Текст книги "Сага о Форсайтах"

X
Решение

Когда Флер ушла, Джон уставился на австрийку. Это была худая женщина, которая, судя по озабоченному выражению потемневшего лица, одно за другим потеряла все маленькие блага, какие некогда дала ей жизнь.

– Не будете чай? – спросила она.

– Нет, в самом деле не нужно, спасибо, – пробормотал Джон, уловив в ее голосе разочарование.

– Толко маленькая чашка, уже готов. Маленькая чашка и сигарета.

Флер ушла. Теперь его ожидали долгие часы сожалений и нерешительности. Он через силу улыбнулся.

– Ну хорошо. Спасибо!

Австрийка принесла маленький чайник, две чашки и серебряную сигаретницу на маленьком подносе.

– Сахар? У мисс Форсайт много сахар. Она покупает и мне, и моей подруге. Мисс Форсайт – очень добрая леди. Я счастлива служить ей. Вы есть ее брат?

– Да, – ответил Джон, затягиваясь второй сигаретой в жизни.

– Очень молодой брат, – сказала австрийка с короткой беспокойной улыбкой, напомнившей ему виляние собачьего хвоста.

– Могу я и вам налить? – предложил он. – Вы присядете?

Она помотала головой.

– Ваш отец – очень хороший человек. Самый хороший старый человек, какой я видела. Мисс Форсайт рассказала мне все про него. Ему лучше?

Ее слова прозвучали для Джона как упрек.

– О да, я думаю, все хорошо.

– Я рада увидеть его опять, – сказала австрийка, прикладывая руку к груди. – Он имеет очень доброе сердце.

– Да. – И снова Джону послышался упрек.

– Он никому не давал хлопоты, и улыбка такая ласковая.

– Верно подмечено.

– Он порой так забавно смотрел на мисс Форсайт! Я рассказала ему вся моя история. Он отшень зюмпатишный! А ваша матушка? С ней хорошо?

– Да, вполне.

– Он имеет ее фотография на комоде. Отшень красивая.

Джон залпом выпил чай. Озабоченное лицо австрийки и ее слова были для него как первый и второй убийца в «Макбете».

– Спасибо, – сказал он, – мне пора идти. Могу я… могу я вам это оставить?

Неуверенной рукой положив на поднос десять шиллингов, он направился к двери и, услышав, как австрийка ахнула, быстро вышел. Времени действительно оставалось мало. Он поспешил на вокзал Виктория, вглядываясь по пути в лицо каждого встречного и, как все влюбленные, надеясь на невозможное. По прибытии в Уортинг Джон отправил свой багаж дальше пригородным поездом, а сам пешком пошел в Уонсдон через горы, ожидая, что прогулка разгонит его болезненную нерешимость: он будет энергично шагать, наслаждаясь красотой зеленых склонов, время от времени останавливаться, чтобы полежать на траве, восхититься совершенной красотой дикой розы или послушать песню жаворонка. Но все это не помогло, так как оказалось только перемирием, а не прекращением войны – войны между любовью к Флер и ненавистью ко лжи. Когда Джон дошел до старой меловой ямы над Уонсдоном, решимости в нем было не больше, чем в начале пути. Способность ясно видеть обе стороны медали составляла одновременно и силу Джона, и его слабость. Он вошел в дом, когда первый раз позвонили к ужину. Вещи уже привезли. Торопливо приняв ванну, молодой человек спустился в столовую и застал там Холли одну: ее муж уехал в город и должен был вернуться последним поездом.

Джон помнил, что Вэл советовал ему спросить сестру о случившемся между двумя семьями. С тех пор произошло очень многое: встреча с Флер в Грин-парке, ее приезд в Робин-Хилл, сегодняшнее свидание… Казалось, спрашивать было уже нечего. Поэтому он рассказывал об Испании, о своем солнечном ударе, о лошадях Вэла, о здоровье отца. Холли испугала его, сказав, что, на ее взгляд, отец серьезно болен. Она дважды приезжала в Робин-Хилл на уик-энд, и оба раза он выглядел слабым, иногда даже явно испытывал боль, но говорить о себе неизменно отказывался.

– Он такой добрый и совершенно не эгоистичный, ведь правда, Джон?

