Текст книги "Сага о Форсайтах"

В эту минуту появился официант, балансируя тремя приборами на одной руке.

– Я поторопился захватить пудинг, сэр. В нем сегодня много жаворонков.

Мистер Бэлби кивком носа одобрил его предусмотрительность. Но Сомс и Уинифрид растерянно взирали на этот «легкий» завтрак, представлявший собой плотную коричневую массу в соусе, и осторожно ковыряли пудинг вилкой в надежде извлечь крошечные тельца вкусных маленьких певцов. Однако, начав есть, они обнаружили, что проголодались больше, чем думали, и прикончили все, что было, запив завтрак стаканом портвейна.

Разговор перешел на войну. Сомс полагал, что Ледисмит будет взят и что война может затянуться на год. Бэлби считал, что все кончится к лету. Оба сошлись на том, что нужно послать еще войска. Драться нужно, разумеется, до полной победы, так как теперь это уже вопрос престижа. Уинифрид перевела разговор на более твердую почву, сказав, что ей не хотелось бы, чтобы ее процесс слушался, пока мальчиков не распустят из Оксфорда на летние каникулы, потому что за лето, к тому времени как Вэлу придется опять вернуться в Оксфорд, все успеют об этом забыть; кроме того, в это время и сезон в Лондоне кончится. Юристы успокоили ее: по закону необходимо выждать шесть месяцев, а там чем скорее, тем лучше. В ресторане начала собираться публика, и они поднялись уходить: Сомс – в Сити, Бэлби – в свою контору, а Уинифрид взяла кеб и отправилась на Парк-лейн сообщить матери об исходе дела. Все сошло так благополучно, что они нашли возможным рассказать об этом Джемсу, который изо дня в день твердил, что он насчет дела Уинифрид ничего не знает, ничего не может сказать. По мере того как жизнь его приближалась к концу, мирские дела приобретали для него все больше значения, словно он чувствовал: «Нельзя ничего пропускать, я должен поволноваться вдоволь, мне скоро не о чем будет волноваться».

Он недовольно выслушал отчет о событиях. Это какая-то новая мода вести дела, и он ничего не знает. Но он дал Уинифрид чек и сказал:

– Я думаю, у тебя теперь будет масса расходов. Это что, новая шляпа? Почему Вэл к нам совсем не заходит?

Уинифрид пообещала, что привезет его на днях к обеду. А вернувшись домой, поднялась к себе в спальню, где наконец могла остаться сама с собой. Теперь, когда ее супругу предложено возвратиться под ее иго – предложено только для того, чтобы отторгнуть его от нее навсегда, – она попытается еще раз заглянуть в свое наболевшее одинокое сердце и узнать, чего она в конце концов хочет.

VIII
Вызов

Утро было туманное, и слегка морозило, но пока Вэл легкой рысью пробирался к Роухемптон-Гейт, откуда можно было уже галопом пуститься к условленному месту встречи, выглянуло солнышко. Настроение Вэла быстро подымалось. В событиях нынешнего утра не было ничего особенно ужасного, если не считать, конечно, этого оскорбительного вмешательства в их частную жизнь. «Если бы мы были обручены, – думал он, – тогда что бы ни случилось, мне было бы все равно». Чувства его не отличались от чувств большинства людей, которые клянут брак со всеми его последствиями, а сами торопятся жениться. И он мчался галопом по засохшей прошлогодней траве Ричмонд-парка, боясь опоздать. Но он снова оказался один на условленном месте, и эта вторичная измена Холли ужасно расстроила его. Он не может уехать сегодня, не повидав ее! Выехав из парка, он направился к Робин-Хиллу. Он все колебался, кого ему спросить. А вдруг вернулся ее отец или окажутся дома сестра или брат? Он решил рискнуть и спросить сначала про всех домашних, тогда, если ему повезет и их не окажется дома, будет вполне естественно под конец справиться о Холли. Если же кто-нибудь из них дома, у него будет спасительный предлог, что он просто ехал верхом и решил заглянуть к ним.

– Дома только одна мисс Холли, сэр.

