Текст книги "Сага о Форсайтах"

Сдается внаем

 
Но вот, под роковой звездой
Чета двух душ, исполненных любовью,
Из тех враждебных родилась утроб…
 

У. Шекспир

Ромео и Джульетта[45]45
  © Перевод. М. Николенко, 2020
  Цитата из пролога к трагедии приведена в переводе Аполлона Григорьева. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]

Примечание автора

С этой книгой «Сага о Форсайтах» – цикл, в который вошли «Собственник», «Последнее лето Форсайта» (из сборника «Пять повестей»), «В петле» и «Пробуждение» – подходит к концу.

Дж. Г.

Часть первая

12 мая 1920 года, после полудня, Сомс Форсайт вышел из лондонского отеля «Найтсбридж», где снимал номер, с намерением посетить картинную галерею, расположенную неподалеку от Корк-стрит, и заглянуть в Будущее. Он предпочел пройтись пешком, потому что с Войны никогда не садился в такси без крайней необходимости: их водители, на его взгляд, были сплошь невежами. Правда, теперь Война закончилась, предложение вновь стало превышать спрос, и по обыкновению человеческой природы даже эти грубияны несколько пообтесались. И все-таки Сомс их не простил. Они глубоко отождествлялись у него с мрачными воспоминаниями и смутно, как все представители этого класса, с революцией. Серьезные тревоги, которые он испытал в годы Войны, и еще более серьезные тревоги, изведанные им после наступления Мира, возымели определенные психологические последствия для его упрямой натуры. Он так часто переживал крах в душе, что перестал верить в материальную возможность разорения. Тому, кто ежегодно платил четыре тысячи налога на прибыль и сверхприбыль, не приходилось особенно бояться ухудшения своего положения! Состояние в четверть миллиона, вложенное во много различных предприятий и расходуемое только женой и единственной дочерью, гарантировало надежную защиту даже от такой «дикости», как изъятие государством части капитала. Что же до конфискации военной прибыли, то эту меру Сомс всецело поддерживал: сам он на войне не нажился, а тем оборванцам, которые предпринимали такие попытки, поделом. Если же говорить о картинах, то они не только не упали в цене, но даже подросли. С начала Войны дела с коллекцией шли у Сомса лучше, чем когда-либо прежде. К тому же воздушные налеты благотворно повлияли на его дух, от рождения осмотрительный, закалили и без того твердый характер. Тот, кому знакома опасность полного уничтожения, уже не так боится частичного разрушения, которое могут повлечь за собой изъятия и пошлины. Тот, кто привык порицать наглость германцев, естественным образом привыкает осуждать и лейбористов – если не прямо, то по крайней мере в святилище своей души.

Сомс шел пешком. Торопиться ему было некуда: с Флер он условился встретиться в галерее в четыре, а сейчас часы показывали только половину третьего. Прогуляться Сомсу совсем не мешало: слегка беспокоила печень, да и нервы были в некотором напряжении. Жена, когда жила в городе, постоянно где-то разъезжала; и вечно порхала дочь, занимаясь всякими пустяками, как и большинство молодых женщин после Войны. И все-таки ему следовало благодарить судьбу за то, что Флер не родилась раньше, и ей не пришлось посвятить себя какому-нибудь серьезному делу в военное время. Не то чтобы он не поддерживал защитников родины, но поддерживать Войну всей душой – одно дело, а телами жены и дочери – совсем иное. Между тем и другим в сознании Сомса существовал барьер, установленный неким старомодным началом, которому претила избыточность чувств. Поэтому в 1914 году, когда Аннет (такая привлекательная и всего тридцати пяти лет от роду) пожелала ехать во Францию (которую она под влиянием событий стала называть «chère patrie»[46]46
  Дорогая родина (фр.).


[Закрыть]), чтобы ухаживать за «braves poilus»[47]47
  Храбрые солдаты (фр.).


