Текст книги "Сага о Форсайтах"

Выскочив из комнаты с письмом в руках, Джон в страхе и смятении побежал вдоль террасы, обогнул угол дома и, прислонившись к стене, обвитой ползучими растениями, разорвал конверт. Отец написал много, очень много. Испугавшись еще сильнее, Джон стал читать. Когда он дошел до подчеркнутых слов: «Она согласилась стать женой отца Флер», все расплылось перед глазами. Застекленная дверь была рядом. Он вошел и, пройдя через музыкальную гостиную и холл, поднялся к себе в комнату. Смочил лицо холодной водой, сел на кровать и стал читать дальше, роняя прочитанные листы на покрывало. Отец писал разборчиво, и Джон прекрасно знал его почерк, но никогда еще не получал от него посланий хотя бы в четверть этого длиной. Чувства были притуплены, воображение работало только наполовину. И все-таки даже при этом первом чтении Джон прекрасно понял, какую боль отец испытывал, когда писал такое. В какой-то умственной и моральной беспомощности выронив последний листок, Джон вновь принялся за первый. Все это казалось ему отвратительным – мертвым и отвратительным. А потом по нему вдруг прокатилась горячая волна ужаса. Он закрыл лицо руками. Его мать! Отец Флер! Он снова взял письмо и механически перечитал. И снова стало казаться, что все это отвратительно и уже давно умерло. Его собственная любовь к Флер ничего общего с этим не имеет! В письме говорилось, что его мать и ее отец… Ужасное письмо!

Собственность! Неужели бывают мужчины, которые смотрят на женщину как на собственность? Перед глазами Джона стали всплывать лица, виденные им на городских улицах и в деревне: красные и похожие на вяленую рыбу, непроницаемые и тупые, сухие и чопорные, яростные – сотни, тысячи лиц, огромная толпа! Откуда Джону было знать, что люди с такими лицами думают и делают? Он застонал, взявшись руками за голову. Его мать! Он поднял письмо и еще раз перечитал: «Ужас и отвращение… живы в ней до сих пор… Ваши дети… будут внуками человека, который владел ею, как рабыней…» Джон встал. Жестокое прошлое, грозившее разрушить их с Флер любовь, было не просто тенью – иначе отец не написал бы всего этого. «Почему они не рассказали мне раньше, как только я встретил Флер? Они же поняли, что я обратил на нее внимание! Тогда они побоялись, а теперь…» Для логических рассуждений его горе было слишком острым. Джон сел на пол в темном углу комнаты и сидел там, как несчастный зверек. В темноте и в прикосновении к полу было что-то утешительное – как в детстве, когда он играл в солдатиков, лежа на животе. Он не знал, долго ли просидел, взъерошенный, сжавшись в комок и обхватив руками колени. Из состояния горестного онемения его вывел скрип открывшейся двери материнской комнаты. В его собственной спальне шторы, задернутые на то время, пока она пустовала, так и остались закрытыми. Из того угла, где он сидел, ему был слышен только шорох шагов, пока по другую сторону от кровати он не увидел саму маму. Она что-то держала. Затаив дыхание, чтобы она не заметила его и ушла, он наблюдал за тем, как ее руки трогают вещи на комоде, будто они обладают какой-то особенной ценностью. Потом мама повернулась к окну, вся серая, точно привидение. Еще одно движение головы, и она его увидит! Ее губы произнесли: «О, Джон!» Она говорила, не зная, что он здесь, и тон этих слов взволновал его сердце. Теперь он разглядел у нее в пальцах маленькую фотографию – совсем крошечную. Она поднесла руку к свету, чтобы лучше видеть, и Джон узнал себя в раннем детстве. Он знал, что мама всегда носит этот снимок в сумочке. Его сердце часто забилось, а она, как будто услышав, тут же обратила к нему глаза и, испуганно ахнув, прижала фотографию к груди.

– Это я, – сказал Джон.