Чувствуя, что сам он отнюдь не добр и не лишен эгоизма, Джон ответил:

– Да, конечно.

– По-моему, он безупречный отец. Таким, во всяком случае, я его запомнила.

– Да, – произнес Джон подавленно.

– Он никогда ни во что не вмешивался и всегда все понимал. Помню, как он отпустил меня в Южную Африку во время Бурской войны, когда я была влюблена в Вэла.

– Это произошло еще до женитьбы на моей маме? – неожиданно спросил Джон.

– Да. А что?

– Ничего. Только, говорят, раньше она была помолвлена с отцом Флер?

Холли положила ложку и внимательно посмотрела на брата. Как много он разузнал? Достаточно ли много для того, чтобы теперь было лучше открыть ему все? Этого она понять не могла. Выглядел он напряженным, взволнованным и повзрослевшим, но, может, так на него подействовал солнечный удар?

– Да, что-то такое было, – сказала Холли. – Однако мы к тому времени уже уехали, и никакие новости до нас не доходили.

Она не могла рисковать секретом, принадлежащим не ей. К тому же не знала теперешних чувств Джона. До его поездки в Испанию она была уверена, что он влюблен, но мальчишки есть мальчишки. Прошло семь недель, он совершил увлекательное путешествие… Заметив, что Джон видит ее неискренность, Холли прибавила:

– Ты встречался с Флер?

– Да.

Его лицо разрешило все сомнения лучше любых слов: он не забыл!

– Флер – ужасно привлекательная девушка, – произнесла Холли очень тихо, – но знаешь, нам с Вэлом она не совсем нравится.

– Почему?

– Нам показалось, что она по природе своей «обладательница».

– «Обладательница»? Я не понимаю, о чем ты. Она… она…

Джон оттолкнул тарелку с десертом, встал и отошел к окну. Холли тоже поднялась и обняла его за талию.

– Не сердись, дорогой. Так не бывает, чтобы мы все смотрели на людей одинаково, верно? Думаю, у каждого из нас есть только один или, может быть, двое таких, кто видит в нас лучшее и помогает нам это проявить. По-моему, для тебя такой человек – твоя мама. Я однажды наблюдала, как она читает твое письмо. Просто чудо, какое лицо у нее было в те минуты. По-моему, она вообще самая красивая женщина из всех, кого я встречала. Время как будто не властно над ней.

Черты Джона сначала смягчились, потом вновь застыли. Он понял, с каким умыслом сказаны эти слова. Все ополчились против него и Флер! От этого в памяти громче зазвучал ее призыв: «Закрепи меня за собой! Женись на мне, Джон!»

Здесь они провели вместе чудесную неделю. И комната, и сад, и даже сам воздух – все становилось волшебным от ее присутствия. А теперь Флер не было рядом, и с каждой минутой его тянуло к ней все сильнее. Сможет ли он жить здесь, не видя ее?

Ни слова больше не сказав, Джон ушел к себе и сразу лег спать. В то, что, «кто рано ложится и рано встает, здоровье, богатство и ум наживет», он не очень-то верил. Ему просто хотелось побыть наедине со своим воспоминанием о Флер в костюме виноградарши. Он слышал, как приехал Вэл, как разгрузили «форд» и как снова, крадучись, воцарилась тишина летней ночи, нарушаемая лишь блеяньем овец вдалеке или резким треском козодоя. Джон далеко высунулся из окна. Холодная луна, теплый воздух, холмы, как серебро! Порханье маленьких крылышек, журчание ручья, аромат вьющихся роз! Боже! Каким пустым все это казалось без нее! В Библии говорится: «…Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится»[80]80
  Быт. 2:24.


[Закрыть]… к Флер! Надо набраться храбрости, пойти и сказать им всем! Они не смогут помешать ему на ней жениться, они и не захотят ему мешать, когда поймут, что он чувствует. Да! Он пойдет и скажет. Флер неправа: он способен действовать смело и открыто!

Козодой умолк, овцы больше не блеяли, только ручей, журча в темноте, нарушал тишину. А Джон спал, освобожденный от худшего из жизненных зол – нерешимости.