[Закрыть], он категорически воспротивился. Слыхано ли это – жертвовать своим здоровьем, красотой! Благо бы она еще действительно умела помогать раненым… Нет уж. Пускай лучше шьет для них что-нибудь или вяжет, сидя дома. Сомс настоял на своем. С тех пор Аннет изменилась. Дурная привычка насмехаться над ним, не открыто, а постоянно подпуская мелкие колкости, теперь проявлялась еще сильнее. Что же касается Флер, то Война решила непростой вопрос: отправлять или не отправлять девочку в школу. Стало очевидно, что ей лучше уехать от матери, пребывающей в патриотическом настроении, от воздушных налетов и от соблазна экстравагантных выходок. Поэтому Сомс отвез ее в самый западный из всех пансионов, где, по его мнению, девочке могли дать отличное образование, и ужасно по ней тосковал. Флер! Он ни разу не пожалел о том, что в час ее рождения внезапно решил так ее назвать, хоть это и было явной уступкой французам. Очаровательное имя – очаровательное дитя. Правда, беспокойное, даже слишком беспокойное, и своенравное! И вдобавок сознающее свою власть над отцом! Сомс часто думал о том, что напрасно так баловал дочь. С возрастом он делался сентиментальным. Шестьдесят пять! Да, старость приближалась, хотя он этого не чувствовал, поскольку его вторая женитьба оказалась лишь осмысленным предприятием (что, наверное, было даже к лучшему, если учитывать молодость и миловидность Аннет). В своей жизни он знал только одну страсть – к первой жене, Ирэн. Кстати, кузен Джолион, который ее увез, теперь выглядел, как поговаривали, неважно. Еще бы! Семьдесят два года, два десятка лет в третьем браке!

Ненадолго приостановившись, Сомс облокотился о перила Роттен-Роу. Где еще предаваться воспоминаниям, как не здесь – на полпути между особняком на Парк-лейн, видевшим его рождение и смерть его родителей, и маленьким домиком на Монпелье-сквер, где тридцать пять лет назад он наслаждался супружеством, так сказать, в первой редакции. Теперь, после двадцати лет второй редакции, та старая трагедия казалась ему прошлой жизнью, которая закончилась в тот день, когда вместо долгожданного сына у него родилась дочь. Уже много лет Сомс даже смутно не жалел о мальчике, так и не появившемся на свет. Флер заполняла счета в его сердце, к тому же она носила фамилию Форсайт, и он вовсе не хотел торопить день, когда она станет называться по-другому. Мысль о такой беде если и приходила Сомсу в голову, то смягчалась смутным ощущением того, что он сделал дочь достаточно богатой, чтобы она могла купить и поглотить фамилию мужа. Почему бы и нет, раз женщины и мужчины, как сейчас считается, равны? Тайно убежденный в том, что это не так, Сомс энергично провел ладонью по лицу и остановил ее на подбородке. Благодаря привычке к умеренности он не растолстел и не обрюзг, нос не расплылся и не стал красным. Поседевшие усы Сомс коротко подстригал, очков не носил. Легкая сутулость вынуждала его слегка наклонять голову, и поэтому было не так заметно, что седые волосы, отступив со лба, удлинили лицо. Время мало изменило самого «тепленького» из молодых Форсайтов, как выразился бы Тимоти, последний из старых Форсайтов (ему шел уже сто первый год), имея в виду благосостояние Сомса.

Тени платанов падали на небольшую хомбургскую шляпу. Цилиндры Сомс носить перестал: в такие времена, как нынешние, незачем привлекать внимание к своему достатку. Платаны! Воспоминания мгновенно перенесли его в Мадрид: перед Войной, на Пасху, ему предложили купить картину Гойи, и он предпринял исследовательскую поездку на родину художника. Этот малый произвел на него впечатление: дарование всемирного масштаба, подлинный гений! Работы его были дороги и обещали стать еще дороже, прежде чем будут распроданы. О да! Предвидя новый мощный всплеск всеобщего увлечения Гойей, Сомс купил картину. И вдобавок сделал то, чего раньше никогда не делал: заказал список с полотна «La Vendimia»[48]48
  Сбор винограда (исп.).


[Закрыть], потому что изображенная там девушка, стоящая, уперев руку в бок, напомнила ему его дочь. Эта копия, хранившаяся теперь в галерее в Мейплдареме, получилась довольно дурно, ведь Гойя неповторим. И тем не менее Сомс любил на нее смотреть, когда дочери не было рядом. Сборщица винограда все-таки очень похожа на Флер легкостью стана, прямизной осанки, широким разлетом дугообразных бровей, напряженной мечтательностью темных глаз. Странно, что девочка родилась кареглазой, когда у него самого, Сомса, глаза серые (у чистокровных Форсайтов карих глаз не бывает), а у Аннет голубые! Но, конечно же, у бабушки Ламот глаза, как черная патока!