Она подошла к кровати и села очень близко к нему, наступая на листки письма, упавшего на пол, и все еще держа руки на груди. Посмотрев себе под ноги, она схватилась за край кровати. Сидела она очень прямо, темные глаза в упор смотрели на Джона. Наконец она проговорила:

– Ты, я вижу, уже все знаешь.

– Да.

– Отца видел?

– Да.

Они долго молчали, а потом у нее вырвалось:

– Ах! Мой дорогой!

– Со мной все в порядке.

Чувства бурлили в нем так яростно и были так противоречивы, что он не решался пошевелиться: негодование и отчаяние странным образом сосуществовали в нем с желанием ощутить на своем лбу утешительное прикосновение материнской руки.

– Что будешь делать?

– Не знаю.

Опять последовало долгое молчание, затем мать встала, постояла несколько секунд неподвижно и наконец, сделав слабое движение рукой, сказала:

– Мой дорогой, милый мой мальчик, не думай обо мне – думай о себе.

Обойдя изголовье кровати, она вернулась в свою комнату. Джон, забившись в угол, свернулся в подобие клубка, как еж. Наверное, он пролежал в таком положении минут двадцать, а потом его поднял вопль, доносившийся снизу, с террасы. Он испуганно вскочил и вновь услышал крик: «Джон!» Это кричала мама! Быстро спустившись по лестнице, он вбежал через пустую столовую в кабинет. Мама стояла на коленях возле старого кресла, а отец сидел, откинувшись, совершенно белый. Голова была опущена на грудь, одна рука с зажатым в ней карандашом покоилась на раскрытой книге. Джон никогда не видел ничего столь же странно неподвижного. Мать посмотрела на него безумными глазами и сказала:

– Джон! Он умер… Умер!

Джон тоже упал на колени и, вытянувшись над ручкой кресла, на которой недавно сидел, дотронулся губами до отцовского лба. Лоб был ледяной! Как можно… Как мог папа умереть, если только час назад… Мать обнимала его колени, касалась их грудью. Джон услышал, как она прошептала:

– Почему… почему я не была с ним?

Потом он увидел слово «Ирэн», неверной рукой нацарапанное на открытой странице, и тоже разрыдался. Он встретился со смертью впервые, и ее невыразимая недвижность затмила для него все остальное. Жизнь, любовь, радость, тревоги и горести, движение, свет, красота – только начало этой ужасной белой неподвижности. Она наложила на окружающее чудовищный отпечаток: внезапно все стало маленьким, тщетным, быстротечным.

Наконец Джон взял себя в руки, встал сам и поднял мать.

– Мама! Не плачь, мама!

Через несколько часов, когда все необходимое было сделано и она прилегла отдохнуть, Джон остался с отцом наедине: тот лежал на кровати, накрытый белой простыней. Джон долго стоял и смотрел на лицо, которое никогда не бывало злым – всегда насмешливым и в то же время добродушным. «Быть добрым и твердо стоять на ногах – больше ничего не нужно», – сказал отец однажды. Как замечательно папины поступки соответствовали его философии! Теперь Джон понял: отец давно знал, что в любую минуту с ним может случиться то, что случилось сейчас, – знал и молчал. Джон смотрел на него с ужасом, восхищением и страстной почтительностью. Носить в себе такое знание, чтобы пощадить родных! При взгляде на это лицо собственная беда казалась Джону маленькой. Слово, нацарапанное на той странице! Прощальное слово! Теперь у матери не осталось никого, кроме него, Джона! Он склонился над мертвым лицом: оно совсем не изменилось и в то же время изменилось до неузнаваемости. Однажды отец сказал, что не верит, будто после смерти наше сознание продолжает жить. Он только допускал, что оно существует до тех пор, пока не достигнет естественного возрастного предела: к примеру, если тело погибло вследствие несчастного случая или тяжелой скоротечной болезни, сознание, вероятно, доживает до того состояния, до которого человек дожил бы при естественном ходе вещей, и тогда оно угасает само собой. Джона поразила странная мысль: когда сердце вот так внезапно останавливается – это не может не быть против Природы! Так, может, отцовское сознание все еще витает здесь, в комнате? Над кроватью висел портрет папиного отца. Может, и сознание деда до сих пор живо? А брата – единокровного брата, который умер в Трансваале? Возможно ли, чтобы они все трое собрались сейчас здесь?

