Текст книги "Сага о Форсайтах"

VI
Частная жизнь Сомса

По дороге к дому Уинифрид Сомсу пришло в голову заглянуть на Саффок-стрит к Думетриусу, узнать про Крома. Пожалуй, прошедшая война была ненапрасной хотя бы потому, что пейзаж Джона Крома, принадлежавший старому Болдбери, оказался на рынке! Старик умер, сын и внук погибли, а родственник, который все унаследовал, решил продать картину – одни говорили, из-за состояния Англии, другие – из-за астмы. Если вещь попадет к Думетриусу, он взвинтит цену так, что не подступишься. Нужно было выяснить, у него ли она, а если нет, то попытаться получить ее самому. Поэтому Сомс, набравшись терпения, долго толковал с Думетриусом о том, не повысится ли спрос на Монтичелли, раз уж нынче в моде картины, похожие на что угодно, только не на картины. Потом разговор зашел о будущем Джонса, потом – о будущем Бакстона Найта. Только уходя, Сомс спросил:

– Кстати, что насчет того Крома? Его все-таки передумали продавать?

Как Сомс и предполагал, Думетриус ответил с гордостью расового превосходства:

– Почему же? Я его покупаю, мистер Форсайт, сэр!

То, как вздрогнули веки перекупщика, укрепило Сомса в решимости безотлагательно написать наследнику Болдбери, что единственный достойный способ продать Крома – это договориться с покупателем напрямую, без посредников.

– Хорошего дня! – сказал Сомс и вышел, предоставив Думетриусу и дальше считать себя ловкачом.

На Грин-стрит Флер не оказалось: она уехала куда-то на весь вечер и следующую ночь тоже собиралась провести в Лондоне. Удрученный этим обстоятельством, Сомс сел сначала в такси, а потом на поезд.

Домой он вернулся около шести. Воздух был тяжелый, кусалась мошкара, гремел гром. Прихватив корреспонденцию, Сомс поднялся к себе, чтобы смыть лондонскую грязь.

Почта была неинтересная: квитанция, счет за покупки Флер, приглашение на выставку гравюр… А еще письмо, начинавшееся словами: «Сэр, я считаю своим долгом…» – наверное, какое-то воззвание или что-нибудь неприятное. Сомс хотел посмотреть на подпись, но ее не оказалось. Недоверчиво перевернув лист, он изучил каждый уголок. Не будучи публичной фигурой, Сомс до сих пор ни разу не получал анонимных посланий, и сейчас первым его побуждением было порвать письмо, как нечто опасное, а вторым – прочитать, как нечто еще более опасное.

«Сэр, будучи лицом незаинтересованным, я считаю своим долгом сообщить вам о том, что ваша супруга состоит в связи с иностранцем…»

Сомс остановился и изучил почтовую марку. Насколько можно было разобрать, название пункта отправления содержало букву «т» и заканчивалось на «си». Челси? Нет! Бэттерси? Возможно. Он стал читать дальше:

«Иностранцы все друг друга стоят. Вышвырнуть бы их из страны одним махом! Этот встречается с вашей женой дважды в неделю. Я доподлинно знаю то, о чем говорю, а видеть, как англичанина обманывают, мне не по нутру. Присмотритесь, и сами увидите, прав ли я. Вмешиваться в ваши семейные дела я бы не стал, если бы речь не шла о грязном иностранце.

Ваш покорный слуга».

Сомс выронил письмо с таким чувством, будто вошел к себе в спальню и увидел, что ее наводнили тараканы. Низость, заключенная в самом факте анонимного письма, рождала ощущение такой непристойности, от которой трудно было не содрогнуться. А хуже всего казалось то, что тень подозрения маячила в сознании Сомса с того самого воскресенья, когда Флер увидела, как Профон расхаживает по лужайке, и сказала: «Ну чем не огромный кот? Бродит тут!» Разве не в связи с этим подозрением он, Сомс, изучал сегодня свое завещание и свой брачный договор? И вот теперь неизвестный мерзавец, которому в этом вроде бы нет никакой корысти (кроме возможности излить злобу на иностранцев), вытаскивает на свет то, что могло бы, как Сомс надеялся и желал, вечно оставаться во тьме. Узнать такое против собственной воли, в его-то возрасте, про мать своей дочери!..