Сомс зашагал по Роттен-Роу дальше, в сторону юго-восточного выхода из Гайд-парка. Нигде в Англии течение времени не было заметно так, как здесь. Рожденный в двух шагах отсюда, Сомс помнил это место с 1860 года. Зажатый между кринолинами матушки и гувернантки, он приходил сюда посмотреть, как денди в узких брюках и с бакенбардами гарцуют, точно заправские кавалеристы, как джентльмены, раскланиваясь со знакомыми, приветственно приподнимают белые цилиндры с изогнутыми полями. Тогда все здесь было так чинно, неспешно… Сомсу вспомнился кривоногий человечек в красном жилете – торговец собаками, ходивший среди модных дам и господ со своим товаром сразу на нескольких поводках. Он и матушку, чей кринолин притягивал его питомцев, уговаривал купить кинг-чарльз-спаниеля или левретку – таких пород сейчас не встретишь. Сейчас вообще редко встретишь отменное качество, о чем бы ни шла речь. Вдоль аллей уныло сидит рабочий люд, которому и поглазеть-то не на что. Разве только энергичная девица в котелке проскачет мимо, усевшись на коня по-мужски, или какой-нибудь колониальный житель проедет туда-сюда на убогой наемной кляче. Кое-где катаются на пони девочки, старые джентльмены рысят потихоньку, чтобы растрясти печень, ординарцы объезжают огромных неуклюжих кавалерийских лошадей. Ни чистокровных скакунов, ни грумов, ни поклонов, ни учтивого расшаркивания, ни даже сплетен. Только деревья остались прежними, им нет дела до вырождения человеческих поколений. Нынешняя демократическая Англия, растрепанная, суетливая, шумная, как будто бы лишилась верхушки. При этой мысли в душе Сомса шевельнулось нечто наподобие брезгливости. Бесследно исчез остров изысканности и блеска! Богатство – о да, богатство осталось. У самого Сомса денег теперь больше, чем когда-либо имел его отец. Однако ни манер, ни вкуса, ни качества уже не найдешь. Их поглотило всеохватывающее, уродливое, пропахшее бензином панибратство. Кое-где еще сохранились следы не до конца уничтоженного благородства – разрозненные и chétif[49]49
  Хилый, жалкий (фр.).


[Закрыть], как сказала бы Аннет. Но не было, опять же, ничего цельного и твердого – такого, на что следовало бы равняться. И в эту сумятицу дурных манер и распущенных нравов погрузилась дочь Сомса, цветок[50]50
  От фр. fleur – цветок.


[Закрыть] его жизни! А когда к власти придут лейбористы (если придут, конечно), то ли еще будет!

Он вышел из парка через арку, которую, слава богу, больше не уродовал серый, похожий на пушку прожектор. «Ставьте прожекторы туда, куда вы все катитесь, пускай освещает вашу драгоценную демократию!» – подумал он и зашагал мимо клубов, выходивших фасадами на Пиккадилли. Джордж Форсайт сейчас наверняка сидел в эркере «Айсиума». Этот малый сделался таким степенным, что теперь почти все время там восседал, как этакое неподвижное сардоническое око, наблюдающее деградацию людей и вещей. Сомс ускорил шаг: от взгляда кузена ему всегда становилось не по себе. Поговаривали, что в середине Войны Джордж написал открытое письмо за подписью «Патриот», в котором жаловался на истерию правительства, урезавшего нормы овса для скаковых лошадей. Да, вот он сидит! Все такой же высокий, грузный, чисто выбритый, почти непоредевшие волосы наверняка пахнут лучшим шампунем, в руках розоватый газетный лист – нисколько не изменился! Может быть, впервые в жизни под жилеткой у Сомса шевельнулась симпатия к насмешливому родственнику. Его солидное телосложение, безукоризненная ровность пробора и бычий взгляд вселяли уверенность в том, что старый порядок еще не капитулировал. Джордж махнул газетой, приглашая Сомса подняться: наверное, хотел спросить о своей собственности, которой он, Сомс, по-прежнему управлял. Вступив пассивным компаньоном в крупную юридическую фирму двадцать лет назад, в пору болезненного развода с Ирэн, он почти незаметно стал руководить всеми делами Форсайтов.