– О, благодарю вас. Разрешите, я поставлю лошадь на конюшню, и доложите, пожалуйста, мисс Холли: ее кузен, мистер Вэл Дарти.

Когда он вернулся, она была в гостиной, смущенная, с пылающими щеками. Она повела его в дальний конец комнаты, и они уселись на широком диване у окна.

– Я так беспокоился, – вполголоса сказал Вэл. – Что случилось?

– Джолли знает о наших прогулках.

– Он дома?

– Нет, но думаю, что скоро вернется.

– Ну тогда!.. – воскликнул Вэл и с отчаянной решимостью схватил ее за руку.

Она попыталась отнять ее, ей не удалось; она перестала сопротивляться и робко посмотрела на него.

– Прежде всего, – сказал он, – мне нужно вам сказать одну вещь о моей семье. Мой отец, видите ли, не совсем… то есть я хочу сказать, что он бросил мою мать, и теперь они хотят добиться развода, и поэтому ему предписано вернуться домой, вы понимаете, завтра об этом будет в газетах.

Глаза ее потемнели, расширившись от испуга и любопытства; ее рука стиснула его руку. Но Вэл уже вошел в азарт и стремительно продолжал:

– Конечно, сейчас во всем этом пока нет ничего такого, но, наверное, еще будет до того, как все кончится: бракоразводные процессы, вы знаете, ужасная гадость. И я хотел вам сказать, потому что, потому… чтобы вы знали… если, – и он начал заикаться, глядя в ее испуганные глаза, – если… если вы будете душечкой, Холли, и полюбите меня. Я вас так люблю, и я хочу, чтобы мы обручились. – У него все это вышло так нескладно, что он готов был поколотить себя; упав на колени, он старался приблизиться к этому нежному взволнованному личику. – Вы любите меня, да? Если не любите, я…

Наступила минута молчания и ожидания, такого напряженного, что ему казалось, он слышит где-то далеко на лужайке звук косилки, словно там еще была трава, которую можно было косить. Потом она качнулась вперед, ее свободная рука коснулась его волос, и он вздохнул:

– О Холли!

В ответ прозвучало очень нежно:

– О Вэл!

Он представлял себе эту минуту в мечтах, но в мечтах все это происходило всегда в повелительном наклонении, он видел себя властным юным возлюбленным, а теперь он чувствовал себя робким, растроганным, дрожащим. Он боялся подняться с колен, чтобы не нарушить очарования; боялся пошевельнуться, как бы она не отшатнулась, не отреклась от своей уступчивости – вся трепещущая в его объятиях, с опущенными веками, к которым тянулись его губы. Глаза ее открылись и словно увлажнились чуть-чуть; он прижался губами к ее губам. Вдруг он вскочил: он слышал шаги и какой-то сдавленный возглас. Он оглянулся. Никого! Но длинные портьеры, закрывавшие выход в холл, еще дрожали.

– Боже! Кто бы это мог быть?

Холли тоже вскочила.

– Джолли, наверное, – прошептала она.

Вэл сжал кулаки и собрал всю свою решимость.

– Отлично! – сказал он. – Мне теперь все равно, раз мы помолвлены.

И он большими шагами подошел к портьерам и раздвинул их. В холле у камина стоял Джолли, с явной нарочитостью повернувшись к ним спиной. Вэл сделал к нему несколько шагов. Джолли обернулся.

– Прошу прощения за то, что я нечаянно слышал, – сказал он.

Вэл, сколько бы ни старался, не мог преодолеть своего невольного восхищения им в эту минуту: лицо Джолли было ясно, голос спокоен, он держался с необыкновенным достоинством, словно повинуясь какому-то принципу.

– Что ж! – сказал Вэл отрывисто. – Вас это не касается.

– О! – сказал Джолли. – Идемте-ка сюда. – И он пошел через холл.

Вэл последовал за ним. У дверей кабинета он почувствовал, как кто-то тронул его за руку; голос Холли сказал:

– Я тоже иду.

– Нет, – сказал Джолли.

– Да, – сказала Холли.

Джолли отворил дверь, и они все трое вошли в комнату. Войдя, они стали треугольником на трех углах потертого турецкого ковра, держась неестественно прямо, не глядя друг на друга и абсолютно неспособные усмотреть хоть что-либо комичное в этом положении.