Он поднял письмо с ковра и стал рвать, но, чуть-чуть не разорвав до конца, прочел еще раз. В этот момент он принимал одно из самых неколебимых решений своей жизни: втянуть себя в новый скандал он не позволит, нет! Однако просто так этого оставлять нельзя. Действовать нужно крайне дальновидно и осторожно – чтобы ни в коем случае не навредить Флер. Когда решение было принято, мысли Сомса вновь стали слушаться руля, и он совершил омовение. Руки тряслись. Скандала он не допустит, но так или иначе это следовало остановить.

Сомс вошел в комнату жены и осмотрелся, даже не подумав о том, чтобы начать искать улики, дающие основания для угроз. Конечно, ничего такого здесь нет, Аннет слишком благоразумна. Мысль о слежке была отвергнута Сомсом, едва успев прийти ему в голову, – слишком хорошо он помнил предыдущий подобный опыт. Нет! Все, чем он располагал, – это рваное письмо от какого-то анонимного подлеца, чье нахальное вмешательство в его частную жизнь глубоко ему претило. Пользоваться таким доказательством было противно, однако обстоятельства могли вынудить. Какая удача, что Флер задержалась в Лондоне!

Болезненные раздумья Сомса прервал стук в дверь.

– Сэр, в гостиной ждет мистер Майкл Монт. Вы его примете?

– Нет, – сказал Сомс. – То есть да. Сейчас спущусь.

Он готов был принять кого угодно, лишь бы на несколько минут отвлечься! Майкл Монт, в своих фланелевых брюках, стоял на веранде и курил сигарету. Завидев Сомса, он ее выбросил и провел рукой по волосам. Сомс испытывал к нему смешанные чувства: по старым меркам этот парень был, конечно, вертопрах, и все-таки ощущалось что-то симпатичное в его невероятной веселости и его манере выбалтывать свои мнения обо всем.

– Входите, – сказал Сомс. – Вы уже пили чай?

Монт вошел.

– Я думал, сэр, застать Флер дома, но даже рад, что сегодня ее нет. Дело-то вот в чем: я по уши в нее влюбился – так влюбился, что вам, наверное, лучше об этом знать. Конечно, старомодно говорить сначала с отцами, но, думаю, вы мне это простите. Я пошел к своему, и он сказал, что если я остепенюсь, он меня поддержит. Вообще-то он не против. Я рассказал ему про вашего Гойю.

– Он не против? – переспросил Сомс невыразимо сухим тоном. – Неужели?

– Да, сэр. А вы?

Сомс слегка улыбнулся.

– Видите ли… – продолжил Монт, вертя в руках шляпу. Его волосы и брови как будто встали дыбом, а уши оттопырились от волнения. – Кто побывал на войне, тот не может не торопиться.

– Скорее жениться и скорее развестись, – проговорил Сомс медленно.

– Только не с Флер, сэр. Поставьте себя на мое место.

Сомс прокашлялся. Молодой человек выразился достаточно сильно.

– Флер еще слишком юна.

– О нет, сэр! Мы все сейчас ужасно старые. Мой отец кажется мне сущим младенцем. Его мыслительному аппарату все нипочем. Но ведь он барт – это его и тормозит.

– Барт? – переспросил Сомс.

– Баронет, сэр. Однажды и я буду баронетом. Но готов это искупить.

– Ну так идите и искупайте, – сказал Сомс.

– Ох нет, сэр! – произнес молодой Монт умоляюще. – Я должен быть здесь, иначе у меня шансов нет. Вы, я думаю, в любом случае позволите Флер делать, что она захочет. А мадам меня одобряет.