Секунду поколебавшись, Сомс кивнул и вошел. С тех пор как в Париже умер его свойственник Монтегю Дарти (про эту смерть никто не мог сказать ничего определенного, кроме того, что это было не самоубийство), клуб «Айсиум» стал казаться Сомсу более респектабельным. Джордж, как он знал, оставил грехи молодости в прошлом и теперь отдавал предпочтение радостям гастрономическим: стремясь избавиться от лишних фунтов, ел только самые изысканные деликатесы, да еще держал, по собственному признанию, «пару старых кляч, чтобы окончательно не потерять интерес к жизни». Поэтому теперь, усаживаясь рядом с кузеном в эркере, Сомс уже не испытывал прежнего неловкого ощущения, будто сталкивается с чем-то непристойным.

Джордж протянул ему холеную руку.

– С Войны тебя не видел. Как жена?

– Спасибо, – ответил Сомс холодно, – хорошо.

Какая-то тайная насмешка на мгновение искривила мясистое лицо Джорджа. Глаза злорадно блеснули.

– Этот бельгиец, Профон, вступил сюда членом. Подозрительный тип.

– Еще какой, – пробормотал Сомс. – Так о чем ты хотел со мной поговорить?

– О старом Тимоти. Он может в любой момент сыграть в ящик и, наверное, уже написал завещание.

– Да.

– Хорошо бы тебе или еще кому-нибудь к нему заглянуть. Он ведь последний из наших стариков, ему, как ты знаешь, уже сотня. Говорят, на мумию стал похож. Где его положат? По справедливости ему полагается пирамида.

Сомс покачал головой.

– Тимоти похоронят в Хайгейте, в семейном склепе.

– Да, пожалуй, наши старушки будут скучать, если он ляжет не с ними. Правда, я слышал, он по-прежнему любит поесть. Так что, может, еще и протянет какое-то время. Нам, кстати, ничего не причитается за старых Форсайтов? Я подсчитал: они, десятеро, прожили в среднем по восемьдесят восемь лет. Таких редких долгожителей следовало бы приравнивать к детям, которые рождаются сразу по трое.

– Это все? – спросил Сомс. – Я спешу.

«Не очень-то ты разговорчив, чертяка», – казалось, ответили глаза Джорджа.

– Да, все. Загляни к Тимоти в его мавзолей. Потешь старика – послушай его пророчества. – Улыбка погасла на выразительных изгибах толстой физиономии, и Джордж прибавил: – Не удалось ли вам, адвокатам, придумать, как обойти этот чертов налог на прибыль? Он дьявольски бьет по моему фиксированному доходу от наследства. Раньше я имел две с половиной тысячи в год, а теперь – нищенские полторы, при том что жизнь стала вдвое дороже!

– Ах, – пробормотал Сомс, – неужели придется поменьше спускать на лошадиные бега?

Лицо Джорджа озарилось пылом саркастической самозащиты.

– Ты же знаешь, к труду меня с детства не приучили. И вот я «сошел под сень сухих и желтых листьев»[51]51
  Цитата из трагедии У. Шекспира «Макбет» (акт V, сцена 3), приведена в переводе М. Лозинского.


[Закрыть], нищаю с каждым днем. Лейбористы, похоже, совсем не знают меры. Сам-то ты что намерен делать, если они придут к власти? Я буду по шести часов в день учить политиков понимать шутки. Вот тебе мой совет: иди в парламент, обеспечь себе четыре сотни жалованья и найми меня.