Вэл первый прервал молчание:

– Мы с Холли обручились.

Джолли отступил на шаг и прислонился к притолоке стеклянной двери.

– Это наш дом, – сказал он, – и я не собираюсь оскорблять вас здесь. Но отца сейчас нет. И сестра оставлена на мое попечение. Вы воспользовались этим.

– Я вовсе не имел этого в виду, – заносчиво сказал Вэл.

– А я думаю, что имели, – сказал Джолли. – Если бы вы этого не имели в виду, вы бы поговорили со мной или подождали бы, пока вернется мой отец.

– Тут были причины, – сказал Вэл.

– Какие причины?

– Касающиеся моей семьи. Я только что рассказал ей. Я хотел, чтобы она знала все прежде, чем это произойдет.

Джолли вдруг как-то сразу несколько утратил свое великолепное достоинство.

– Вы дети, – сказал он, – и вы это сами знаете.

– Я не ребенок, – сказал Вэл.

– Вы именно ребенок – вам еще нет двадцати.

– Вот как, а вам сколько?

– Мне двадцать, – сказал Джолли.

– Только что исполнилось; во всяком случае, я такой же мужчина, как вы.

Лицо Джолли вспыхнуло, потом омрачилось. В нем, очевидно, происходила какая-то борьба; Вэл и Холли смотрели на него с изумлением – так заметна была эта борьба; они даже слышали, как он тяжело дышит. Потом лицо его прояснилось и приобрело выражение какой-то странной решимости.

– Мы это сейчас увидим, – сказал он. – Я вызываю вас сделать то же, что собираюсь сделать я.

– Вы меня вызываете?

Джолли улыбнулся.

– Да, – сказал он, – и я отлично знаю, что вы этого не сделаете.

Вэла вдруг кольнуло какое-то дурное предчувствие; это была игра вслепую.

– Я не забыл ни того, что вы любитель затевать драки, – медленно сказал Джолли, – и, по-моему, вы только на это и способны, – ни того, что вы назвали меня бурофилом.

Сквозь собственное прерывистое дыхание Вэл услышал какой-то сдавленный вздох, увидел чуть выдвинувшееся вперед лицо Холли, бледное, с огромными глазами.

– Да, – продолжал Джолли с какой-то странной улыбкой, – мы это сейчас увидим. Я иду добровольцем в имперскую кавалерию и вызываю вас сделать то же самое, мистер Вэл Дарти.

Голова Вэла непроизвольно метнулась назад. Словно его кто-то ударил по лбу – так неожиданно, невероятно, так чудовищно обрушивалось это на его мечты, и он поднял на Холли глаза, которые вдруг стали как-то трогательно растерянными.

– Сядьте! – сказал Джолли. – Не торопитесь. Подумайте хорошенько.

И сам он сел на ручку дедушкиного кресла.

Вэл не двинулся с места. Он стоял, глубоко засунув руки в карманы брюк – дрожащие, стиснутые в кулаки руки. Сознание неотвратимого ужаса предстоявшего ему решения, как бы он ни поступил, стучало в его мозгу дробным стуком, как рассерженный почтальон. Если не примет этого вызова, он будет опозорен в глазах Холли и в глазах своего врага – этого грубияна, ее брата. Если же он примет его – ах! тогда прощай все: ее лицо, ее глаза, ее волосы, ее поцелуи, которые только что начались!

– Не торопитесь, – снова сказал Джолли. – Я не хочу быть несправедливым.

И они оба посмотрели на Холли. Она стояла, прислонившись к книжным полкам, которые доходили до потолка; ее темная головка прижалась к Гиббоновой «Римской империи», ее глаза сострадательно, в мучительном ожидании были устремлены на Вэла. И его, хоть он и не отличался большой проницательностью, вдруг словно осенило. Она будет гордиться своим братом – его врагом! А за него ей будет стыдно! Руки его, точно на пружинах, выскочили из карманов.

– Хорошо, – сказал он. – Идет.