Поцеловав умершего в лоб, Джон тихо вышел и поднялся к себе. Дверь между его комнатой и комнатой матери была приоткрыта. Очевидно, мама приходила и все подготовила для него: принесла печенья и теплого молока, подобрала с полу письмо. Он стал есть и пить, глядя, как догорает день. Смотреть в будущее он не пытался: просто сидел, уставившись в окно, за которым темнели дубовые ветви, и чувствовал себя так, будто жизнь остановилась. Ночью, поворачиваясь с боку на бок в тревожном сне, Джон увидел возле своей кровати неподвижную белую фигуру и испуганно сел. Материнский голос произнес:

– Это всего лишь я, дорогой.

Она ласково надавила ему ладонью на лоб, чтобы он снова лег, и ее белая фигура исчезла. Один! Джон снова провалился в тяжелый сон, и ему приснилось, что имя матери вползает на его постель.

Объявление в «Таймс» о смерти своего двоюродного брата Джолиона Сомс воспринял легко. Вот, значит, и нет больше этого малого! В жизни двух кузенов не было такой поры, когда бы их связывала родственная любовь. Давным-давно сердце Сомса горело ненавистью, но и это быстрокровное чувство давно утекло, а рецидивов он себе не позволял. Тем не менее, в этой ранней смерти ему виделось поэтическое возмездие. Двадцать лет парень наслаждался жизнью с его женой в его доме, и вот теперь умер! В некрологе, напечатанном чуть позднее, покойному, как показалось Сомсу, чересчур польстили, назвав его «преданным своему делу художником, чьи работы, радующие глаз, по праву можно назвать ярчайшими образцами поздневикторианской акварели». Почти механически предпочитая Моула, Морпина и Кэзуэлла Бэя, Сомс всегда откровенно фыркал, наталкиваясь на работы кузена. Он хрустко перевернул страницу.

В то утро ему пришлось поехать в город по форсайтским делам. Он прекрасно видел, как Грэдмен искоса поглядывает на него поверх очков. Старый клерк напустил на себя поздравительно-соболезнующий вид и словно бы источал запах прошлого, разве что не вслух говоря: «Мистер Джолион, да-а… Мой ровесник, а вот уж и помер. Боже, боже! А она-то, надо думать, переживает. Красивая была женщина. Плоть есть плоть! Некролог в газете напечатали – гляди-ка!» Выражение лица и тон клерка вынудили Сомса разделаться с некоторыми конвертациями и договорами аренды небывало поспешно.

– А как насчет вашего распоряжения относительно мисс Флер, мистер Сомс?

– Я передумал, – коротко ответил Сомс.

– О! Рад это слышать. Мне тоже давеча показалось, что вы торопитесь. Времена-то меняются.

Теперь Сомса начинали тревожить возможные последствия этой смерти для Флер. Он не был уверен, что дочь знает о случившемся: в газеты она заглядывала редко, а в колонку объявлений о рождениях, бракосочетаниях и смертях – вовсе никогда. Быстро покончив с делами, Сомс пришел обедать на Грин-стрит и застал сестру в печали: насколько он понял, Джек Кардиган разбил крыло автомобиля, и авария на некоторое время лишила его возможности поддерживать «хорошую форму», с чем Уинифрид никак не могла свыкнуться.

– Профон наконец уехал? – спросил Сомс неожиданно.

– Уехал, но куда – не знаю.

То-то и оно: про этого типа никто никогда ничего не знает. Впрочем, Сомсу, пожалуй, и не хотелось знать. Письма Аннет приходили из Дьеппа, где они с матерью остановились.

– Ты, наверное, уже видела некролог?