Оставив двоюродного брата по-прежнему сидеть в эркере, Сомс вышел и продолжил путь по Пиккадилли, глубоко погруженный в размышления о том, что сказал ему Джордж. В отличие от этого своего трутня-кузена, умеющего только тратить, он, Сомс, всегда был рабочей пчелой и привык сберегать. Однако если конфискация действительно начнется, ограбят именно его, работящего и бережливого! Это будет попрание добродетели, крушение всех принципов Форсайтов. А разве может цивилизация строиться на какой-то иной основе? Сомс так не думал. Что ж, его коллекцию картин они не отнимут, так как не поймут, чего она стоит. Но чего она будет стоить, если эти одержимые начнут доить капитал? Живопись превратится в безделицу, не пользующуюся никаким спросом. «О себе я не беспокоюсь, – мысленно говорил Сомс. – Я проживу на пять сотен в год и не замечу разницы. В моем-то возрасте». Но Флер! Этот капитал, так мудро вкладываемый в различные предприятия, эти сокровища, так тщательно выбираемые и хранимые, – все это для нее. Если ему не удастся передать ей свое состояние, тогда получится, что жизнь не имела смысла. И зачем в таком случае он идет смотреть, есть ли будущее, то бишь футурум, у того сумасшествия, которое зовется футуризмом?

Дойдя до галереи, находившейся близ Корк-стрит, Сомс все же заплатил шиллинг, взял каталог и вошел. По залу бродили человек десять. Сомс приблизился к предмету, похожему на фонарный столб, погнутый врезавшимся в него моторным омнибусом. Предмет стоял шагах в трех от стены и был обозначен в каталоге как «Юпитер». Сомс, с недавних пор интересовавшийся скульптурой, осмотрел его с интересом, подумав: «Если это Юпитер, то какова же Юнона?» Она, как оказалось, стояла напротив. Ее можно было принять за обыкновенный насос с двумя ручками, слегка припорошенный снегом. Пока Сомс изучал это произведение, слева от него остановились двое.

– Эпатажно! – сказал один из них.

«Жаргонное словечко!» – мысленно проворчал Сомс.

– Дружище, тебя дурачат, – юношеским голосом ответил второй. – Тот, кто делал этих Юпитера и Юнону, наверняка думал: «Посмотрим, сколько проглотит олух-зритель». И мы проглатываем все с потрохами.

– Ничего ты, щенок, не понимаешь. Воспович – новатор. Разве не видишь, что он привнес в скульптуру сатирическое начало? И пластическое искусство, и музыка, и живопись, и даже архитектура теперь переходят на рельсы сатиры. Давно к тому шло. Люди устали, старым сантиментам дорога на свалку.

– И все же я имею право тянуться к красоте. Ведь я прошел Войну. Сэр, вы обронили платок.

Сомс увидел протянутый ему кусок тонкой материи, взял его и, руководствуясь некоторой природной подозрительностью, поднес к носу. Услышав легкий запах одеколона и отыскав в уголке свои инициалы, он немного успокоился и поднял глаза, чтобы изучить лицо молодого человека: уши торчат, как у оленя, над смеющимся ртом короткая щеточка усов, глаза маленькие и живые, костюм обыкновенный.

– Спасибо, – сказал Сомс и под действием некоего импульса прибавил: – Рад слышать, что вас привлекает красота. Сейчас это редкость.

– Я ее обожаю, – ответил молодой человек. – Видимо, мы с вами, сэр, последние из старой гвардии.

Сомс улыбнулся.

– Если в самом деле интересуетесь живописью, то возьмите мою карточку. Могу показать вам очень неплохие картины. Приходите в любое воскресенье, когда окажетесь поблизости.

– Вы ужасно любезны, сэр. Непременно заскочу. Моя фамилия Монт, а зовут меня Майкл, – и молодой человек снял шляпу.

Сомс поднял свою и, уже жалея о порыве, которому поддался, посмотрел снизу вверх на спутника молодого человека. Этот субъект в лиловом галстуке с мерзкими усишками в форме слизняков глядел презрительно – этаким поэтом!