Лицо Холли – о, это было удивительно! Он видел, как она вспыхнула, шагнула вперед. Он поступил правильно: ее лицо светилось грустным восхищением. Джолли встал и отвесил легкий поклон, словно желая сказать: «Вы выдержали испытание».

– Итак, завтра, – сказал он, – мы отправимся вместе.

Опомнившись от этой головокружительной борьбы чувств, завершившейся столь неожиданным решением, Вэл злорадно смотрел на Джолли из-под густых ресниц. «Хорошо, – подумал он, – на этот раз твоя взяла. Придется мне идти в армию, но подожди, я еще отыграюсь». И он с достоинством сказал:

– Я к вашим услугам.

– Мы встретимся в главном вербовочном пункте, – сказал Джолли, – в двенадцать часов.

И, открыв стеклянную дверь, он вышел на террасу, следуя тому же принципу, который заставил его удалиться, когда он застал их в гостиной.

Смятение в голове Вэла, оставшегося теперь с глазу на глаз с той, которая досталась ему так неожиданно дорого, было совершенно невообразимо. Но желание блеснуть оказалось сильнее всего. Попался в эту проклятую историю, теперь уж нужно выдержать тон до конца.

– Во всяком случае, ездить верхом и стрелять можно будет вволю, – сказал он, – это все-таки утешение.

И он испытал чувство какого-то жестокого удовольствия, услышав ее вздох, который, казалось, вырвался из самой глубины сердца.

– О, война скоро кончится, – сказал он, – может быть, нам даже и не придется попасть на фронт. Мне, конечно, было бы все равно, если бы не вы.

И он теперь избавится от этой неприятности, от этого проклятого развода. Нет, как говорится, худа без добра. Он почувствовал, как ее горячая ручка скользнула в его руку. Джолли думает, что он помешает им любить друг друга? Как бы не так! Он крепко держал ее за талию, нежно глядел на нее сквозь ресницы, улыбался, стараясь ободрить ее, обещая скоро вернуться, чувствуя себя по крайней мере на шесть дюймов выше и таким властелином с ней, каким он никогда не осмеливался себя чувствовать. И он множество раз поцеловал ее, прежде чем сел на лошадь и поехал домой, в город. Вот так от маленького толчка стремительно расцветает и растет инстинкт собственности.

IX
Обед у Джемса

На Парк-лейн у Джемса больше не задавали званых обедов: в каждом доме наступает момент, когда у хозяина или хозяйки иссякают нужные для этого силы, и кончено – не разносят больше девяти блюд двадцати ртам над двадцатью белоснежными салфетками, и хозяйской кошке не приходится больше удивляться, почему ее сегодня вдруг заперли.

И вот поэтому Эмили, которая и в семьдесят лет была не прочь вкусить кой-когда светской жизни, с чувством приятного волнения заказала обед на шесть персон вместо двух, сама написала на карточках внушительное количество иностранных слов и расставила цветы – мимозы с Ривьеры и белые римские гиацинты не из Рима. Правда, будут только, ну конечно, Джемс и она сама, Сомс, Уинифрид, Вэл и Имоджин, но ей приятно было потешить себя немножко и поиграть в воображении величием прошлого. Она оделась так тщательно, что Джемс сказал:

– Зачем это ты надела такое платье? Ты простудишься.

Но Эмили знала, что шеи женщин защищены от простуды любовью к блеску вплоть до восьмидесяти лет, и она только сказала:

– Позволь, надену на тебя новую манишку, из тех, что я недавно купила, Джемс, тогда тебе останется только переодеть брюки и надеть свой бархатный пиджак, и ты будешь готов. Вэл любит, когда ты одет к лицу.

– Манишки! – сказал Джемс. – Вечно ты тратишь деньги на всякую чепуху.

Но он претерпел эту операцию, пока его шея тоже не засверкала, и только пробурчал невнятно:

– Боюсь, что он сумасброд, этот мальчишка!

Глаза его блестели немножко более обычного, и на щеках играл легкий румянец, когда он уселся в гостиной, прислушиваясь, не раздастся ли звонок у входной двери.

– Я устроила настоящий званый обед, – удовлетворенно сказала Эмили. – Мне кажется, это полезно для Имоджин – ей надо привыкать к этому, раз она начала выезжать.