– Да, – сказала Уинифрид, – жаль детей. Милый был человек.

Сомс издал довольно странный звук, смутно осознав старую глубоко укорененную истину: мир судит людей по тому, кем они были, а не как поступали. Это подозрение подкралось к нему с черного хода и гневно постучало в дверь ума.

– Я знаю, что бытовало такое заблуждение, – пробормотал он.

– Мы должны отдавать покойнику должное.

– Я бы охотно отдал ему должное при жизни, – сказал Сомс, – да жаль, возможности не представилось. У тебя есть «Книга баронетов»?

– Да, там, в нижнем ряду.

Сомс взял толстый красный том и открыл его на букве «М»:

«Монт – сэр Лоренс, 9-й б-т; ок. 1620; ст. сын Джеффри (8-го б-та) и Лавинии (д-ри Сэра Чарлза Маскэма, б-та Маскэм-Холла, Шропш.); сочет-ся бр. 1890 с Эмили (д-ю Монт – сэр ЛоренсКонуэя Чаруэлла, эск. Кондафорд-Грейнджа, Оксф.); 1 сын, насл. Майкл Конуэй, 1895; 2 д-ри. Адрес: Липпингхолл-Мэнор, Фолуэлл, Бакинг. Клубы: «Длинный нос», «Кофейня», «Аэроплан». См. Бидликотт».

– Гм! У тебя есть какой-нибудь знакомый издатель? – спросил Сомс.

– Дядя Тимоти.

– Живой, я имел в виду.

– Был один у Монти в клубе. Ужинал у нас однажды. Монти, знаешь ли, всегда хотел написать книгу о том, как зарабатывать на скачках, и пытался заинтересовать того человека.

– Ну и как? Заинтересовал?

– Сказал ему, на какую лошадь поставить на «Двух тысячах»[85]85
  «Две тысячи гиней» – скачки трехлетних лошадей, с 1809 г. ежегодно проводимые в Ньюмаркете.


[Закрыть], и больше мы его не видели. Субъект был себе на уме, насколько я помню.

– А лошадь-то выиграла?

– Нет, пришла, по-моему, последней. Монти тоже был кое в чем не дурак.

– В самом деле? – отозвался Сомс. – А может ли желторотый баронет иметь какое-то отношение к издательскому делу?

– Сейчас люди чем только не занимаются, – ответила Уинифрид. – Фокус в том, чтобы хоть что-нибудь, да делать. В наше время было совсем наоборот: считалось шиком не делать ничего. Но, думаю, это еще вернется.

– Молодой Монт, о котором я говорю, очень неравнодушен к Флер. Я бы, пожалуй, поддержал его, если бы этот роман мог помочь положить конец тому.

– А есть ли в парне стиль? – спросила Уинифрид.

– Он не красавец, но довольно приятен. Мозги имеются, но довольно непутевые. Похоже, у их семьи огромные земли. И кажется, парень искренне влюблен. Хотя я не уверен.

– Да уж, – пробормотала Уинифрид, – это очень непросто. Я всегда считала, что лучше ничего не делать. Только вот с Джеком сейчас тоска! Уехать мы теперь сможем не раньше, чем после праздника. Ничего: люди всегда такие забавные! Пойду в Гайд-парк и буду наблюдать.

– На твоем месте, – сказал Сомс, – я купил бы домик за городом, чтобы, когда захочется, уезжать и от праздников, и от забастовок.

– В деревне скучно. А забастовка железнодорожных рабочих очень меня развлекла.

Уинифрид всегда отличалась хладнокровием. Сомс попрощался и ушел. Всю дорогу до Рединга он спорил с собой о том, стоит ли сказать Флер, что у того мальчика умер отец. Положения это, в общем-то, не меняло. Правда, парень теперь стал независимым и противодействовать ему могла одна только мать. Наверняка он наследовал большие деньги и дом, вероятно, тоже – тот самый дом, который строился для Ирэн и для него, Сомса, причем строился архитектором, разрушившим их семью. Если бы хозяйкой этого дома стала Флер, в таком повороте событий была бы своеобразная поэтическая справедливость! Сомс невесело усмехнулся. В свое время он купил участок в Робин-Хилле, чтобы укрепить слабеющие супружеские узы. Там должны были бы жить его потомки, если бы Ирэн все-таки согласилась подарить ему ребенка! Ее сын и его дочь! Дети от этого брака могли стать в каком-то смысле плодом того давнего союза!