Впервые за очень долгое время совершив неосторожный поступок, Сомс был так встревожен собственной неосмотрительностью, что предпочел зайти в нишу и присесть. И зачем только он дал свою карточку этому шалопаю, разгуливающему по выставкам с таким сомнительным приятелем? Как филигранная фигурка, выскакивающая из часов при бое, в мыслях Сомса возникла Флер, о которой он, впрочем, никогда и не переставал думать. Напротив ниши помещался большой холст, весь заляпанный томатно-красными квадратами. Ничего другого Сомс со своего места не увидел. Он заглянул в каталог: «№ 32. Город будущего. Пол Пост». «Это, надо полагать, тоже сатира, – подумалось ему. – Ну и штука!» Но теперь он снова стал осторожен и решил не выносить поспешных суждений. Ведь творения Моне тоже на первый взгляд напоминали какие-то не то полоски, не то потеки, зато потом как подскочили в цене! А после были пуантилисты, был Гоген. Даже в поколении, следующем за постимпрессионистами, уже появились такие признанные гении, на которых и чихнуть нельзя. Уже тридцать восемь лет Сомс коллекционировал картины, и за это время он повидал столько «течений», столько приливов и отливов во вкусах и технике, что определенно мог сказать только одно: на каждой перемене моды можно заработать. Вероятно, и в случае с футуристами ему следовало преодолеть инстинктивное отторжение, чтобы остаться на рынке. Сомс встал перед «Городом будущего» и сосредоточился, пытаясь взглянуть на картину глазами других людей. Над томатными пятнами ему удалось разглядеть нечто похожее, как ему показалось, на заходящее солнце, а кто-то, проходя мимо, сказал: «Чудесные аэропланы, не правда ли?» Ниже томатных пятен тянулась лента в черно-белую вертикальную полоску, которой Сомс вообще не мог приписать никакого смысла, пока не услышал от одного из посетителей: «Какая экспрессия достигается благодаря этому переднему плану!» Экспрессия? То есть выражение? Но чего? Сомс снова сел. Его отец называл бы эту штуковину «потешной» и не дал бы за нее ни пенса. Экспрессия! Ах да, Сомс слышал: на материке теперь все сделались экспрессионистами. Значит, поветрие докатилось и до Британии? Он вспомнил, что первая инфлюэнца восемьдесят седьмого (или восьмого?) года пошла от китайцев. Так говорили. А кто дал начало эпидемии экспрессионизма? Что это явление болезненное, сомнению не подлежало.

Прервав свои размышления, Сомс заметил, что «Город будущего» от него заслонили женщина и молодой человек. Хотя они стояли к нему спиной, он поспешил поднять повыше каталог и, надвинув на лоб шляпу, стал смотреть в щель. Невозможно было не узнать эту спину, не утратившую своей грациозности оттого, что голова поседела. Ирэн! Его бывшая жена Ирэн! А с ней, несомненно, сын, которого она родила от Джолиона Форсайта! Их мальчик, всего на полгода старше Флер! Пытаясь отогнать от себя горькие воспоминания о разводе, Сомс встал и хотел удалиться, но тут же сел опять. Она повернулась, чтобы что-то сказать сыну. Ее профиль выглядел так молодо, что волосы казались припудренными, как для маскарада, а на губах была такая улыбка, какой Сомс, их первый обладатель, никогда не видел. Он нехотя отметил про себя, что она все еще красива и фигурой почти не изменилась. А как мальчишка улыбался ей в ответ! У Сомса защемило сердце. В этом зрелище ему виделась вопиющая несправедливость. Он завидовал адресованной Ирэн сыновней улыбке, которой она не заслужила. Флер, говоря с ним, никогда так не сияла. А ведь этот юноша мог бы быть его сыном. Флер могла бы быть дочерью Ирэн, если бы та не сбилась с пути! Сомс опустил каталог. Незачем прятаться. Тем лучше, если Ирэн получит напоминание о своем поведении в присутствии собственного сына, ни о чем, вероятно, не подозревающего. Пусть эта встреча будет для нее целебным прикосновением перста Немезиды, чьего прихода ей рано или поздно следовало ждать! Смутно сознавая, что такая несдержанность в мыслях не к лицу Форсайту его возраста, Сомс достал часы: было уже начало пятого, Флер опаздывала. Засиделась у его племянницы Имоджин Кардиган, где ее без перебоя потчевали сигаретами, сплетнями и прочей ерундой. Сомс услышал, как мальчик рассмеялся и весело сказал:

– Хотел бы я знать, мама, этот художник случайно не из хромоногих уточек тетушки Джун?

– Пол Пост? Думаю, да, милый.