XI
Тимоти пророчествует

В день несостоявшейся встречи Флер и Джона в Национальной галерее началось второе по счету ежегодное торжество в честь возрождения гордости и славы Англии, а именно шляпы-цилиндра. Во второй раз после войны на крикетном поле «Лордс» взмыли ввысь голубые и синие знамена, открывая праздник крикета, блещущий почти всеми приметами славного прошлого. Когда игра прервалась, чтобы публика отобедала, здесь можно было наблюдать женские головные уборы всевозможных сортов и мужские головные уборы одного сорта, оберегающие от солнца лица самых разных типов, принадлежащие тем, кого называют «имущими классами». Вероятно, на бесплатных или дешевых местах глаз наблюдательного Форсайта приметил бы некоторое количество мягких фетровых шляп, но выходить на поле они не отваживались. К ликованию старой гвардии (или старых гвардий), пролетарии пока еще не могли позволить себе полкроны входной платы. На стадионе «Лордс» по-прежнему собирались избранные, причем так, как не собирались больше нигде: пресса писала о десяти тысячах зрителей. И все эти десять тысяч, воодушевленные одной надеждой, спрашивали друг друга: «Где вы обедаете?» Нечто удивительно ободряющее и успокоительное слышалось леди и джентльменам в этом вопросе, когда его произносили уста стольких других леди и джентльменов, им подобных! Казалось, Британская империя открыла все свои сокровища: сколько голубей, омаров, ягнятины, лосося под майонезом, клубники и шампанского было приготовлено для утоления аппетита изысканной публики! Чудес, подобных размножению хлебов и рыб, никто не ждал. Здесь вера опиралась на более прочное основание. Можно было не сомневаться: шесть тысяч цилиндров будет снято, четыре тысячи солнечных зонтиков сложено, десять тысяч ртов, говорящих на одинаковом английском, будет наполнено. Старый пес еще не испустил дух! Традиция и снова традиция! Как она сильна и как гибка! Бушуют ли войны, вводятся ли грабительские налоги, свирепствуют ли тред-юнионы, пухнет ли Европа от голода, эти десять тысяч отобедают на славу и будут прогуливаться в цилиндрах по зеленому дерну, раскланиваясь друг с другом. Сердце еще билось, и пульс был ровный: «И-тон! И-тон! Хэр-роу-у-у!»[81]81
  Итонский колледж (осн. в 1440 г.), Хэрроу (осн. в 1572 г.) – привилегированные мужские частные школы, крикетные команды которых ежегодно встречаются на стадионе «Лордс» с 1805 года.


[Закрыть]

Среди многочисленных Форсайтов, явившихся в этот заказник по личному или унаследованному праву, был Сомс с женой и дочерью. Ни в той, ни в другой школе он не учился, и крикет его не интересовал, но он хотел, чтобы Флер покрасовалась в новом платье, а сам он мог надеть цилиндр и чинно пофланировать в окружении себе равных. Он степенно вышагивал по одну руку от Флер, по другую руку шла Аннет. Среди всех дам, сколько он мог судить, им не было равных. Они умели держать себя и двигаться с достоинством, их красота не казалась мимолетной и эфемерной, как у этих современных женщин, не имеющих ни стати, ни бюста! Сомс вдруг вспомнил, с какой опьяняющей гордостью он расхаживал везде под руку с Ирэн в первые годы их супружества. И как они обедали в экипаже с империалом, который его отец держал по настоянию матушки, потому что это считалось «шиком». Тогда все сидели в своих каретах – этих огромных уродливых трибун не было. А с каким постоянством Монтегю Дарти выпивал лишнего! Сейчас, наверное, люди тоже много пили, и все-таки масштабы были уже не те. Сомс вспомнил Джорджа Форсайта, чьи братья Роджер и Юстас учились в Хэрроу и Итоне: возвышаясь, как башня, на империале экипажа, он держал в одной руке голубой флаг, в другой – синий и, размахивая ими, кричал: «Хэрртон! Итроу-у-у!» Все молчали, а он один паясничал, потому что всегда был буффоном. Юстас, одетый с иголочки, напротив, считал себя слишком денди, чтобы испортить костюм эмблемой своей команды или просто показать, что происходящее ему небезразлично. Да, старые времена! На Ирэн было серое шелковое платье, слегка отливавшее нежно-зеленым…