– В самом деле? – промолвил Сомс ледяным тоном.

– Сэр, вы ведь не запретите мне бывать у вас? – Молодой человек поглядел на Сомса так печально, что тот улыбнулся:

– Себе вы можете казаться очень взрослым, но меня вы поражаете своей ребячливостью. Кидаться во все очертя голову – не признак зрелости.

– Хорошо, сэр. Пусть мы молоды. Чтобы доказать вам серьезность моих намерений, я устроился на работу.

– Рад слышать.

– В издательстве. Отец покупает в нем долю.

Сомс прикрыл рот рукой, чтобы не сказать: «Помоги Бог этому издательству!» Его серые глаза внимательно изучили взволнованного молодого человека.

– Мистер Монт, я не испытываю к вам антипатии, но Флер для меня все. Все – понимаете?

– Да, сэр, я знаю. Для меня тоже.

– Поживем – увидим. В любом случае я рад, что вы мне сказали. Ну а больше пока говорить не о чем.

– Я понимаю, сэр: решение за ней.

– И, надеюсь, примет она его не скоро.

– Вы меня не обнадеживаете, – вдруг сказал Монт.

– И не собирался, – ответил Сомс. – Мой жизненный опыт подсказывает мне, что не следует соединять людей поспешно. Доброй ночи, мистер Монт. Я не стану передавать Флер того, о чем мы с вами говорили.

– О! – произнес Монт блекло. – Я мозги себе готов вышибить, лишь бы она была рядом. И она прекрасно это знает.

– Очень может быть.

Сомс протянул молодому человеку руку. Рассеянное пожатие, тяжкий вздох и вскоре – рев мотоцикла, услыхав который Сомс представил себе облако пыли и переломанные кости. «Молодежь!» – подумал он грустно и вышел на газон, еще пахнущий свежескошенной травой после стрижки. Грозовой воздух не позволял запахам отлетать от земли. Небо было багрянистым, тополи чернели. По реке проплыли две или три лодки, видимо, спешащие пристать до грозы. «Три дня хорошей погоды, – подумал Сомс, – и вот он – шторм. Где Аннет? Надо думать, с тем субъектом – она же молодая женщина!» Удивившись своему странному минутному великодушию, Сомс вошел в беседку и сел. По сути, и он это признавал, Флер значила для него так много, что жена значила очень мало, совсем мало. Эта француженка никогда не была для него больше чем любовницей, а к таким отношениям он уже почти охладел. Странно, что при своем укорененном стремлении к умеренности и к надежности в деловой жизни, в жизни эмоциональной он умудрялся складывать все яйца в одну корзину. Сначала Ирэн, теперь Флер. Сидя в беседке, он осознавал, как это опасно. Однажды это привело его к краху и скандалу, но сейчас, наоборот, должно спасти. Он так любит Флер, что нового скандала не допустит. Добраться бы до этого анонимного доброжелателя! Уж он, Сомс, научил бы парня не лезть не в свое дело и не поднимать со дна грязь в той воде, которая должна быть стоячей!.. Далекая вспышка, приглушенный рокот, стук крупных капель по тростниковой крыше беседки. Безразличный ко всему, Сомс рисовал пальцем на пыльном деревянном столике. Будущее Флер! «Я хочу, чтобы ее путь был гладким, – подумал он. – Ничто другое в моем возрасте уже не важно». Тяжелая штука – жизнь! Того, что у тебя было, не можешь удержать. Одного человека отстраняешь, другого впускаешь. И никакой уверенности ни в чем! Сомс дотянулся до одной из вьющихся роз, которыми была оплетена беседка. Цветы растут и опадают – не сохранишь! Гром опять зарокотал и обрушился, пронесясь на восток по реке. По глазам защелкали бледные вспышки зарниц. Плотные верхушки тополей резко выделились на фоне неба. Тяжелый дождь, шелестя и барабаня, окутал беседку, где предавался размышлениям безучастный Сомс.