Театральность этой мысли претила здравомыслящей природе Сомса. И все-таки теперь, после смерти Джолиона, это был бы самый простой и выгодный выход из положения. В соединении капитала двух ветвей рода Форсайтов ощущалось некоторое консервативное очарование. А она, Ирэн, опять будет с ним связана!.. Чушь! Абсурд! Сомс выкинул эту мысль из головы.

Подходя к дому, он услышал стук бильярдных шаров и увидел в окно молодого Монта, распластавшегося по столу. Флер, тоже с кием в руках, стояла, подбоченясь, и смотрела на него с улыбкой. Как же она была хороша! Не удивительно, что парень потерял голову. Титул, земля! От земли сейчас пользы мало. Пожалуй, еще меньше, чем от титула. Старые Форсайты всегда испытывали нечто вроде презрения к титулу как к чему-то оторванному от жизни, искусственному, не оправдывающему тех денег, за которые его продают, да к тому же обязывающему появляться при дворе. И отцу, и дядям – всем это презрение было присуще в большей или меньшей степени, как Сомс теперь припоминал. Правда, Суизин однажды, в пору расцвета своей светской жизни, побывал во дворце на дневном приеме, куда приглашались только мужчины, но, возвратившись оттуда, сказал: «Больше не пойду! Сплошная мелкая рыбешка!» В штанах до колен его огромная фигура должна была выглядеть, как все подозревали, довольно нелепо. Еще Сомс помнил, что матушка, привлекаемая модным блеском, хотела быть представленной при дворе, однако отец решительно пресек эту затею, проявив несвойственную ему твердость. К чему павлинье кривляние? Пустая трата времени и денег, а проку никакого!

Обладая тем инстинктом, который делал палату общин главной силой в государстве, и чувствуя, что их мир не хуже и даже чуточку лучше любого другого (ведь он их!), старые Форсайты были удивительно равнодушны ко всякой «белиберде», как выражался Николас, когда у него обострялась подагра. Ровесников Сомса, людей, более заботящихся о производимом впечатлении и более склонных к иронии, чем их родители, спасал от погони за титулами образ Суизина в коротких штанах. А Форсайты третьего и четвертого поколений, как казалось Сомсу, просто смеялись надо всем.

И все-таки в том, что молодой человек наследовал титул и земли, ничего дурного не было. Парень родителей не выбирал. Сомс тихо вошел как раз в тот момент, когда Монт промахнулся. Флер в свою очередь нагнулась над столом, и молодой человек устремил на нее восхищенный взгляд, почти что тронувший Сомса. Флер замерла, удерживая кий на «мостике» узкой руки, и тряхнула коротко остриженными темно-каштановыми волосами.

– Я никогда этого не сделаю.

– Волков бояться…

– Была не была! – Кий ударил по шару, шар покатился. – Ну вот!

– Не повезло! Ничего страшного!

Когда молодые люди его увидели, Сомс сказал:

– Я буду вести для вас счет.

Он сел, уставший, но подтянутый, на высокий табурет у счетной доски и стал украдкой следить за выражением двух молодых лиц. После игры Монт к нему подошел.

– Я начал, сэр, – взялся за работу. Странноватая это игра – быть деловым человеком, не так ли? Думаю, как юрист, вы неплохо изучили человеческую природу.

– Изучил.

– Знаете ли, что я заметил? Люди неправильно поступают, предлагая меньше, чем могут дать. Им следовало бы начинать торг с большего предложения, а потом сбавлять.

Сомс приподнял брови.