Это слово явилось для Сомса некоторым потрясением: он никогда раньше не слышал, чтобы Ирэн так говорила. А затем она увидела его. По видимости, он смотрел на нее с горькой усмешкой, напоминающей сардонический взгляд Джорджа Форсайта. Поэтому ее затянутая в перчатку рука смяла складку подола, брови приподнялись, лицо окаменело. Она направилась к другой картине.

– Это нечто! – сказал юноша, снова подхватывая ее руку.

Сомс посмотрел им вслед. Мальчик вышел недурен собой: форсайтский подбородок, темно-серые глубоко посаженные глаза, но при этом в нем было что-то солнечное, как бокал старого хереса, – может, улыбка, может, волосы. Слишком хорош для них обоих – для тех двоих. Мать и сын ушли в соседнюю залу, а Сомс остался смотреть на «Город будущего» невидящими глазами. Улыбка, слегка похожая на оскал, покривила его губы. Он презирал свои собственные чувства за то, что даже после стольких лет они были так неистовы. Призраки! А много ли непризрачного остается у человека, когда он стареет? Да, у него, Сомса, осталась Флер. Он перевел взгляд на входную дверь: дочь должна была прийти с минуты на минуту. Как всегда, она заставляла его ждать. Вдруг он заметил некое подобие легкого ветерка в человеческом обличье – миниатюрную фигурку женщины, говорившей с посетителями. На ней был балахон цвета морской волны, перетянутый металлическим поясом. Копну непослушных волос, золотисто-рыжих с седыми прожилками, подхватывала лента. Внимание Сомса приковало что-то знакомое – в глазах, в подбородке, в шевелюре, в том, как эта женщина держалась. Всем своим видом она немного напоминала худенького скай-терьера перед ужином. Ну конечно же! Джун Форсайт! Это его двоюродная племянница Джун, и направляется она прямо к нему! Она задумчиво села с ним рядом, достала записную книжку и сделала какую-то заметку. Сомс сидел, не шевелясь. Ох уж эти родственные связи! «Отвратительно!» – пробормотала Джун, а потом посмотрела на него с видом человека, которому неприятно присутствие подслушивающего незнакомца. Произошло худшее.

– Сомс!

Сомс слегка повернул голову.

– Как поживаешь? – спросил он. – Двадцать лет тебя не видел.

– Скажи лучше, что тебя сюда привело.

– Грехи. Ну и чушь!

– Чушь? Ну да, разумеется, это еще не дошло до сознания нашей публики.

– До моего не дойдет никогда, – сказал Сомс. – Владелец галереи, должно быть, терпит одни убытки.

– Так и есть.

– А тебе откуда известно?

– Владелец галереи я.

Сомс фыркнул от удивления.

– Ты? И зачем тебе понадобилось содержать такой цирк?

– Я не отношусь к искусству как к бакалейному товару.

Сомс указал на «Город будущего».

– Посмотри! Кто захочет в таком жить или хотя бы повесить такое себе на стену?

Джун задумалась, глядя на картину.

– Это видение.

– Это черт знает что!

Помолчав, Джун встала. «Она, похоже, со странностями», – отметил про себя Сомс.

– Кстати, – сказал он, – здесь твой младший единокровный брат с женщиной, которую я когда-то знал. И если захочешь послушать моего совета, то закрывай эту выставку.

Джун посмотрела на него.

– Узнаю Форсайта! – сказала она и ушла.

В этой воздушной женщине, так внезапно исчезнувшей, ощущалась опасная решимость. Форсайт! Конечно, он Форсайт! И она тоже! Но после того как она еще девчонкой привела в его жизнь Босини и тем самым эту жизнь сокрушила, отношения между ними разладились так, что уже не наладятся. А она, значит, вот какая – до сих пор не замужем, зато галеристка… Сомс вдруг подумал о том, как он, в сущности, мало знает о своих родных. Тетушки давно умерли, и распространять новости стало некому. Кто чем занимался в годы Войны? У молодого Роджера мальчика ранили, у Сент-Джона Хеймена второй сын убит, у молодого Николаса старший получил орден Британской империи или что-то в этом роде. Так или иначе все, наверное, воевали. Только тот парнишка, сын Джолиона и Ирэн, был, надо полагать, еще слишком молод, а его, Сомса, ровесники, наоборот, стары. Правда, Джайлс Хеймен водил автомобиль Красного Креста, да и Джесс Хеймен служил – исполнял обязанности констебля. Эти Дромио[52]52
  Дромио Эфесский и Дромио Сиракузский – братья-близнецы, персонажи «Комедии ошибок» У. Шекспира.