Сомс искоса посмотрел на Флер. Ее лицо показалось ему блеклым: никакого света, никакой живости! Ее терзала влюбленность – плохо дело! Сомс перевел взгляд дальше, на жену. Она подкрасилась сильнее обычного и имела довольно презрительный вид, хотя презирать ей вроде бы некого и не из-за чего. Отступничество Профона она переносила удивительно спокойно, – или его «маленький» вояж был затеян только для отвода глаз? Если и так, то Сомс отказывался это замечать! Совершив променад по полю и перед павильоном, они отыскали столик Уинифрид в шатре клуба «Бедуин» – нового клуба того типа, который называли «петушок и курочка». Основан он был в интересах путешественников и некоего джентльмена со старинным шотландским именем, чьего отца по какому-то непонятому стечению обстоятельств звали Леви. Уинифрид вступила туда не потому, что любила путешествовать, а потому, что инстинкт подсказывал ей: у клуба с таким названием и таким основателем большое будущее. Если не войти сразу, то потом шанса может не представиться. Благодаря цитате из Корана на оранжевом поле и маленькому зеленому верблюду, вышитому над входом, шатер «Бедуина» обращал на себя внимание, как никакой другой. Снаружи Сомс, Аннет и Флер увидели Джека Кардигана в синем галстуке (он когда-то играл за Хэрроу), размахивавшего ротанговой тростью, демонстрируя, как «тому парню» следовало бить. Он и провел их внутрь. В уголке Уинифрид собрались Имоджин, Бенедикт с молодой женой, Вэл без Холли и Мод с мужем. Когда Сомс и его дамы уселись, осталось еще одно свободное место.

– Я жду Проспера, – пояснила Уинифрид, – но он очень занят на яхте.

Сомс украдкой взглянул на жену: ни один мускул не дрогнул в ее лице! Она, очевидно, точно знала, придет этот субъект или нет. Флер, как Сомс заметил, тоже посмотрела на мать. Если Аннет не уважала его чувств, она могла бы подумать о дочери!.. Разговор за столом велся довольно бессвязно. Ритм задавал Джек Кардиган – замечаниями о «среднем правом». Он перечислил всех «величайших средних правых» от сотворения мира, отзываясь о них так, словно эта часть крикетной братии образовывала некую отдельную расу внутри британского народа. Сомс доел омара и уже принимался за пирог с голубями, когда услышал: «Я чуть-чуточку опоздал, миссис Дарти» – и увидел, что свободного места за столом больше нет. Этот субъект уселся между Аннет и Имоджин. Сомс продолжил есть, время от времени перекидываясь словом с Мод или Уинифрид, но не участвуя в беседе, которая гудела вокруг.

– Думаю, вы ошибаетесь, миссис Форсайд, – донесся голос Профона. – Я… я бьюсь об заклад, что мисс Форсайд со мной согласна.

С противоположного края стола прозвучал чистый голос Флер:

– В чем?

– В том, что молодые девушки сейчас точно такие, какие были всегда. Разница очень маленькая.

– А вы много знаете о девушках?

Этот резкий ответ привлек всеобщее внимание, и Сомс заерзал на тонконогом зеленом стуле.

– Я просто думаю, что они очень упорны в своих маленьких планах, и так было всегда.

– В самом деле!

– Ах, но Проспер! – непринужденно вмешалась Уинифрид. – Эти девицы на улицах, девицы, которые во время войны работали в снабжении, девицы в магазинах – их манеры прямо-таки бьют по глазам.

При слове «бьют» Джек Кардиган встрепенулся и приостановил свой экскурс в историю крикета. В наступившей тишине мсье Профон сказал:

– Раньше это было внутри, теперь снаружи, вот и все.

– Но их мораль! – вскричала Имоджин.

– Мораль такая же, как всегда, миссис Кардиган, только теперь возможностей больше.

Загадочный цинизм этого замечания заставил Имоджин тихонько усмехнуться, Джека Кардигана – приоткрыть рот, а стул Сомса – в очередной раз скрипнуть.

– Проспер, это ведь ужасно! – воскликнула Уинифрид.

– А вы что скажете, миссис Форсайд? Разве, по-вашему, человеческая природа не всегда одинакова?

Подавив внезапное желание встать и дать этому нахалу пинка, Сомс услышал ответ жены:

– В Англии человеческая природа совсем не такая, как везде.