– А если предложение будет принято?

– Неважно, – сказал Монт. – Снижать цену все равно гораздо прибыльнее, чем повышать. К примеру, мы предлагаем автору хороший гонорар, и он, естественно, соглашается. Потом, когда доходит до дела, мы понимаем, что не сможем получить за книгу большую прибыль, о чем и говорим ему. Он верит нам, ведь мы были так щедры, и потому уступает, как ягненок, не держа на нас зла. А если сразу предложить плохие условия, он не согласится. Чтобы получить его книгу, нам придется набавить, да в придачу мы еще будем выглядеть в его глазах как чертовы скряги.

– Попробуйте покупать картины по этой системе, – сказал Сомс. – Принятое предложение – уже договор, вы разве не знаете?

Молодой Монт повернул голову и посмотрел на Флер, стоящую у окна.

– Нет, – сказал он, – к сожалению, не знаю. Зато знаю, что человека всегда нужно освобождать от договора, если он того хочет.

– Из соображений рекламы? – произнес Сомс сухо.

– Разумеется, но не только. Я говорю в принципе.

– На таких принципах и работает ваша фирма?

– Пока нет, – ответил Монт. – Но это придет.

– А ваши партнеры уйдут.

– Нет, сэр. Я делаю кое-какие наблюдения, и все они подтверждают мою теорию. В деловом мире знание человеческой природы постоянно недооценивается, и люди ужасно много проигрывают и в удовольствии, и в выгоде. Само собой, нужно быть искренним и открытым; но быть искренним и открытым проще, когда чувствуешь человеческую природу. Кто человечнее и щедрее, у того больше шансов на успех в делах.

Сомс встал.

– Вы в вашей фирме компаньон?

– Вступаю через полгода.

– Всем остальным акционерам лучше поскорее унести ноги.

Монт рассмеялся.

– Вот увидите, грядут большие перемены. Собственнический принцип закрывает ставни.

– Что? – произнес Сомс.

– Дом сдается внаем! До свидания, сэр. Мне пора.

Сомс заметил, как дочь подала молодому человеку руку и как поморщилась от пожатия, а тот, выходя, вздохнул. Потом она отошла от окна и провела пальцем по бортику бильярдного стола красного дерева. По ее виду Сомс понял: она хочет что-то спросить. Обведя последнюю лузу, Флер подняла глаза.

– Папа, ты что-нибудь сделал, чтобы Джон перестал мне писать?

Сомс покачал головой.

– Значит, ты не знаешь? Сегодня неделя, как умер его отец.

– Ох!

На ее встревоженном нахмуренном лице Сомс прочел мгновенно возникшее стремление предугадать последствия произошедшего.

– Бедный Джон! Папа, почему ты мне раньше не сказал?

– Не знал, надо ли, – ответил Сомс медленно. – Ты же все равно мне не доверяешь.

– Я бы доверяла, если бы ты помог мне, мой дорогой.

– Может, и помогу.

Флер всплеснула руками.

– Ах, милый папа! Когда чего-то очень сильно хочешь, забываешь о других людях. Не сердись на меня.

Сомс выставил вперед руку, как будто отводя ложное обвинение.

– Я тут рефлексировал… – С чего вдруг ему вздумалось употребить именно это слово? – А что? Молодой Монт опять тебе докучает?

Флер улыбнулась.

– Майкл? Да, он очень докучливый, но славный – ничего против него не имею.

– Я устал, – промолвил Сомс. – Пойду прилягу перед ужином.

Он лег на диван в своей галерее и закрыл глаза. Какая ответственность! Одному направлять девочку, чья мать… В самом деле, кто такая ее мать? Словом, ужасная ответственность! Помочь? Как? Он ведь не может изменить того факта, что приходится ей отцом. И что Ирэн… Что за чушь городил молодой Монт про собственнический инстинкт, закрытые ставни и дом, который сдается внаем? Глупость!

Жаркий воздух, напитанный ароматами таволги, реки и роз, одурманил все его чувства.