Когда гроза закончилась, он покинул свое убежище и зашагал по мокрой тропинке к берегу. В камышах приютились два лебедя – давние знакомые Сомса. Он посмотрел на их головы, напоминающие змеиные, и на белые шеи, в изгибе которых было столько достоинства! «А то, что я вынужден делать, недостойно», – подумал он. И все же с этим следовало разобраться, чтобы не допустить худшего. Аннет, наверное, уже вернулась оттуда, где целый день пропадала. Скоро ужин. Момент объяснения близился, и Сомс все сильнее тревожился о том, что и как говорить. Новая пугающая мысль пришла ему в голову: а вдруг Аннет захочет получить свободу, чтобы выйти за того субъекта замуж? Если и захочет, этого она не добьется! Не для того он, Сомс, на ней женился. Перед ним обнадеживающе замаячила медлительная фигура Проспера Профона: такие мужчины не отягощают себя супружескими узами! Нет, нет! Секундный испуг сменился злобой. «Пусть держится от меня подальше!» – подумал Сомс. Этот полукровка представляет собой… Собственно, что Проспер Профон собой представляет? Безусловно, ничего по-настоящему значительного. И все-таки это нечто вполне реальное: безнравственность, спущенная с цепи, разочарованность, которая бродит в поисках новой пищи! От него Аннет переняла выражение: «Je m’en fiche!» – от этого фаталиста. Человек с континента, космополит, порождение нынешних времен!.. Если и были слова, несущие в себе большее порицание, то Сомс их не знал.

Лебеди повернули головы и, не обращая внимания на человека, глядели в какую-то даль – свою собственную. Один из них тихо зашипел, развернулся, махнув хвостом, который, по-видимому, служил ему чем-то вроде руля, и уплыл. Второй последовал за ним. Их белые тела и величавые шеи скрылись из виду, и Сомс пошел к дому.

Аннет была уже в гостиной, одетая к ужину. «Не тот хорош, кто лицом пригож», – подумалось Сомсу, когда он поднимался по лестнице. Пригожести его жене было не занимать! Ужин, который отличала умеренность количества при отменном качестве, прошел в молчании, если не считать нескольких замечаний о занавесках в комнате и о грозе. Сомс ничего не пил. Когда он прошел из столовой в гостиную, Аннет уже курила на диване между двух застекленных дверей. Она сидела, положив ногу на ногу, откинув назад прямую спину и прикрыв голубые глаза. На ней было черное платье с низким декольте, пухлые красные губы выпускали серо-синий сигаретный дым, каштановые волосы подхватывала лента, туфли с очень высокими каблуками открывали подъем стопы, обтянутый тончайшим чулком. Такая женщина украсила бы любую комнату! Держа разорванное письмо в руке, глубоко погруженной в карман смокинга, Сомс сказал:

– Закрою окно, чтобы не проникала влага.

Он затворил раму и остановился, глядя на картину Дэвида Кокса, висевшую на кремовой стене. О чем Аннет думала? Никогда Сомс не понимал женщин. Только Флер, и ту не всегда. Его сердце стучало учащенно, но если вообще нужно было это делать, то сейчас настал подходящий момент. Отвернувшись от Дэвида Кокса, он вынул из кармана письмо:

– Вот что я получил.

Аннет посмотрела на него: ее глаза расширились, взгляд сделался твердым.

– Оно порвано, но прочесть можно, – сказал Сомс и, передав ей письмо, отвернулся к своему Дэвиду Коксу.

Это был морской пейзаж, удачный по колориту, но не передающий движения. «Интересно, что сейчас делает тот тип? Я еще удивлю его!» – подумал Сомс, краем глаза наблюдая за тем, как Аннет читает: рука твердо держит листок, глаза под накрашенными ресницами бегают из стороны в сторону, подведенные брови нахмурены. Опустив письмо, она чуть содрогнулась и с улыбкой сказала:

– Гр-р-рязь!