Джемс, пошевелив губами, издал какой-то неопределенный звук, вспомнив, как Имоджин любила забираться к нему на колени и разрывать с ним рождественские хлопушки.

– Она будет хорошенькая, – пробормотал он. – Можно в этом не сомневаться.

– Она и сейчас хорошенькая, – сказала Эмили. – Она может сделать отличную партию.

– Вот что у тебя на уме, – буркнул Джемс, – только лучше, если она будет сидеть дома и заботиться о своей матери.

Если еще второй Дарти завладеет его хорошенькой внучкой, это уж доконает его! Он никак не мог простить Эмили, что Монтегю Дарти когда-то пленил ее так же, как и его самого.

– Где Уормсон? – внезапно спросил он. – Я бы хотел сегодня выпить мадеры.

– Будет шампанское, Джемс.

Джемс замотал головой.

– В нем нет аромата, – сказал он. – Какая мне от него радость?

Эмили протянула руку к камину и позвонила.

– Мистер Форсайт хочет, чтобы вы открыли бутылку мадеры, Уормсон.

– Нет-нет, – сказал Джемс, и кончики его ушей вздрогнули негодующе, а глаза словно приковались к какому-то предмету, видимому только ему одному. – Слушайте, Уормсон, вы пройдите во внутренний погреб и на средней полке последнего отделения налево увидите семь бутылок. Возьмите из них одну, среднюю, да только поосторожней, не взболтайте ее. Это последние бутылки мадеры из тех, что мне подарил мистер Джолион, когда мы приехали сюда; ее так с тех пор и не трогали, она должна была сохранить весь свой аромат; впрочем, не знаю, не могу сказать.

– Слушаю, сэр, – сказал Уормсон, удаляясь.

– Я берег ее к нашей золотой свадьбе, – неожиданно сказал Джемс, – но в моем возрасте я не протяну трех лет.

– Глупости, Джемс, – сказала Эмили, – не говори так.

– Мне надо бы самому сходить за ней, – бормотал Джемс, – ведь он ее непременно тряхнет.

И он погрузился в безмолвные воспоминания о тех далеких минутах, когда среди газовых рожков и паутины запах пропитанных вином пробок столько раз перед зваными обедами возбуждал его аппетит. В винах его погреба можно было прочесть историю сорока с лишним лет, с того времени, как он поселился в этом доме на Парк-лейн с молодой женой, и историю многих поколений друзей и знакомых, которые давно ушли из этой жизни; эти поредевшие полки являлись живым свидетельством семейных торжеств – всех свадеб, рождений, смертей близких и родственников. И когда его не будет, все это останется как есть, и что будет с этими винами, он не знает. Выпьют их или растащат, что же удивительного!

Из этой глубокой задумчивости его вывело появление сына, за ним следом явилась Уинифрид с двумя старшими детьми.

Они пошли в столовую парами под руку. Джемс с дебютанткой Имоджин (хорошенькая внучка придавала ему бодрости); Сомс с Уинифрид; Эмили с Вэлом, у которого при виде устриц заблестели глаза. Будет настоящий порядочный обед с шампанским и портвейном! И он чувствовал, что ему как раз этого и надо после того, что он совершил сегодня и что для всех еще было тайной. После первых двух бокалов так приятно стало сознавать, что у него припрятана эта бомба, это сногсшибательное доказательство патриотизма, или, вернее, его собственной храбрости, которой он может блеснуть, ибо то, что он сделал для своей королевы и для своей родины, до сих пор доставляло ему чисто эгоистическое удовольствие. Он теперь настоящий рубака, ему только и иметь дело с оружием и лошадьми; ему есть чем похвастаться, но, конечно, он не собирается этого делать. Просто спокойно объявит об этом, когда все замолчат. И, взглянув на меню, он решил, что самый удобный момент будет, когда подадут bombe aux fraises[26]26
  Клубничное мороженое (фр.).