[Закрыть] всегда были спортсмены! Что до него самого, то он приобрел для санитарной службы моторную карету, читал газеты до дурноты, пережил много тревог, вложился в облигации военного займа, не покупал себе одежды и потерял семь фунтов веса – чем еще можно было помочь родине в его возрасте, он не знал. Сейчас ему пришло в голову, что на эту войну их семья откликнулась совсем иначе, нежели на историю с бурами, которая, как предполагалось, должна была выкачать из империи все ресурсы. Конечно, на той старой войне был ранен племянник Сомса Вэл Дарти, первый сын Джолиона умер от брюшного тифа, оба Дромио служили в кавалерии, а Джун – в сестрах милосердия, но тогда все это казалось удивительным исключением из общего правила, а в последнюю войну «свою лепту» внес каждый и, насколько Сомс мог судить, никто уже не удивлялся. В сознании Форсайтов, по видимости, что-то подросло – или наоборот, что-то пошло на убыль. Сделались ли они меньшими индивидуалистами, более преданными гражданами империи, или меньшими провинциалами? А может быть, дело в ненависти к германцам? Да когда же наконец придет Флер, чтобы он, Сомс, мог отсюда убраться? Те трое вернулись из соседней залы и прошли с другой стороны от «Города будущего». Мальчик теперь стоял перед «Юноной». И вдруг прямо там же Сомс увидел свою дочь. Она, как и следовало ожидать, приподняла удивленно брови. Потом взглянула искоса на парня, и Сомс заметил блеск в ее глазах. Парень тоже на нее взглянул, но Ирэн взяла его под руку и повела дальше. Он, выходя из комнаты с матерью и сестрой, оглянулся, а Флер смотрела им троим вслед.

– Это уж чересчур, не правда ли, сэр? – спросил бодрый голос.

Мимо проходил молодой человек, подавший Сомсу платок. Сомс кивнул.

– Даже не знаю, чего ждать от них дальше.

– О, не беспокойтесь, сэр, – ответил молодой человек все так же бодро. – Они и сами не знают.

– Привет, папа! Вот ты где! – произнесла Флер так, будто это Сомс заставил ее ждать.

Молодой человек, взмахнув шляпой, удалился.

– Ну, – сказал Сомс, оглядывая дочь с головы до ног, – ты, я вижу, очень пунктуальная молодая дама!

Главная драгоценность всей его жизни была не высокой и не низенькой, не бледной, и не смуглой. Каштановые волосы стригла коротко. Широко расставленные глаза, когда двигались, сверкали яркими белыми уголками, а когда были в покое, то как будто бы грезили под чуть опущенными молочными веками с темными ресницами. Обладательница очаровательного профиля, она ничего не унаследовала от отца, кроме решительного подбородка. Зная, что лицо его имеет обыкновение мягчеть, как только он взглянет на дочь, Сомс нарочно нахмурился, чтобы сохранить бесстрастность, подобающую Форсайту. Он не сомневался: Флер не преминет воспользоваться его слабостью. Обвив своей ручкой его руку, она спросила:

– Кто это был?

– Он поднял платок, который я обронил, и мы перемолвились парой слов о картинах.

– Но ты ведь не купишь это, папа?

– Нет, – сказал Сомс мрачно. – Не это, не ту «Юнону», на которую ты засмотрелась.

Флер потянула его за локоть.

– Ох, пойдем отсюда! Кошмарная выставка!

В дверях они опять встретились с молодым человеком по фамилии Монт и его спутником, но Сомс вывесил табличку «Вторжение в частное владение преследуется по закону» и едва ответил на адресованное ему приветствие.

– Ну, – спросил он у дочери, выйдя с нею на улицу. – Кого ты встретила у Имоджин?

– Тетю Уинифрид и мсье Профона.

– Опять этот субъект! – пробормотал Сомс. – И что твоя тетка в нем находит?

– Не знаю. По-моему, он какой-то непонятный. Но мама говорит, он ей нравится.