» – едва не ответил Сомс, однако сдержался: торговаться с этим чужаком он не желал.

– Да, – сказал он.

– Сколько просите?

– Столько, сколько отдал сам.

– Хорошо, – согласился мсье Профон. – Я буду рад купить эту маленькую картину. Постимпрессионисты ужасно мертвы, но забавны. Мне нет особого дела до живописи, но я кое-что имею. Чуть-чуточку.

– А до чего вам есть дело?

Мсье Профон пожал плечами.

– Жизнь ужасно похожа на стаю обезьянок, которые дерутся за пустые орехи.

– Вы молоды, – сказал Сомс.

Если этому типу непременно хотелось делать обобщения, он по крайней мере мог бы не намекать на то, что предпочитаемые хозяином дома формы собственности недостаточно надежны.

– Я ни о чем не беспокоюсь, – сказал мсье Профон. – Мы рождаемся, мы умираем. Полмира голодает. Я кормлю маленькую горстку ребятишек в стране моей матери, но что толку? С тем же успехом я мог выбросить деньги в реку.

Сомс посмотрел на него и снова повернулся к Гойе. Он не понимал, чего этому бельгийцу надо.

– Так на какую же сумму выписать чек? – спросил мсье Профон.

– На пять сотен, – коротко ответил Сомс. – Впрочем, я бы не хотел, чтобы вы ее покупали, если, по-вашему, она этих денег не стоит.

– Все хорошо. Я буду рад иметь эту картину, – сказал бельгиец и выписал чек обильно позолоченным автоматическим пером.

Сомс наблюдал за гостем с чувством неловкости. Откуда, черт возьми, этому парню было известно, что он хочет продать эту картину?

– Англичане ужасно смешные в отношении картин, – сказал мсье Профон, протягивая чек. – Как и французы, и люди в моей стране. Все они ужасно смешные.

– Я вас не понимаю, – процедил Сомс.

– Это как шляпы, – произнес мсье Профон загадочно. – Большие или маленькие, с полями вверх или вниз – в зависимости от моды. Ужасно смешно. – И, улыбнувшись, он уплыл из галереи, меланхолический и в то же время крепкий, как синий дым его превосходной сигары.

Сомс принял чек, чувствуя себя так, будто неотъемлемая ценность собственничества поставлена под сомнение. «Космополит», – подумал он, глядя, как Профон и Аннет спускаются с веранды и не спеша идут по лужайке к реке. Ему было непонятно, чем этот субъект правится жене – разве только тем, что говорит на ее языке? У Сомса мелькнуло, как выразился бы мсье Профон, «маленькое сомнение» относительно того, не слишком ли она красива, чтобы прогуливаться с тем, кто мыслит настолько «космополитически». Даже из окна Сомс видел голубой дымок сигары Профона, вьющийся в тихом солнечном свете, серые туфли из оленьей кожи и серую шляпу – этот малый был денди! А еще Сомс видел быстрый поворот жениной головы, так прямо сидящей на привлекательной шее и не менее привлекательных плечах. Эта прямизна осанки всегда казалась ему несколько излишне горделивой – словно бы Аннет изображала особу королевских кровей. Сомс видел, как они с Профоном пошли по дорожке в нижней части сада. Там к ним присоединился какой-то молодой джентльмен во фланелевых брюках – очевидно, воскресный гость, прибывший из Лондона по реке.

Сомс вернулся к Гойе. Он все еще смотрел на изображение Флер, с тревогой обдумывая новость, которую преподнесла ему Уинифрид, когда голос жены произнес:

– Мистер Майкл Монт, Сомс. Ты пригласил его посмотреть твою коллекцию.

Так это тот веселый молодой человек из галереи близ Корк-стрит!

– Как видите, сэр, я явился. Я живу всего в четырех милях от Пэнгборна. Чудесный день, не правда ли?

Досадуя на свою давешнюю чрезмерную любезность, Сомс изучил посетителя: рот у него был слишком большой, уголки загибались кверху, отчего казалось, что молодой человек постоянно улыбается. Почему он не отрастил себе нормальных усов, а ходит с крошечными, как у буффона из мюзик-холла? О чем, черт подери, вообще думают нынешние молодые люди, когда намеренно принижают свое сословное положение, нося усишки в виде зубной щетки или двух слизняков? Тьфу! Аффектированные идиоты! В остальном Монт выглядел вполне прилично, и на брюках не было ни пятнышка.

– Рад вас видеть, – сказал Сомс.

Монт, до сих пор вертевший головой, вдруг застыл, как громом пораженный:

– Вот это вещь!

Испытывая смешанные чувства, Сомс понял, что речь идет о копии «Сбора винограда».

– Да, – сказал он сухо. – Но это не Гойя, это копия. Я заказал ее, потому что девушка напоминает мне мою дочь.

– Господи! А я-то все думал, откуда же мне знакомо это лицо! Она здесь?