– Совершенно согласен, – сказал Сомс, – такие письма унизительны. Это правда?

Аннет прикусила красную нижнюю губу.

– А если и правда?

До чего дерзко она держится!

– Это все, что ты можешь мне сказать?

– Нет.

– Ну так говори.

– А какой толк?

Ледяным тоном Сомс произнес:

– Так, значит, ты признаешь?

– Ничего я не признаю. А с твоей стороны глупо спрашивать. Такой мужчина, как ты, вопросов задавать не должен. Это опасно.

Сомс сделал круг по комнате, чтобы обуздать закипающий гнев.

– Помнишь ли ты, – произнес он, остановившись перед Аннет, – кем ты была, когда я на тебе женился? Ты вела счета в ресторане!

– А помнишь ли ты, что я была больше чем вдвое тебя моложе?

Прервав поединок тяжелых взглядов, Сомс первым отвел глаза и вернулся к Дэвиду Коксу.

– Перекидываться с тобой словами я не намерен. Я просто требую, чтобы ты прекратила эту… дружбу. Меня беспокоят ее последствия для Флер – больше ничего.

– Ах! Для Флер!

– Да, – сказал Сомс упрямо. – Она не только моя дочь, но и твоя.

– Как мило, что ты этого не отрицаешь!

– Так ты поступишь, как я говорю?

– Я отказываюсь перед тобой отчитываться.

– Тогда я тебя заставлю.

Аннет улыбнулась.

– Нет, Сомс. Здесь ты бессилен. И лучше не говори того, о чем пожалеешь.

Ярость вздула вены у Сомса на лбу. Он открыл рот, чтобы выплеснуть ее, но не смог. Аннет продолжала:

– Таких писем больше не будет, я тебе обещаю. Этого довольно.

Сомса внутренне покоробило от мучительного чувства, будто с ним обошлись как с ребенком, причем сделала это женщина, которая заслуживала… он даже не знал, чего.

– Когда двое поженились и живут, как мы, Сомс, им лучше молчать. Некоторые вещи не стоит выволакивать на свет – люди будут смеяться. Поэтому давай ничего не говорить – не ради меня, ради тебя. Ты стареешь, а мне до старости еще далеко. И благодаря тебе я стала чр-р-резвычайно практичной.

Сомс, в эти минуты испытавший все ощущения человека, которого душат, монотонно повторил:

– Я требую, чтобы ты прекратила эту дружбу.

– А если не прекращу?

– Тогда… тогда я вычеркну тебя из завещания.

Эти слова не возымели действия. Аннет рассмеялась.

– Ты проживешь еще долго, Сомс.

– Ты… ты злая женщина, – сказал он вдруг.

Аннет пожала плечами.

– Не думаю. Жизнь с тобой многое во мне убила, это правда. Но я не зла. Я просто разумна. Ты тоже образумишься, когда все обдумаешь.

– Я встречусь с этим человеком, – сказал Сомс мрачно, – и запрещу ему к тебе приближаться.

– Mon cher, ты смешон. Я тебе не нужна. Вернее, столько, сколько ты хочешь, ты мною пользуешься, – а все остальное, что во мне есть, по-твоему, должно умереть? Я ни в чем не признаюсь и быть мертвой не намерена – в моем-то возрасте. Сама я скандала устраивать не буду. Все, больше я ничего не скажу, что бы ни сказал ты.

Она протянула руку, взяла со столика французский роман и начала читать. Сомс смотрел на нее, онемевший от бури в душе. От мысли о том мужчине Аннет стала для него почти желанной, и это открытие поразило его, как человека, не склонного к самосозерцанию. Не говоря ни слова, он вышел из гостиной и поднялся в свою галерею. Вот что значит жениться на француженке! Однако без нее не было бы Флер! Значит, свое назначение она исполнила.