Опять эта ее проклятая насмешливость!

– Гм, я не много знаю о вашей маленькой стране, – («Слава богу», – подумал Сомс,) – но я бы сказал, что котел везде кипит под закрытой крышкой. Мы хотим удовольствий и хотели всегда.

Черт бы побрал этого бельгийца! Какой чудовищный цинизм! По окончании обеда все разбились по парам, чтобы прогуляться для пищеварения. Сомс не снизошел до того, чтобы обратить на это внимание, однако прекрасно видел: Аннет ушла бродить с тем субъектом. Флер выбрала Вэла – потому, несомненно, что он знал того мальчишку. Самому Сомсу досталась Уинифрид. Некоторое время они молча кружили в общем нарядном потоке, немного раскрасневшиеся от обильной еды. Наконец, Уинифрид вздохнула.

– Вернуть бы время на сорок лет назад!

В эти минуты перед ее мысленным взором проходила нескончаемая процессия платьев, в которых она красовалась здесь в прошлые годы и которые ее отец оплачивал, невзирая на нескончаемые кризисы.

– В конце концов все это было довольно забавно. Иногда мне даже хочется, чтобы Монти вернулся. Что ты думаешь о нынешних людях, Сомс?

– Они напрочь лишены чувства стиля. Велосипеды и автомобили стали его вытеснять, а война и вовсе прикончила.

– Интересно, что будет дальше? – произнесла Уинифрид голосом, мечтательным от съеденного голубиного пирога. – Как знать, может, вернутся кринолины и брюки, сужающиеся книзу? Посмотри на то платье!

Сомс покачал головой.

– Сейчас у людей деньги есть, а веры нет. На будущее ничего не откладывается. Жизнь, дескать, коротка, и надо прожить ее весело.

– Ну и шляпа! – воскликнула Уинифрид. – Не знаю… Как подумаешь о погибших солдатах и обо всяких других военных невзгодах… С трудом умещается в голове. Такая мода завелась только в нашей стране. Проспер говорит, другие страны обанкротились, кроме Америки, а в том, что касается одежды, американцы всегда подражали нам.

– Этот тип, – пробормотал Сомс, – действительно собрался плавать по Южному полушарию?

– О, никогда не знаешь, куда собрался Проспер!

– Уж кто-кто, а он ярчайшая примета нынешнего времени, если оно тебе нравится.

Пальцы Уинифрид сжали руку Сомса.

– Не поворачивай головы, – сказала она тихо, – а только посмотри направо. Там, в первом ряду…

Сомс поглядел настолько внимательно, насколько было возможно при таком ограничении. На трибуне сидел мужчина в сером цилиндре, седобородый, с впалыми, морщинистыми, землистого цвета щеками, но притом не без некоторой элегантности в позе. Рядом сидела женщина в зеленом платье, и ее карие глаза глядели прямо на него, Сомса. Он тотчас уставился на свои ноги. Как смешно они ступали: одна за другой, одна за другой!

В ухе зазвучал голос Уинифрид:

– У Джолиона очень нездоровый вид, но чувство стиля у него всегда было. А она не изменилась, только волосы поседели.

– Зачем ты рассказала Флер ту историю?

– Я не рассказывала. Она сама где-то услышала. Я предупреждала, что так получится.

– Дело скверное. Она крепко влюбилась в их сына.

– Маленькая чертовка! – пробормотала Уинифрид. – Пыталась обвести меня вокруг пальца! Что будешь делать, Сомс?

– По обстоятельствам.

Некоторое время они молча двигались в плотной толпе.

– А в самом деле, – вдруг сказала Уинифрид, – это похоже на Судьбу. Хотя звучит очень старомодно. Смотри! Вон Джордж и Юстас!

Внушительная фигура Джорджа Форсайта остановилась перед ними.

– Здравствуй, Сомс! Только что видел Профона и твою жену. Ты нагонишь их, если поддашь пару. Был ли ты у старого Тимоти?

Сомс кивнул, и поток их разделил.

– Старина Джордж всегда мне нравился, – сказала Уинифрид. – С ним весело!

– А мне он не нравился никогда, – ответил Сомс. – Где ты сидишь? Пойду на свое место. Флер, может быть, уже там.