[Закрыть]: когда они приступят к этому блюду, за столом воцарится некоторая торжественность. Раз или два, прежде чем достигли этой розовой вершины обеда, его смутило воспоминание, что деду никогда ничего не говорят. Но старик пьет мадеру, и у него отличный вид! К тому же он должен быть доволен этим благородным поступком, который сгладит позор бракоразводного процесса. Вид его дядюшки, сидевшего напротив него, тоже подстрекал к этому. Вот уж кто не способен ничем рискнуть; интересно будет посмотреть на его физиономию! А кроме того, матери лучше объявить вот так, чем с глазу на глаз, а то они оба расстроятся! Ему жаль ее, но в конце концов нельзя же требовать от него, чтобы он еще огорчался за других, когда ему предстоит расстаться с Холли.

До него слабо донесся голос деда:

– Вэл, попробуй-ка этой мадеры с мороженым. У вас в колледже такой не бывает.

Вэл смотрел, как густая жидкость медленно наполняла рюмку, как летучее масло старого вина отливало на поверхности; он вдохнул его аромат и подумал: «Ну, теперь самый момент!» Он отпил глоток, и приятное тепло разлилось по его уже разгоряченным венам. Быстро окинув всех взглядом, он сказал:

– Я записался сегодня добровольцем в имперскую кавалерию, бабушка, – и залпом осушил рюмку, точно это был тост за совершенный им поступок.

– Что такое? – этот горестный возглас вырвался у его матери.

– Джолли Форсайт и я, мы ходили туда вместе.

– Но вас еще не записали? – спросил Сомс.

– Нет, как же! Мы в понедельник отправляемся в лагерь.

– Нет, вы только послушайте! – вскричала Имоджин.

Все повернулись к Джемсу. Он наклонился вперед, поднеся ладонь к уху.

– Что такое? – сказал он. – Что он говорит? Я не слышу.

Эмили нагнулась и похлопала Вэла по руке.

– Вэл записался в кавалерию – вот и все, Джемс, это очень мило. Ему очень пойдет мундир.

– Записался… какая глупость! – громко, дрожащим голосом воскликнул Джемс. – Вы все дальше своего носа ничего не видите. Ведь его… его отправят на фронт. Ведь он не успеет опомниться, как ему придется воевать.

Вэл видел восхищенные глаза Имоджин, устремленные на него, и мать, которая сидела молча, сохраняя светский вид, прикладывая платочек к губам.

Неожиданно дядя сказал:

– Ты несовершеннолетний.

– Я подумал об этом, – улыбнувшись, сказал Вэл. – Я сказал, что мне двадцать один год.

Он слышал восторженный возглас бабушки: «Ну, Вэл, ты прямо молодчина», видел, как Уормсон почтительно наливал шампанское в его бокал, и смутно уловил жалобное причитание деда:

– Я не знаю, что из тебя только выйдет, если ты будешь так продолжать.

Имоджин хлопала его по плечу, дядя смотрел искоса, только мать сидела неподвижно, и, встревоженный ее молчанием, Вэл сказал:

– Все будет хорошо; мы их живо обратим в бегство. Я только надеюсь, что и на мою долю что-нибудь останется.

Он испытывал чувство гордости, жалости и необычайной важности – все сразу. Он покажет дяде Сомсу и всем Форсайтам, что значит настоящий спортсмен! Конечно, это геройский и совершенно необычайный поступок – сказать, что ему двадцать один год!

Голос Эмили вернул его с высот на землю.

– Тебе не следует пить второго бокала, Джемс. Уормсон!

– Вот удивятся у Тимоти! – воскликнула Имоджин. – Чего бы я не дала, чтобы посмотреть на их физиономии. У тебя есть сабля, Вэл, или только пугач?

– А почему это ты вдруг надумал?

Голос дяди вызвал у Вэла неприятное ощущение холодка в животе. Почему? Как ему ответить на это? Он обрадовался, услышав спокойный голос бабушки:

– Я считаю, что Вэл поступил очень мужественно. И уверена, что из него выйдет превосходный солдат: у него такая замечательная фигура. Мы все будем гордиться им.

– И при чем тут Джолли Форсайт? Почему вы ходили вместе? – безжалостно допытывался Сомс. – Мне казалось, вы не очень-то дружны.