«Аннет права, – подумал Сомс. – Я бессилен. Я даже ничего не знаю наверняка». Инстинкт самосохранения подсказал ему задраить люки, чтобы огонь погас от нехватки воздуха. Когда во что-то не веришь, то этого и нет.

Ночью он пришел к ней в спальню. Она приняла его так невозмутимо, словно между ними и не было никакой сцены. В свою комнату он вернулся со странным чувством умиротворения. Если чего-то видеть не хочешь, то и не нужно. А он больше не хотел. От этого ничего не выиграешь – ничего! Открыв ящик комода, Сомс взял из мешочка платок и рамку с фотографией Флер. Поглядел на нее немного и сдвинул этот снимок вниз, так что открылся другой – молодой Ирэн. Под уханье совы Сомс стоял у окна и смотрел на портрет. Сова ухала, розы, как будто ставшие краснее, вились, пахло липовым цветом. Боже! То было совсем другое! Страсть… Воспоминание! Прах!

VII
Джун вносит свою лепту

Скульптор, славянин и эгоист, в прошлом живший в Нью-Йорке, а теперь живущий в Лондоне и нуждающийся, – вот портрет того, кого можно было встретить вечерами в студии Джун Форсайт, что на набережной Темзы в Чизике. Борис Струмоловский выставлял здесь несколько своих работ – слишком современных, чтобы выставляться где-то еще. Вечером шестого июля он хорошо начал – с отчужденного и, пожалуй, даже христоподобного молчания, которое так восхитительно шло к его молодому широкоскулому лицу под блестящей девичьей челкой. Джун знала его уже три недели, и он по-прежнему казался ей гением. Связывая с ним надежды на будущее искусства, она смотрела на скульптора как на этакую Звезду Востока, забредшую на неблагодарный Запад. До сих пор в разговорах с нею он ограничивался воспоминаниями о Соединенных Штатах, чей прах отряхнул со своих ног, – стране, настолько, на его взгляд, варварской во всех отношениях, что он там почти ничего не продал, а только вызвал подозрения у полицейских, стране, как он сказал, без собственной расы, без свободы, равенства и братства, без принципов, традиций и вкусов – словом, без души. Ради собственного блага Борис Струмоловский покинул эту страну и приехал в то единственное место, где мог хорошо жить. Джун печально размышляла о нем в минуты одиночества, стоя перед его творениями – пугающими, но мощными и глубокомысленными (для тех, кому разъяснили их символический смысл). Осиянный своими волосами, как нимбом с фрески раннего итальянского Возрождения, и поглощенный собственным величием до полного безразличия ко всему остальному (несомненно, верный признак истинной гениальности!), Струмоловский тем не менее был одной из «хромоногих уточек» Джун, и этот факт настолько тронул ее теплое сердце, что едва не вытеснил оттуда Пола Поста. Она начала освобождать место в своей галерее, чтобы поместить шедевры Струмоловского, и сразу столкнулась с проблемой: Пол Пост лягался, Воспович кусался. Со всей силой своего таланта, в котором она им по-прежнему не отказывала, художники требовали, чтобы выставка их работ продлилась еще по крайней мере шесть недель. Поток американцев, пока не иссякший, скоро заструится в обратном направлении, а ведь он их надежда, их право на спасение – раз уж здесь, в этой отсталой стране никому нет дела до искусства. Джун уступила – ведь Струмоловский не будет возражать против того, чтобы они получили все возможное от американского потока, который он сам так яростно презирал.

Она преподнесла ему эту новость, когда в студии никого не было – только график Ханна Хобди, творившая в духе Средневековья, и Джимми Португал, редактор «Неохудожника». Сообщив Струмоловскому о том, что выставка его работ откладывается, Джун выказала неожиданную наивность, которой ее пылкая и щедрая натура не утратила даже после многих лет общения с миром нового искусства. Добрых две минуты Струмоловский не нарушал своего христоподобного молчания, и лишь когда голубые глаза Джун задвигались из стороны в сторону, как хвост нетерпеливой кошки, он сказал, что это типично для Англии – самой эгоистичной страны в мире, страны, которая сосет кровь других стран, уничтожая мозг и сердце ирландцев, индусов, египтян, буров, бирманцев и других славных народов, – для агрессивной лицемерной Англии! Этого и следовало ожидать, если ты приехал туда, где никогда не рассеивается туман, а все люди – слепые к искусству торгаши, охваченные жаждой наживы и грубым материализмом.