Проводив Уинифрид, Сомс поднялся на трибуну. Он видел беготню маленьких белых фигурок, слышал стук биты по мячу, а также одобрительные и неодобрительные возгласы. Ни Флер, ни Аннет. От женщин нынче следовало ожидать чего угодно: они получили избирательное право, они «эмансипировались» – словно им была от этого какая-нибудь польза! А Уинифрид, значит, хотела вернуться в прошлое и продолжать терпеть Дарти? Еще раз прожить уже прожитое? Сидеть здесь, как он сидел в восемьдесят третьем году и в восемьдесят четвертом, когда еще не было ясно, что их брак с Ирэн обречен, когда она еще не выказывала по отношению к нему такой очевидной неприязни, не заметить которую невозможно при всем желании… Все эти воспоминания ожили, едва Сомс увидел ее рядом с тем человеком. Даже сейчас он не понимал, почему она так непреклонно его отвергла. Других мужчин она же любила, значит, это было в ней! Но именно ему, единственному, кого ей надлежало любить, она предпочла преградить путь к своему сердцу. Он оглядывался назад, и, как ни поразительно, ему казалось, что расслабленный современный брак – только по форме и по закону такой же, какими были прежние браки, – является следствием ее мятежа. Как ни поразительно, ему казалось, будто именно она положила начало этой сегодняшней свободе, в конечном счете сделав невозможным или почти невозможным благопристойное обладание чем бы то ни было. Все пошло от нее! А теперь – хорошенькое дельце! Семья! Разве семьи могут строиться на чем-то, кроме обоюдного обладания? Правда, собственной настоящей семьи у него никогда и не было. Его ли это вина? Он прилагал все усилия. И вот награда: эти двое сидят на трибуне. А что творится с Флер!

Охваченный чувством одиночества, Сомс подумал: «Больше я ждать не намерен! Сами найдут дорогу в отель, если захотят!» Он вышел со стадиона и, поймав такси, сказал шоферу: «Отвезите меня в Бейсуотер-роуд». Старые тетушки никогда его не подводили и всегда были ему рады. Их уже нет, но еще жив Тимоти!

Смизер стояла на пороге открытой двери.

– Мистер Сомс! А я вот решила воздухом подышать. Кук очень обрадуется.

– Как мистер Тимоти?

– В последние дни, сэр, совершенно на себя не похож. Говорливый стал. Нынче утром вот сказал: «Мой брат Джеймс – он стареет». Ум его блуждает, мистер Сомс, и он беспокоится об ихних капиталах. На днях сокрушался: «Брат Джолион не признает консолидированных облигаций!» Входите же, мистер Сомс, входите! Это такое приятное событие!

– Ну хорошо, – сказал Сомс, – только на пару минут, – и вошел в холл, где воздух был свеж, как на улице.

– Нет, – пробормотала Смизер, – на этой неделе мы им не совсем довольны. Раньше за едой он оставлял все самое вкусное напоследок, а с понедельника съедает сразу же. Если вы замечали, мистер Сомс, собака, когда обедает, всегда первым делом набрасывается на мясо. Мы раньше думали, что это хороший знак, что мистер Тимоти в его-то возрасте кушает неторопливо. Но сейчас он, кажется, перестал себя сдерживать: разом проглотит самые лакомые кусочки, а остального поэтому уже не доедает. Доктор ничего такого не говорит, но, – Смизер покачала головой, – по-моему, мистер Тимоти теперь начинает с самого вкусного, потому что боится не успеть. Мы очень тревожимся из-за этого и из-за разговоров.

– А сказал ли он что-нибудь важное?

– Простите, мистер Сомс, разонравилось ему завещание. Теперь оно его сердит. А ведь столько лет подряд он его каждый день доставал! Право, забавно. Давеча говорит: «Они хотят загрести мои деньги». Я так расстроилась! «Да что вы, – говорю, – никто ваших денег не хочет!» Огорчительно, что он в такую пору жизни думает о деньгах. Ну, я собралась с духом и отвечаю: знаете, мол, мистер Тимоти? Моя дорогая хозяюшка – то бишь мисс Форсайт, мисс Энн, которая всему меня научила – она никогда про деньги не думала. Порядочность – вот что для нее было важно. Мистер Тимоти поглядел на меня, передать вам не могу как забавно, и этак сухо проговорил: «Порядочность моя никому не нужна». Вы только подумайте, мистер Сомс, это надо же, чтобы он такое сказал! Хотя иногда он говорит очень даже разумно.