– Нет, – пробормотал Вэл, – но я не хочу, чтобы он надо мной верх взял.

Он увидел, что дядя смотрит на него как-то совсем иначе, словно одобряя его. И дедушка тоже закивал, и бабушка тряхнула головой. Они все одобряли, что он не дал этому кузену взять над ним верх. Тут, верно, есть какая-нибудь причина! Вэл смутно ощущал какую-то неуловимую тень вне поля своего зрения – своего рода центр циклона, неизвестно где находящийся. И, глядя в лицо дяди, он внезапно, с какой-то непостижимой отчетливостью увидел женщину с темными глазами, золотые волосы и белую шею, и от этой женщины всегда так хорошо пахло, и у нее были всегда такие красивые шелковые платья, которые он любил трогать, когда был еще совсем маленький. Ну да, конечно! Тетя Ирэн! Она всегда целовала его, а он один раз, разыгравшись, укусил ее за руку, потому что это было очень приятно: такая мягкая! До него донесся голос деда:

– Что делает его отец?

– Он в Париже, – ответил Вэл, удивленно следя за странным выражением дядиного лица – как… как у собаки, которая вот-вот бросится!

– Художники! – сказал Джемс.

Этим словом, которое, казалось, вырвалось из самой глубины его души, закончился обед.

Сидя в кебе напротив матери, когда они возвращались домой, Вэл вкушал плоды своего героизма, напоминавшие переспелую мушмулу.

Она, правда, сказала только, что ему немедленно надо отправиться к портному и заказать приличный мундир, чтобы не пришлось надевать то, что ему там дадут. Но он чувствовал, что она очень расстроена. У него чуть было не сорвалось в качестве утешения, что ведь он теперь избавится от этого проклятого развода, и удержало только присутствие Имоджин и мысль о том, что ведь мать от него не избавится. Его огорчало, что она, по-видимому, не испытывает надлежащего чувства гордости за своего сына. Когда Имоджин отправилась спать, он попробовал пустить в ход чувства:

– Мне ужасно жаль, мама, оставлять тебя сейчас одну.

– Ну что же, как-нибудь потерплю. Нам нужно постараться, чтобы тебя как можно скорей произвели в офицеры, тогда ты все-таки будешь в лучших условиях. Ты проходил хоть немножко военное обучение, Вэл?

– Никакого.

– Ну, я надеюсь, что тебя не будут очень мучить. Мы должны поехать с тобой завтра купить все необходимое. Спокойной ночи. Поцелуй меня.

Ощущая на лбу ее поцелуй, горячий и нежный, и все еще слыша ее слова: «Ну, я надеюсь, что тебя не будут очень мучить», – он сел перед догорающим камином, закурил папиросу. Возбуждение его улеглось, и огонь, который воодушевлял его, когда он пускал им всем пыль в глаза, угас. Все это так отвратительно, скучно и неприятно. «Я еще расквитаюсь с этим молодчиком Джолли», – думал он, медленно поднимаясь по лестнице мимо двери, за которой его мать лежала, кусая подушку, стараясь подавить отчаяние и не дать себе разрыдаться.

И скоро только один из обедавших у Джемса бодрствовал: Сомс в своей комнате наверху, над спальней отца.

Так, значит, этот субъект, этот Джолион, в Париже – что он там делает? Увивается около Ирэн? Последнее донесение Полтида намекало на то, что там что-то наклевывается. Неужели это? Этот тип с его бородкой, с его дурацким шутливым тоном – сын старика, который дал ему прозвище «собственник» и купил у него этот роковой дом. У Сомса навсегда осталось чувство обиды, что ему пришлось продать дом в Робин-Хилле; он не простил ни дяде, что тот купил его, ни своему кузену, что он живет в нем.

Не обращая внимания на холод, он поднял раму и высунулся в окно, глядя на расстилающийся перед ним парк. Холодная и темная январская ночь; движение на улицах замерло; морозит; голые деревья; звезда одна, другая. «Схожу-ка я завтра к Полтиду, – подумал он. – Господи! С ума я, что ли, спятил, что я все еще хочу ее? И этот тип! Если… Гм! Нет!»