Услышав, как Ханна Хобди пробормотала: «Вот, вот!», а Джимми Португал хихикнул, Джун побагровела и внезапно выпалила:

– Тогда зачем же было приезжать? Мы вас не звали.

Это замечание настолько разнилось со всем тем, чего она дала основание от себя ожидать, что Струмоловский протянул руку и взял сигарету.

– Англия никогда не любила идеалистов, – произнес он.

Его слова глубоко задели в Джун что-то исконно английское. Возможно, в ней проснулось чувство справедливости, унаследованное от старого Джолиона.

– Вы живете за наш счет, – сказала она, – и нас же оскорбляете. По-вашему, это порядочно? По-моему, нет.

И Джун увидела то, что до нее видели многие, – толстую шкуру, под которой гении порой скрывают свою чувствительную натуру. На молодом открытом лице Струмоловского возникла самая что ни на есть язвительная усмешка.

– За ваш счет никто не живет, мы лишь берем то, что нам причитается. Вернее, только десятую часть этого. Вы пожалеете о своих словах, мисс Форсайт.

– Нет, – сказала Джун, – не пожалею.

– О, мы, художники, прекрасно знаем, для чего вы нас к себе берете: для того, чтобы выжать до капли. Мне от вас ничего не нужно! – И скульптор выдул облачко дыма, принадлежавшего Джун.

Ледяной ветер бурной обиды навеял ей решение.

– Очень хорошо, тогда вы можете забрать свои вещи.

Почти в тот же миг она подумала: «Бедный мальчик! Он ведь живет на чердаке, и, вероятно, ему нечем заплатить за такси. К тому же я прогнала его в присутствии этих людей! Отвратительно!»

Молодой Струмоловский яростно тряхнул головой, отчего его волосы – гладкие, как золотая тарелка, – даже не растрепались.

– Я могу жить, не имея ни гроша! – воскликнул он. – Я привык делать это во имя своего Искусства. Тратить деньги заставляете нас вы, буржуа.

После всего, что сделала во имя Искусства сама Джун, после того, как близко к сердцу принимала она невзгоды своих «хромоногих уточек», эти слова ударили ее как камень, попавший прямо в ребро. Она стала судорожно подбирать достойный ответ, когда дверь открылась, и австрийка пробормотала:

– К вам молодая леди, gnädiges Fräulein[77]77
  Милостивая фройляйн (нем.).


[Закрыть].

– Куда вы ее проводили?

– В маленькую комнату для еды.

Бросив взгляд на Бориса Струмоловского, на Ханну Хобди и Джимми Португала, Джун, лишенная душевного равновесия, молча вышла. Молодой леди, ожидавшей ее в «маленькой комнате для еды», оказалась Флер – очень хорошенькая, хотя и бледная. В эту минуту разочарования присутствие «хромой уточки» одной с нею породы было утешительно для Джун с ее инстинктивной склонностью к гомеопатии.

Девушка приехала, конечно, из-за Джона. Или для того, чтобы что-нибудь разузнать. А оказывать кому-то помощь – это сейчас было для Джун единственным терпимым занятием.

– Вот вы и вспомнили про мое приглашение! – сказала она.

– Да. У вас славный домик – похож на утеночка! Но я бы не хотела вас отвлекать, если у вас гости.

– Ничего страшного, – ответила Джун, – пускай немного поварятся в собственном соку. Вы пришли из-за Джона?

– Вы сказали, нам следует знать ту историю. И я все выяснила.

– Вот как? – отозвалась Джун блекло. – Неприятное дело, да?