Сомс, уже довольно долго глядевший на эстамп, висящий возле подставки для шляп, подумал: «Ценная вещь!» – и пробормотал:

– Пойду наверх, Смизер, посмотрю на него.

– С ним Кук, – ответила Смизер из своих корсетов, – она вам обрадуется.

Сомс стал медленно подниматься, сказав себе мысленно: «Жить до такого возраста не стоит труда». На третьем этаже он остановился и постучал. Дверь открыла женщина лет шестидесяти с простым круглым лицом.

– Мистер Сомс! – воскликнула она. – Господи! Мистер Сомс!

– Здравствуйте, Кук, – кивнул он, входя.

Тимоти полулежал в постели, подпертый подушками. Руки были сложены под грудью, а глаза уставлены в потолок, на котором сидела муха. Сомс остановился в ногах кровати прямо напротив старика.

– Дядя Тимоти! – сказал он, повысив голос. – Дядя Тимоти!

Взгляд Тимоти оторвался от мухи и устремился на посетителя. Сомс увидел, как бледный язык облизал потемневшие губы.

– Дядя Тимоти, – повторил он, – могу я для вас что-нибудь сделать? Или, может быть, вы хотите мне что-то сказать?

– Ха! – сказал Тимоти.

– Я зашел повидать вас, посмотреть, все ли в порядке.

Тимоти кивнул. По-видимому, он старался привыкнуть к озадачившему его видению.

– Вам чего-нибудь нужно?

– Нет, – сказал Тимоти.

– Могу ли я вам что-нибудь привезти?

– Нет, – сказал Тимоти.

– Я Сомс, ваш племянник, Сомс Форсайт. Сын вашего брата Джеймса.

Тимоти кивнул.

– Я буду рад, если смогу чем-то помочь.

Тимоти махнул рукой, подзывая Сомса. Тот подошел ближе.

– Ты… – произнес Тимоти голосом, как будто выцветшим от времени, – передай им всем от меня… ты скажи им… – его палец постучал по руке Сомса, – пусть держатся… пусть берегут… консоли будут расти в цене. – И он трижды кивнул.

– Хорошо, – ответил Сомс, – я передам.

– Да, – подтвердил Тимоти и, снова вперив взгляд в потолок, прибавил: – Муха!

Странно взволнованный, Сомс посмотрел на приятное полное лицо кухарки Кук – все в мелких морщинках от печного жара.

– От вашего прихода ему огромная польза, сэр, – сказала она.

Тимоти что-то пробормотал, но обращался он, видимо, сам к себе, поэтому Сомс и кухарка вышли.

– Знала бы – приготовила бы для вас розовый крем, как в старые времена. Вы так любили это лакомство! До свидания, сэр. Очень рада была вас повидать.

– Заботьтесь о нем хорошенько, Кук. Совсем дряхлый стал. – Сомс пожал ее морщинистую руку и спустился.

Смизер все еще дышала воздухом в прихожей.

– Ну, что вы думаете о нем, мистер Сомс?

– Хм! Он утратил связь с действительностью.

– Да, я боялась, что вы так подумаете о нем, если придете свеженький из большого мира и вдруг увидите его таким.

– Смизер, – произнес Сомс, – мы все перед вами в долгу.

– Ах нет, мистер Сомс, не говорите так! Это радость, он ведь такой чудесный человек.

– Ну что ж, до свидания! – сказал Сомс и сел в свое такси.

«Консоли, значит, будут расти в цене! – вспомнилось ему. – Будут расти!»