Они стояли с двух сторон от маленького, не покрытого скатертью стола, за которым Джун обыкновенно обедала. Сейчас на нем стояла ваза с маками. Девушка подняла руку, затянутую в перчатку, и потрогала цветы пальцем. Ее модное платье – узкое, ниже колен, с оборками на бедрах – неожиданно понравилось хозяйке дома. Очаровательный цвет – льняно-голубой. «Так и просится в раму», – подумала Джун. Это нежно-розовое слегка нахмуренное личико и эта девичья фигурка как никогда украсили маленькую столовую с белеными стенами, полом и очагом из старого бледно-красного кирпича и черным оконным переплетом, сквозь который косо проникали последние солнечные лучи. Джун вдруг живо вспомнила, как хороша была она сама в те далекие дни, когда всем сердцем стремилась к Филипу Босини – своему возлюбленному, который оставил ее, чтобы погубить себя и навсегда разрушить брак Ирэн с отцом этой девушки. Знает ли Флер и об этом?

– Ну, так и что же вы намерены делать? – спросила Джун.

Флер ответила не сразу.

– Я не хочу, чтобы Джон страдал. Я должна как можно скорее с ним увидеться, чтобы положить этому конец.

– Вы хотите положить этому конец?

– А что еще остается делать?

Эта девушка вдруг показалась Джун нестерпимо сухой.

– Наверное, вы правы, – пробормотала она. – Так считает мой отец, но… я бы сама так не поступила. Я не сдаюсь без борьбы.

Как бдительно девушка держалась, как ровно звучал ее голос, лишенный всяких эмоций!

– Люди почему-то упорно думают, что я влюблена.

– А вы не влюблены?

Флер пожала плечами. «Следовало ожидать! – подумала Джун. – Дочка Сомса – рыбина. Хотя сам-то он…»

– Ну и чего же вы в таком случае хотите от меня? – спросила она с некоторым отвращением.

– Нельзя ли мне завтра здесь у вас увидеться с Джоном? Он бы заехал к вам по пути к Холли, если бы вы прислали ему записочку. А потом вы могли бы потихоньку сказать в Робин-Хилле, что все кончено и что им не нужно рассказывать Джону про его мать.

– Хорошо! – отрезала Джун. – Я напишу сейчас же, а вы можете отправить письмо. Встретитесь завтра в половине третьего. Меня самой в это время дома не будет.

Она села за крошечный секретер, стоявший в углу, а когда повернулась с готовой запиской в руке, Флер по-прежнему трогала пальцем маки. Джун лизнула марку:

– Ну вот. Если вы не влюблены, то больше и говорить нечего. Джону повезло.

Флер взяла письмецо.

– Огромное спасибо!

«Хладнокровная маленькая нахалка», – подумала Джун. Сын ее отца полюбил без взаимности, и кого! Дочку Сомса! Как унизительно!

– Это все?

Флер кивнула. Ее оборки затрепетали, когда она, слегка качнув бедрами, направилась к выходу.

– До свидания!

– До свидания! – ответила Джун и, закрывая дверь, побормотала: – Модная штучка! Ну и семейка!

И она возвратилась в свою студию. Струмоловский опять христоподобно молчал, а Джимми Португал проклинал всех, кроме тех, чьи взгляды выражал в своем «Неохудожнике». Среди проклинаемых оказались Эрик Коббли и некоторые другие «хромые уточки», чья гениальность в ту или иную пору оказывалась объектом щедрости и восхищения Джун. С чувством разочарования она отошла к окну, чтобы речной ветер скорее сдувал с нее визгливые слова гостя.

Когда же Джимми Португал наконец кончил говорить и ушел вместе с Ханной Хобди, Джун села и на протяжении получаса матерински успокаивала молодого Струмоловского, обещая ему как минимум месяц американского потока, так что, когда он уходил, его нимб был в полном порядке. «И все-таки, – подумала Джун, – Борис чудесный».