Приехав в найтсбриджский отель, он прошел к себе в гостиную и позвонил, чтобы принесли чаю. Ни Флер, ни Аннет не было. И снова нахлынуло прежнее чувство одиночества. Отели теперь стали огромными – просто чудовищными! А ведь он, Сомс, помнил то время, когда самыми большими гостиницами в городе были «Лонгз», «Браунз», «Морлиз» или «Тэвисток», и когда мощь «Лэнгэма» или «Гранда» заставляла всех качать головами. Отели и клубы, клубы и отели – им теперь не было числа! И Сомс, совсем недавно узревший на стадионе «Лордс» чудо продолжения традиции, впал в размышления о переменах, постигших город, где он родился шестьдесят пять лет назад. Подрастут ли консоли в цене или нет, Лондон превратился в потрясающее средоточие собственности! Другого такого не было в целом мире, только Нью-Йорк, пожалуй, мог с ним сравниться! Какие бы истерики ни закатывала пресса, любой, кто помнил Лондон шестидесятилетней давности и видел его теперь, понимал, насколько плодородно и покладисто материальное благосостояние. Нужно только не терять головы и упорно двигаться по намеченному пути. Боже! Сомс помнил, как дребезжали по булыжникам кэбы, где в ногах у пассажира валялась вонючая солома. А старый Тимоти! Чего бы он только не мог порассказать, если бы сохранил память! Да, сейчас много неопределенности, люди вечно чего-то боятся или куда-то спешат. Но остался Лондон, осталась Темза, по-прежнему далеко простирается Британская империя, и земля не прекратила вертеться. Консоли будут расти в цене!.. Стоило ли удивляться такому пророчеству? Порода давала о себе знать. И все, что было в натуре Сомса от бульдога, показалось в его серых глазах и смотрело наружу, пока их взгляд не привлекла викторианская гравюра на стене. Отель приобрел их три дюжины. На старинную охотничью сцену или на Хогартову «Карьеру мота» в старой таверне еще можно было взглянуть, но вся эта сентиментальщина сегодня, когда викторианство кануло в Лету!.. «Передай им, пусть держатся», – сказал Тимоти. За что же держаться в современном сумбуре «демократических принципов»? Боже, сейчас даже частная собственность ставится под сомнение!.. При мысли о том, что частная собственность может быть уничтожена, Сомс отодвинул чайную чашку и отошел к окну. Представить себе, что владеешь Природой лишь в той же степени, в какой толпа владеет цветами, деревьями и водой в Гайд-парке! Нет, нет! Все стоящее подразумевает частную собственность. Мир немножко тронулся умом, как бывает с собаками, когда они при полной луне убегают из дома и гоняются за кроликами. И, как собака, мир знает, где тепло и сытно, поэтому непременно вернется к тому единственному дому, которым следует дорожить, – к частной собственности. Сейчас мир впал в детство, подобно старому Тимоти, первым делом поедающему лакомые куски!

Сомс услышал позади себя какой-то шум – пришли жена и дочь.

– Вернулись! – сказал он.

Флер не ответила. Только постояла несколько секунд, глядя на него и на мать, а потом удалилась в свою спальню. Аннет налила себе чаю.

– Сомс, я еду в Париж, к матери.

– Вот как? К матери?

– Да.

– И надолго?

– Не знаю.

– Когда уезжаешь?

– В понедельник.

В самом ли деле она собиралась к матери? Сомсу это было до странности безразлично. А она до странности ясно понимала, что ему все будет безразлично – лишь бы только обошлось без скандала. Вдруг между нею и собой он отчетливо увидел то лицо, которое видел сегодня, – лицо Ирэн.

– Тебе понадобятся деньги?

– Спасибо, у меня достаточно.

– Очень хорошо. Дай знать, когда надумаешь вернуться.

Аннет положила на тарелку пирожное, которое держала в пальцах, и, посмотрев на Сомса сквозь подкрашенные ресницы, спросила:

– Передать что-нибудь maman?

– Привет от меня.

Аннет, упершись руками в бока, потянулась и сказала на своем родном языке:

– Какое счастье, что ты никогда не любил меня, Сомс!

После этих слов она встала и тоже ушла к себе. Сомс был рад, что они прозвучали по-французски: это как будто бы избавляло его от необходимости их слышать. И снова то, другое, лицо – бледное, темноглазое, по-прежнему красивое! Где-то глубоко внутри шевельнулось призрачное тепло, сохранившееся подобно искрам под холмиком пепельных хлопьев. А Флер очарована ее сыном! Странное совпадение! Или подобных совпадений не бывает? Допустим, идет человек по улице и падает ему на голову кирпич – вот это случайность, несомненно. Но такое! «Я унаследовала это от тебя», – сказала девочка. Уж кто-кто, а она-то действительно «держится»!